В издательстве «Corpus» готовится к изданию антология литературных любовных объяснений «Уроки русской любви» — с сопроводительными эссе современных литераторов. Книга необычайно уместная в пору разгорающейся в обществе ненависти. Сегодня мы публикуем эссе известного поэта о, возможно, одном из самых обаятельных злодеев отечественной словесности, «другая» любовь которого обернулась шедевром мировой литературы.
Немалому числу книг, посвященных стихии страсти, подошел бы подзаголовок «Преступление и наказание», потому что всякая страсть склонна к беззаконию. Особый цинизм содержания «Лолиты» делает преступление страсти особенно наглядным, но не усугубляет качества преступности как таковой, изначально присущего этой лихорадке души. Поэтому роман Набокова без нажима встает на одну тематическую полку с «Макбетом», «Анной Карениной», «Чевенгуром» и другими литературными шедеврами про одержимость.
Привкус гибели и тлена — непременное последствие утоленной страсти. Чудом добившийся своего Гумберт Гумберт наутро испытывает «томительную мерзкую стесненность — словно я сидел рядом с маленькой тенью кого-то, убитого мной». Но и Вронский, хотя у Толстого речь идет всего лишь об адюльтере, стоит над своей добычей, как убийца, «с дрожащей нижней челюстью». Художественная (и жизненная) логика, как правило, диктует под конец и натуральную, а не воображаемую катастрофу, пусть даже и за пределами повествования. Пушкин, например, оставляет Евгения Онегина в «злую» минуту — водевильный финал романа вовсе не гарантирует действующим лицам мирного выхода из неприятной ситуации.
«Страсть движет миром» — не просто звонкая фраза; похоже, так оно и есть. Недаром цивилизация высится, как карточный домик, возведенный дрожащими от исступления руками.
Рассуждая по-базаровски, морок любовной страсти и сопутствующие ему помрачение воли и здравого смысла — не что иное, как механизм, позволяющий природе поддерживать средний по качеству, необходимый и достаточный уровень людской популяции. Иначе бы мы размножались более осмотрительно и давно поделились бы на чуждые друг другу расы: «хороших» и «плохих». Но у природы на нас, вероятно, какие-то свои виды, и она вносит в наше размножение элемент случайности и произвола.
А если не мудрствовать, есть, есть упоение «бездны мрачной на краю»! Зрелище страсти завораживает, как любая стихия, особенно с безопасного расстояния искусства.
Прежде чем обратиться к предмету заметки — объяснению в любви (оно в «Лолите» сводится к двум-трем дюжинам слов в последней четверти книги, но каких слов: «чистота и беспримесное горе»!), — следует получше вглядеться в человека, которому предстоит с сердечной мукой и на пределе душевных сил сделать это признание.
Гумберт Гумберт, может быть, самый обаятельный злодей отечественной литературы, вровень с ним — разве что Свидригайлов. Герой Набокова умен, печален, красив, остроумен, смел, вкус его хорош до болезненности, словом — Демон с большой буквы. Образ получился настолько убедительный и многомерный, что, кажется, читатель может обойти вокруг вымышленного существа. Эталон литературной удачи — «Взаимодействия между Вдохновением и Комбинационным Искусством», как формулировал это автор!
Поскольку роман выдает себя за исповедь героя, читатель и смотрит на мир его глазами, радостно заражаясь явным превосходством Гумберта Гумберта над всеми остальными персонажами. Он — объемен и свободен; они — двухмерны и предсказуемы. Среди этих, когда отталкивающих, когда уморительных, но всегда крайне пошлых, статистов — 12-летняя Лолита, плоть от плоти поверхностного мира. Но именно такая она и совпадает с тайным наваждением Гумберта Гумберта! Волей обстоятельств девочка, как во сне, поступает в полное распоряжение умного, печального, остроумного и тому подобного маньяка. И тот, не веря своему счастью, по-своему пользуется ребенком. Вульгарность Лолиты и принадлежность ее презренному массовому миру — пластмассовой, «гореупорной» сфере существования, конечно, досаждают Гумберту Гумберту, но в то же время позволяют целиком сосредоточиться на собственном вожделении, поскольку лишают девочку, в его глазах, той меры одушевленности, при которой можно было бы задаться вопросом: а каково ей все происходящее? (Это не мои укоризны, это — ужас, открывшийся герою под занавес.) Герой раскрепощен со своей жертвой, как с предметом или животным. Пряно и обаятельно (Гумберт Гумберт, повторюсь, дьявольски обаятелен) он, среди прочего, рассказывает, как утолился, глядя на одноклассницу Лолиты, для чего под партой тайком воспользовался — за вознаграждение, как у них повелось, — Лолитиной рукой. Или полусерьезно признается, что предусмотрел появление будущих лолитиных дочерей и внучек.
Так бы они неопределенное время и жили в «обособленном мире абсолютного зла», но девочка сбегает с изощренной хитростью вконец замученного существа. Но этого мало. Жизнь (и проницательное искусство) не прочь сыграть с человеком в «политого поливальщика»: арбитр и ментор волокитства Пушкин рвет и мечет, ославленный рогоносцем, а вымышленный идеолог страсти к малолеткам Гумберт Гумберт сталкивается лицом к лицу с солипсизмом чужой страсти — страсти Лолиты к Клэру Куильти, просвещенному и растленному исчадию внешнего и плоского, на вкус героя, мира. (Кстати, имя похитителя девочки мы узнаем лишь в сцене объяснения в любви, что усиливает кульминационное значение этой главы. Хотя инициалы К. К. зловеще кукуют на протяжении всего романа, сгущая атмосферу помешательства и бреда, подобно звуку «пити-пити-пити», преследующего смертельно раненного Андрея Болконского. Да и кукушка, как известно, накоротке с роком, а Набокова увлекала идея тайного предначертания.)
Оставив тщетные попытки настичь беглянку, глубоко несчастный Гумберт Гумберт год, другой, третий живет вполне машинально, «для галочки». Правда, его временами посещает впечатление, что «в жизни, на полном лету, раскрылась с треском боковая дверь, и ворвался рев черной вечности, заглушив захлестом ветра крик одинокой гибели».
И вдруг — письмо. Лолита сетует на бедность, просит помощи, пишет, что замужем и беременна. А в самом конце — душераздирающая, чуть ли не романсовая строка: «Я узнала много печали и лишений». Гумберт Гумберт тотчас срывается с места, чтобы вернуть любимую и расправиться с похитителем. Насчет таинственного незнакомца намерения у героя вполне серьезные, поэтому в начале пути (немаловажная подробность!) он извлекает из багажника «свой самый старый и грязный свитер», на котором впрок упражняется в стрельбе. Внимательный читатель может усмотреть в этом эпизоде символический подтекст, и, думаю, будет прав.
Внешне Лолита разительно изменилась: ее былая прелесть угадывается с трудом. Перед героем — изможденная молодая женщина на сносях в декорациях неописуемой бедности. Гумберту Гумберту хватает беглого взгляда на мужа, чтобы понять, что косноязычный, абсолютно глухой пролетарий, «ветеран далекой войны» — явно не тот, кого дожидаются пули в стволе пистолета. А кому эти пули и впрямь предназначены, герой узнает от Лолиты несколько минут спустя. Внутренне героиня осталась прежней: боготворит Клэра Куильти, несмотря на его надругательство над ее любовью, и числит его в гениях; на связь свою с Гумбертом Гумбертом (вернее, его с ней) смотрит как на отвратительную напасть, исказившую ее жизнь, и подытоживает опыт прошлого слогом бульварной литературы: «Если бы романист описал судьбу Долли, никто бы ему не поверил».
Набоков предлагает нашему вниманию сцену совершенно мармеладовского убожества и вошедшего в привычку неблагополучия. Подурневшая беременная женщина, жадно жующая fast-food. Ее глухой муж с товарищем, одноруким инвалидом войны, что-то мастерившие в три руки во дворе, а теперь зашедшие в единственную комнату выпить пива. И сам-то демонический герой, еще несколько десятков страниц назад представлявшийся себе «долговязым, костистым, с шерстью на груди» обладателем «крупного тела» и былинных гениталий, сейчас, в лад жалкому антуражу и вопреки естественным законам, превратился в «хрупкого, зябкого, миниатюрного… моложавого, но болезненного» мужчину. И сошлась компания отборных неудачников в сколоченной из досок лачуге без удобств, с косым полом.
Здесь же происходит объяснение в любви:
«Лолита, — проговорил я, — это, может быть, бессмысленно и бесполезно, но я должен это сказать. Жизнь весьма коротка. Отсюда до старого автомобиля, который так хорошо тебе знаком, двадцать, двадцать пять шагов расстояния. Это очень небольшая прогулка. Сделай эти двадцать пять шагов. И будем жить-поживать до скончания века”».
Лолита понимает его самым низменным образом: «Ты хочешь сказать, что дашь нам (нам!) денег, только если я пересплю с тобой в гостинице?» Но Гумберт Гумберт за годы сожительства и приучил ее к подобному ходу мысли.
«Нет, нет, — отвечает он. — Ты меня превратно поняла. Я хочу, чтобы ты покинула своего случайного Дика и эту страшную дыру и переехала ко мне — жить со мной, умереть со мной, все, все со мной».
Но Лолита, похоже, считает сказанное Гумбертом Гумбертом очередной его блажью, тем более что она ошеломлена огромной суммой, только что безвозмездно переданной ей отчимом. Гумберт Гумберт начинает плакать и, содрогаясь от плача, спрашивает снова: «Ты совсем уверена, что не поедешь со мной? Нет ли отдаленной надежды, что поедешь? Только на это ответь мне».
«Нет, — сказала она. — Нет, душка, нет. <…> Об этом не может быть речи. Я бы скорее вернулась к Ку».
Уже стоя у машины в минуту расставания, герой в последний раз молит не лишать его хотя бы тени надежды, но снова встречает категорический отказ. И в безутешных рыданиях он уезжает прочь.
Набоков писал о «призматическом сознании» Пушкина, имея в виду дар отражения и преломления чужого художественного опыта. То же плодотворное качество было присуще и самому Набокову. Наверняка уже замечено, как сквозь сцену Гумбертова объяснения в любви и страницы, непосредственно предшествующие этой сцене, просвечивает VIII глава «Евгения Онегина».
Загодя автор мигает «поворотником», намекая, в сторону каких ассоциаций он держит путь: измотанный страстью Онегин по дороге на объяснение скользит взором по «синим иссеченным льдам» («великолепным аквамариновым глыбам, вырубленным из замерзшей Невы…» — поясняет Набоков в «Комментариях к “Евгению Онегину”»). А Гумберт Гумберт отправляется на решающее свидание «с глыбой синего льда вместо сердца». (Да и позже Клэр Куильти под дулом пистолета ни с того ни с сего цитирует «энциклопедию русской жизни»: «Буду жить долгами, как жил его отец, по словам поэта».) Но это — мелочи. Есть «сближения» и более существенные.
Оба героя имеют дело с решительно изменившимися за время разлуки женщинами. Татьяна из уездной барышни превратилась в блистательную даму, напрочь лишенную качества vulgar. Лолита из очаровательной отроковицы, ухоженной наложницы литератора и рантье, стала подурневшей молодой женщиной, обитательницей социального дна, сохранив разве что качество vulgar — соответствующие манеры и способ изъясняться. Муж Татьяны — генерал, обласканный двором за боевые увечья. Но и муж Лолиты — инвалид войны, правда, бедствующий и забытый обществом. Обе женщины подозревают поклонников в дурных чувствах и намерениях: Лолита — в шантаже («Ты хочешь сказать, что дашь нам денег, только если я пересплю с тобой?..»), Татьяна Ларина — в тщеславии:
Тогда — не правда ли? — в пустыне, Вдали от суетной молвы, Я вам не нравилась… Что ж ныне Меня преследуете вы? ……………………………………
Не потому ль, что мой позор Теперь бы всеми был замечен И мог бы в обществе принесть Вам соблазнительную честь?
Она называет страсть Онегина «обидной» для себя «малостью» и стыдит коленопреклоненного обожателя:
Как с вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом?
И обе женщины отвечают отказом: Татьяна, несмотря на любовь к Онегину, — по соображениям чести, Лолита — из-за стойкого отвращения к Гумберту Гумберту, нынешнего своего замужества и застарелой любви к Клэру Куильти.
При пародийном сходстве положений — в трущобе на окраине американского городка и в покоях на «брегах Невы» — пафос происходящего здесь и там противоположен. Онегин хочет присвоить упущенное им когда-то по рассеянности, и Татьяна, быть может, права в своих подозрениях: не случись с ней чудесной житейской метаморфозы, Онегин, вполне вероятно, остался бы к ней по-прежнему равнодушен. Другое дело — Гумберт Гумберт. Расцвет его чувства пришелся не на возвышение, а на унижение Лолиты: «…даже если эти ее глаза потускнеют до рыбьей близорукости, а сосцы набухнут и потрескаются, а прелестное, молодое, замшевое устьице осквернят и разорвут роды — даже тогда я все еще буду с ума сходить от нежности при одном виде твоего дорогого, осунувшегося лица, при одном звуке твоего гортанного молодого голоса, моя Лолита».
Герой тщится перешагнуть преступление в обратную сторону, вернуть некогда им же безжалостно и алчно отнятое. Потому что в нем, в отличие от Онегина, очнулась жалость — эмоция, которая при смешении с влечением дает любовь.
Жалость не движет миром, но виснет на руках страсти, препятствуя ее бедственному разгулу. Жалость вездесуща, у нее чрезмерное воображение, понуждающее ее мгновенно вживаться в участь отверженного народа и нелепого человека; в изверга перед казнью и в дом, обреченный сносу; в материнскую с трещиной чашку и в жабу, перепуганную ревом газонокосилки… «Жалость», — без промедления отвечает спрошенный о слове-пароле герой «Бледного огня» Джон Шейд.
Так что речь в помянутой сцене идет уже не о страсти, на поводу которой Гумберт Гумберт шел до тех пор, а об идеальном чувстве, которое «не ищет своего», «все переносит», «никогда не перестает» и тому подобное.
Но Набоков не дидактик, а герой его — не оступившийся недотепа, с полуоборота встающий на путь исправления. Потерпев крах в любви, неистовый Гумберт Гумберт спешит напоследок упиться другой сильной страстью — местью. Под пустячным предлогом автор вновь облачает его на какое-то время в «старый и грязный свитер», над которым герой на днях учинил показательную расправу.
Повествование выходит на финишную прямую. Гумберт Гумберт выслеживает и настигает обидчика и умерщвляет его кропотливо и подробно, как в замедленной съемке или кошмарном сновидении.
В итоге все главные действующие лица «Лолиты» гибнут. Но гора трупов, приличествующая трагедии, не загромождает просцениум: мертвецкая расположена в самом начале романа — во вступлении вымышленного ученого-педанта; и мы при первом чтении минуем ее рассеянно: что нам эти незнакомые люди, обстоятельства и даты их смерти? После нам придется перечитать это вступление уже другими глазами.
А завершается роман умопомрачительной красоты аккордом — памяти несчастной любви и во славу творчества, поскольку лишь в его пределах могут разделить бессмертие душегуб с разбитым сердцем и его юная жертва: «Говорю я о турах и ангелах, о тайне прочных пигментов, о предсказании в сонете, о спасении в искусстве…»
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ
