…Общаясь с ней подолгу, люди начинали понимать феномен МБХ. Упрямая, сильная, принципиальная, непробиваемая. Сложная… Даже сложнее, чем сын.
Не могла простить тех, кто предал. Да и не собиралась с самого начала. И в этом, пожалуй, их единственная разница. «Я не злопамятна. Я памятна», — подчеркивала она. С первого же дня закрыла для предателей дом Ходорковских. Даже поздравительные факсы на дни его рождения от тех, кто побаивался поздравить публично, не принимала. Такая вот. Была…
— Мам, что ты нападаешь? Человек слаб. Ну, бывает. Запугали… Ну, надо войти в положение. Они не предатели, человека тоже надо понять: боится, и совершено справедливо, за семью, за себя… — так он будет говорить ей каждый раз во время встреч в СИЗО и колонии. Пройдет год, два, три, восемь лет, а он своего отношения к этому не изменит. Она будет нападать. И каждый раз переживать: и тот предал, и тот, и третий, и четвертый…
— Он никого не осуждает. Он всех пытается понять. Миша просто стал мягче. А я бы их… — горячилась она.
С ее уходом ушла и какая-то очень важная часть эпохи МБХ. Какая-то очень личная и публичная одновременно. Это ведь она на все 10 лет его отсидки стала для всех его лицом. Лицом Ходорковского. Бесчисленные интервью, на которые она соглашалась, поездки по миру по просьбе правозащитников, дипломатов, политиков, выступления… «Мама Михаила Ходорковского…». «Мать бывшего главы ЮКОСа…». «Марина Филипповна Ходорковская…», — писали о ней. Все это она добровольно взгромоздила на себя почти в 70. Это с учетом того, что еще на ее и мужа плечах был лицей для детей-сирот в Кораллово. Почти в 80 от обязанностей «быть лицом», слава богу, пришлось избавляться. Он вышел, попросив помилования — ради нее. Она побыла с ним, свободным, немного. Совсем немного. Несправедливо немного. Ей словно кто-то там, на верху, отмерил время на то, чтобы она успела удостовериться: теперь с ним все в порядке. И позвал к себе. Ровно в тот день, когда у еще одного главного человека в ее жизни — Бориса Моисеевича — был день рождения…
Глядя на нее и Бориса Моисеевича, все понимали, что это, конечно, больше, чем любовь. 55 лет вместе. И ему тоже пришлось с ней непросто. Два года за ней ухаживал. Отбил всех. Ходил по пятам. Дежурил у дома. Она отшучивалась, пока ее мудрая мама, наконец, не сказала: «Или прогони, или выходи за него, что ж ты его мучаешь». Уступила. Зацепила его самостоятельность, ненавязчивость, добродушность… А еще он неплохо пел под гитару и много шутил.
Вот у нее в Кораллово берут интервью, а он в этот момент бренчит на гитаре. Она говорит гостям про сына: «Миша…». А Борис Моисеевич про сына: «Представляешь, мой придурок опять решил увеличить количество детей в лицее. Как мы сможем всех воспитывать?! Ну, придурок, нет?».
Это, конечно, любя. Ее, любя, он называл «ведьмой». Но чаще Машей. А она его Борей. Иногда он, любя, ее специально «злил».
— А я бы их всех пустил на порог, — подыгрывая какой-то мотив на гитаре, говорил Борис Моисеевич про обидчиков.— А что, жалко, что ли?.. Пусть приезжают к нам… — и продолжал тренькать на гитаре.
— Я бы еще подумала! — замечала Маша.
— Ну, а что, жалко, что ли, — продолжал он «злить». Игру она вскоре раскусывает, и машет на него рукой.
…За эти 10 лет, приходя к сыну на суды, она всегда держалась подчеркнуто сдержанно. Как сын. И в интервью никогда не опускалась до ругательств в адрес обидчиков. Сорвалась лишь один единственный раз. На втором приговоре. Когда судья подытожит: 14 лет, она в тишине зала выкрикнет: «Будьте вы прокляты». Ее никто не осудит за это. Она, пожалуй, это неосуждение заслужила 10 годами, что его ждала и боролась. 10 лет безнадежной борьбы, в которой она победила.
