Автора зовут Джон Грин. Книжка называется «Виноваты звезды». Подросшие дети, которые все еще проходят в наших ЖЖ по тегам «дети», «малютка» или «говорящие котята», советуют книжку родителям, родители, в свою очередь, — «говорящим котятам». Еще и фильм выходит. Книжку прочитала, фильм посмотрела. Книжку 16-летнему сыну буду советовать, кино — нет.

Кино следует за книжкой почти буквально — и последовательно упускает самое главное. Даже то подробно прописанное автором абсолютное счастье (Амстердам, канал, лодки, вязы, сыплющие семена, — июньский снег)… превращается в банальную полутьму ресторана с гирляндой огоньков в темноте. Даже гугл-картинки по запросу «Вяз Амстердам» куда живее, чем это кино, где нет ни метели, ни вкуса звезд, ни циничной горечи, без которой невообразима вся эта любовная история.

Экранизация совершенно буквальна и абсолютно бездушна: она иногда видит детали, но нигде не видит главного.

Получилась девочковая мелодрама: вы привлекательны, я чертовски привлекателен, мы все умрем, ы. Этого мало, чтобы вышла экранизация самого тошнотворного, самого честного, самого поэтичного любовного романа последних лет.

По меркам любовных романов — это роман невозможный: оба обречены с самого начала, оба инвалиды, она еле дышит (буквально, да, — таскает за собой кислородный баллон), у него вместо ноги протез, но оба до последнего острят, умничают, чудят и любят, и надеются, и думают, и чувствуют с поразительной остротой. Это роман предельно честный: на героев, совсем еще детей, мироздание наваливается всей своей тяжестью: они живут, зная, что завтра не будет, что Айзек неминуемо ослепнет, что сами они — гранаты, которые могут взорваться в любой момент и причинить близким страшную боль. Они знают, что друзья не знают, как помочь, не справляются и отшатываются. Им приходится жить, точно зная цену словам «держись» и «ты сильная»: «Хоть сейчас отдам тебе свою силу в обмен на твою ремиссию». Они могут сказать друг другу: да, девушка тебя бросила, но ты поступил с ней некрасиво: взял и ослеп. «Я не говорю, что это твоя вина, я говорю, что это было не очень красиво».

Это такой странный любовный роман, каких до сих пор, кажется, не бывало, он вообще не особенно красивый. Помнится, Даниэль Дефо ужасался, думая о возлюбленной: «Но Стелла — Стелла мочится?!» А тут и влюбленная дева — или сама еле жива, и возлюбленного своего находит то без сознания и обмочившимся, то облевавшим себя и совершенно беспомощным. «По законам жанра, Огастесу Уотерсу полагалось до конца сохранять чувство юмора, не дрогнув ни на мгновение, а его дух должен был неукротимым орлом парить в эфире до того, как радостно слиться с миром. Но правда была передо мной — жалкий юноша, отчаянно не желающий быть жалким, кричащий, плачущий, отравленный инфицированной гастростомой, помогающей ему оставаться в живых, но не жить».

Оба больны смертельно, оба это знают; тела хрупки, а дух на удивление мощен — и любовь все пересиливает, все превозмогает, — и не только в горе и радости, но и в лужах совершенно ничего не значащих физиологических жидкостей, потому, что ты когда любишь и тебя любят, то ничего не стыдно и всякое унижение можно пережить.

Наверное, это правильное и важное чтение для подростков, которым все кажется, что в последнем унижении спасти ничто не может. Наверное, правильно вовремя понять, что когда любишь — все это совсем пустяки: и физиология — пустяки, и будущее забвение — пустяки. Может, это и правильно: вовремя понять, что Вселенная изумительно элегантна, что она хочет, чтобы ее замечали; что даже мама и папа героини, в любом другом романе они были бы чистый функционал, — тут неожиданно и интересно мыслящие, совершенно самостоятельные люди; сама идея об элегантной Вселенной — папина идея.

Автор романа деликатен, ненавязчив и не пинает читателя ногами, чтобы тот думал. А думать есть о чем; один замечает одно, другой — другое. Больные раком подростки едут в Амстердам, чтобы спросить таинственного писателя о судьбах персонажей его книги после окончания повествования. И когда пьяный и опустившийся писатель ван Хутен (да ван Гутен же, товарищ переводчик, пейте какао ван Гутена!) сообщает детям, ожидающим от него ответов на последние вопросы, что герой его книги, Тюльпанный Голландец, — это просто метафора Бога, — сколько читателей спросит себя: не есть ли сам ван Хутен метафора Бога, к Которому читатель идет с последними вопросами и получает совсем не те ответы, на которые рассчитывал?

Это совсем пропало в фильме, превращенном в девичью повесть о любви а-ля «Сумерки» (над которыми Джон Грин тихонько издевается в тексте, если кто заметил). Пропала метафора. Появилась буквальная «лав стори».

Не знаю, можно ли это было вообще воплотить на языке кино. Потому что книга эта — не про любовь смертельно больных 17-летних подростков. Она и не про рак вообще — хотя она и про подругу мою Нину, которая умерла от рака в 48 лет, не закончив второго курса второго высшего образования. И про папу, который умер в 76, задыхаясь от метастаз в легких, как Хейзел Грейс. Она про нас всех — про то, что рано или поздно мы все умрем — не от рака или инсульта, а от «привычки вселенной собирать и разбирать все, что можно», это цитата.

Она про то, что мы все обречены; что наша любовь, наша радость, наше счастье — острое и мимолетное счастье обреченных; про то, что дальше, после нас, тоже будет жизнь, что она возможна, что на мучительный вопрос: «А что будет с мамой, когда я умру?» — есть ответ, хотя и ответ этот тоже мучительный; что счастье, вязовая метель, радость любви и детский крик на лужайке не теряют смысла перед лицом смерти, а обретают его.

Может, поэтому эту книжку подростки и читают взахлеб, что она говорит о самом страшном, самом важном, самом мучительном — честно говорит, гадко, цинично, беззастенчиво, — как только и можно говорить правду, всегда безобразную и всегда прекрасную.

И нет никакого сюрприза в том, что на киноязык это переложить невозможно; что из честной и нестерпимо горькой метафоры человеческой жизни (а собственно, что такое наша жизнь — она и есть — живая любовь и хрупкая надежда в постоянном присутствии смерти, в полном осознании обреченности — книжка ведь не про рак, не про больных, а про нас всех, это как-то особенно жутко чувствуешь, когда близкие уходят один за другим) — из этого литературного материала в кино получается сладкая девочковая мелодрама.

Собственно, не вопрос: у каждого своя мера восприятия. Кто справится с метафорами, вынесет горечь, сложности перевода, кто полезет в словарь за «гамартией» и в энциклопедию за «диаграммой Венна» — тому книжку, да. А кому вариант лайт, чтобы плакать от безысходности и изнемогать от счастья — тому кино, не вижу никакого противоречия, а можно и так, и этак, в конце концов. Должен же кто-то с нашими детьми об этом говорить.

Потому что любовь — хоть так, хоть этак — долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит и никогда не перестает.

И детям надо об этом узнать — непременно. Это все жизнь, это все с нами случится, потому что мы люди, и наше особое счастье — жить и любить, понимая, что все это обречено на смерть и забвение.

P.S. Я дописала. Я выхожу из подъезда в 32-градусную московскую жару. На детской площадки со скамейки встает молодой человек — и его правая нога ниже клетчатых шорт — слишком тонкая, слишком ярко блестит в косых лучах заката.

Она металлическая, да, мне не показалось.

Он опирается на палку и уходит, криво вихляясь и опираясь на палку, — молодой красивый блондин с железной ногой; герой чьего-то фильма, чьего-то ненаписанного романа, — неизвестная беда, непрочитанная повесть, — жизнь, просто жизнь…