Как удивительно подчас подвешена жизнь. За такую тонкую ниточку, что многое, если не большинство из того, что происходит, вообще происходит абсолютно случайно, и шансы того, что порой произойдет, просто настолько мизерны, что происходящее является абсолютным чудом. Но чудеса случаются, что и доказывает наш случай.
В далеком 77-ом году, в жарком и душном московском августе, он вернулся из офицерских лагерей, загорелый, зубастый, поджарый, мускулистый и веселый. Он не был трезвым ни одного дня этим летом.
Если быть совсем честным, он не был трезвым ни единого дня с тех пор, как вернулся из армии в 1974 году и поступил в священный ИНЪЯЗ. На третьей паре, а иногда и на второй он был уже фактически и химически подшофе, и весь остальной день, а дни тогда были бесконечные, состоял из портвейна, девушек, гитары, портвейна, девушек, женщин, портвейна и снова девушек. Или женщин. Впрочем, под вечер эта нестойкая грань стиралась начисто.
Утром, как ни в чем не бывало, он пробегал свои 5 километров по берегу химкинского водохранилища, делал свои коронные 36 подъемов переворотом на турнике, и не имел ни малейшего представления о том, что такое похмелье. В его жилах вместо крови тек портвейн, а голова думала только о девушках и женщинах, или наоборот, и больше ни о чем вообще.
В этот августовский вечер он выпивал со своим приятелем Сашей Ф. в маленьком потаенном чулане, дверь в который открывалась сквозь стенку шкафа в диспетчерской гостиницы «Спутник», где Саша, его однокурсник, по здоровью откосивший от лагерей, подрабатывал дежурным менеджером.
Когда Саша отлучился на время по каким-то делам (бегал за портвейном, т.к. в те былинные советские времена портвейн, который, несомненно, не только являлся самым популярным напитком передовой советской молодежи, но и имел обыкновение неожиданно кончаться на самом интересном месте), он принял несколько телефонных звонков за Сашу и, что было еще неведомым ему самому, стал обладателем знания, которое уже через несколько минут перевернет всю его жизнь и жизнь других людей.
Вскоре Саша вернулся, пьянство продолжилось, и вот уже забегал-было-закользил нестойкий палец по Раям, Наташам, Ленам и Ольгам в засаленной записной книжке, когда в главной комнате вдруг образовалось чье-то присутствие в виде стука двери и шелеста шагов.
Саша вышел из шкафа и включился в разговор с неизвестной девушкой по поводу времени прилета группы немецких туристов из ФРГ, о чем он не имел ни малейшего представления.
Его друг, обладающий той самой информацией, подчерпнутой в ходе короткой телефонной беседы с неустановленным лицом, громко крикнул из шкафа: «У них отменился рейс из Иркутска. Они завтра прилетают, в то же время».
«Ой, а кто там у вас в шкафу?» — живо и с неподдельным интересом спросила гостья.
«Это у нас собачка говорящая в шкафу живет», — заплетающимся языком пошутил Саша.
«А эту вашу собачку случайно зовут не Сережа Л.?» — настойчиво продолжила девушка.
Сережа Л., пошатываясь, вышел из шкафа, и после выкриков, полных удивления, восторга, упоения, предвкушения и обещания, девушка-гид-переводчик, а по совместительству писаная красавица, дальняя родственница Льва Толстого, и просто комсомолка-спортсменка, которую звали Таня, была затащена в шкаф, и банкет продолжился после того, как Саша еще разок сгонял за портвейном.
Сережа и Таня ходили в один детский сад, а потом учились шесть лет в параллельных классах одной школы, пока его семья не переехала в другой район. Однажды они вместе с другими ребятами ходили в поход, где Сережа пел им абсолютно все песни Высоцкого, пока не сорвал голос на порванном «Парусе».
После долгой разлуки Тане было суждено узнать в трех словах, донесшихся из шкафа, знакомые хриплые нотки Сережиного голоса.
Спустя три часа, две бутылки портвейна, двадцать поцелуев, тысячу анекдотов и кучу воспоминаний, Таня и Сережа неслись с Юго-Западной, одни в темном салоне интуристского автобуса, выписанного для этой цели Сашей незадолго до полной потери его сознания, сквозь темную дождливую Москву, на улицу Правды, в дом с идиотским, но невыносимо символическим номером ½, где для Сережи навсегда и бесповоротно кончалась первая пьяная половина его жизни, и начиналась вторая, не более трезвая, конечно, но совсем другая, полная любви, счастья и других сопутствующих проблем.
Танина строгая мама была в отпуске, ее младшая сестра тоже в отпуске, ее трехлетний сын в санатории в подмосковном Звенигороде. А в распоряжении вновь обретенных, но бурно меняющих статус друзей детства была трехкомнатная кровать, горячая вода, три бутылки потрвейна и две Кассиса и вся оставшаяся ночь, которая продолжалась еще два или три дня.
В какой-то редкий момент просветления посреди алкогольно-тестостеронового опьянения, когда Сережа, пошатываясь, выбрался в длинный коридор, он вдруг и повстречал в нем грациозно застенчивую тень рыжеволосой девочки, которая вжалась в стену, словно пытаясь пройти сквозь нее спиной и навсегда исчезнуть из его жизни, как гений мимолетного виденья. Так состоялась первая встреча Сережи и Насти, той самой Таниной младшей сестры.
Через пару дней Таня сообщила Сереже, что она уезжает в командировку, и попросила его в ее отсутствие навестить ее сына Егорку, томящегося в санатории в Звенигороде. К слову Сережа уже успел сделать Тане предложение руки и сердца, и Тане предстояло выбрать между ним и десятком других женихов, обивающих пороги дома первой красавицы Москвы.
Выбор она, конечно, уже сделала, так как Сережа находился внутри дома и имел некоторое неоспоримое преимущество практически своего уже поля перед теми, кто маялся от неопределенности снаружи, но заявила, что сообщит о своем решении через неделю, когда вернется.
В этот момент на кухню, где раздавались последние судьбоносные инструкции, неслышно вошла, а точнее вплыла по воздуху, словно в режиме замедленной съемки, легкая, грациозная, ботичеллиевая Настя, состоявшая преимущественно из веснушек, огненно-рыжих волос и подслеповатых глаз за толстыми стеклами очков, и спросила, можно ли ей поехать вместе с Сережей навестить Егорку.
Таня, не чувствуя подвоха, не колеблясь и не думая о последствиях, милостиво дала свое согласие и исчезла за дверью, дыша духами и туманами.
На следующий день Настя и Сережа отправились в Звенигород на электричке с Белорусского Вокзала по соседству, запасясь газетами и журналами с кроссвордами. По дороге Сережа показывал образованность, а Настя, не поднимая глаз, вписывала неровные буковки в ровные клеточки, в то время как за «пыльным поцарапанным стеклом», гремели станции с дурацкими названиями «Рабочий Поселок» и «Тестовская».
В звенигородском детском санатории был карантин, и Егорку можно было увидеть только через окно. Настя стояла, взобравшись на Сережину коленку, и общалась с Егоркой через стекло. Сережа поддерживал Настю за талию и другие части спины для устойчивости конструкции, и они оба уже начинали чувствовать эти все нарастающие вольты и амперы электрических разрядов, соединяющих их тела, жизни и судьбы в этот прохладный сентябрьский полдень.
Через полчаса они уже сидели в какой-то звенигородской стекляшке, смеялись и пили нехолодное советское шампанское на Сережины последние карманные (других у него отродясь не водилось) деньги и были счастливы следующие 37 лет.
Когда, спустя миг, что длился неделю, Таня вернулась, и Настя честно поведала ей о случившемся, Таня строго посмотрела ей в глаза и сказала тоном взволнованно-красивого гида-переводчика: «Настя, ты с ума сошла! Посмотри на него! Он же тебя бросит через неделю!»
«Танечка, даже если он бросит меня через неделю, я буду счастлива всю оставшуюся жизнь», —вымолвила Настя дрожащим голосом, и веснушки поплыли наперегонки по ее бледному, взволнованному лицу…
(37 лет спустя)
Умирающая Настя, изможденная и исхудавшая, но все еще такая же молодая и красивая, непослушными пальцами набирала сообщение для Сережи, который вышел из больницы чего-нибудь перекусить в соседней забегаловке.
Доедавший хачапури по-аджарски в грузинском ресторанчике на Беговой, Сережа через несколько секунд прочитал это сообщение от Насти, в котором содержалось только одно слово «Звенигород».
Когда он вернулся в Настину палату, и она очнулась от забытья, то первым делом спросил ее про это странное сообщение из одного слова.
Настя взяла его руку, прижала к своей холодной щеке и прошептала: «Хоть ты ничего не помнишь, я все равно так люблю тебя, дурака!»
(Месяц спустя)
Их соседями по даче была очень милая 80-ти летняя пара. Муж, вытянутый, сухой, с окладистой бородой мужик, бывший советский разведчик в Северной Корее, очень напоминал благообразную версию Льва Толстого, постоянно копающегося в моторе своего тарантаса ГАЗ-21.
Настя часто говаривала Сереже, что когда их соседи станут совсем старенькими и их столетняя «Волга» окончательно перестанет заводиться, может быть, они захотят продать свой участок, и было бы хорошо его купить.
Когда он спрашивал ее, зачем ей это надо, она говорила, что сделали бы там детскую площадку для внуков, прудик, еще какую-нибудь икебану.
Сейчас, почти месяц после смерти Насти, он действительно купил для нее и для себя еще один участок. На кладбище в маленьком захолустном Коринфе, что неподалеку от Далласа, чтобы быть ближе к детям и внукам, у которых никогда больше не будет детской площадки под Москвой.
Сегодня, Сергей, небритый, неухоженный, не выспавшийся и питающийся в основном водкой, сидел по своему нынешнему обыкновению в одиночестве на завалинке и беззвучно рыдал, глядя в небо. Лев Толстой, вытирая тряпкой руки, по локоть перепачканные машинным маслом, вышел к нему из своих смородиновых кустов, и, видимо решив, что времени уже достаточно прошло, спросил его без обиняков: «Сережка, ты часом не собираешься дачу продавать?»
Он отвернулся, чтобы сосед не видел его слез и утвердительно кивнул.
«Ты тогда имей меня ввиду», — сказал он и вновь расстворился в своих кустах.
Сергей посмотрел Льву Николаевичу вслед, вспомнил их обсуждения Настиных планов и рассмеялся вслух. Первый раз за последний месяц.
Высоко в небе, тоже громко смеялись. Пошел дождь и за ним гроза.
