Не стало социолога, культуролога, ученого, переводчика, поэта Бориса Дубина
20 августа в Москве в возрасте 67 лет умер Борис Владимирович Дубин — ведущий российский социолог, исследователь феномена интеллигенции, один из важнейших сотрудников «Левада-центра», соавтор знаменитого исследования «Советский простой человек» — и не менее важных исследований элиты и интеллектуальной среды России ХХIвека.
А также: переводчик с французского, испанского, английского, польского, переводчик поэзии и эссеистики от Аполлинера до Ханны Арендт. А в юности — поэт круга СМОГа.
…Он глубоко думал. Он тихо говорил. Был антиконъюнктурен. Его интервью «Новой газете» точны и сегодня. Дубин-философ ставил диагнозы трансформации российского образованного сословия — и в них проступали те «новые смыслы», которых ждал Дубин-ученый.
Вот фрагменты этих интервью.
Советское массовое общество… По нему большим катком проехали, измельчив до довольно единородных частиц. И сделав тем проницаемым для любого типа сообщений. Как песок: он отлично пропускает любую жидкость.
Как в 1917 году большевикам надо было взять мосты, вокзалы, телеграф — так позже им было важно взять массовые институты, через которые общество воспроизводится. А это были производство, армия. Школа.
Два поколения прошли через единообразную школу и армию.
А в 1960–1970-х возникла ситуация относительного благополучия. Был краткий просвет. Возникли идеи какого-то разномыслия, какой-то культуры, какого-то стиля (хоть на уровне «дом надо обставить, а не просто чтоб лампочка с потолка свисала»). Стало можно чуть-чуть выбирать (кстати, появилась и единственная альтернатива в образовании — спецшколы). Выделились какие-то группы, даже со своими интересами.
Интеллигенция снова вдруг оказалась неоднородна: одни почвенники, другие неорелигиозники, третьи либералы-просвещенцы.
Тогда жесткая система не выдержала своей чуть возросшей сложности.
И повалилась.
Как только «массовое общество нового типа» было построено, оно стало разваливаться. Вообще-то говоря, это отличительное свойство простых систем. А советское общество было простой системой.
И в конце века обнаружилось: существующее образованное сообщество привыкло противостоять власти. Или отгораживаться от нее. Но работать в публичном поле, с полноправными соперниками и партнерами мы не умеем.
У нас элиты либо просто предельно оторваны от масс, либо еще и предельно приближены к власти. И тем дополнительно оторваны от масс.
И гибкая сеть «горизонтальных связей» разнородных общественных групп — корректирующая сеть, страховочная сеть — она тоже не воссоздана.
Мы во многом остаемся простой системой и до сих пор. <…>
Ситуация эпохи гласности… конечно — она была счастливейшей эпохой для пишущих и читающих. Но совершенно ненормальной она была!
Она вывела на поверхность готовые тексты. Готовые смыслы. 1920–1930-х годов. В лучшем случае — 1960-х.
Не мы их продуцировали. Предполагалось, что следует только донести их до народа. Главное было — поднять и донести!
Но ведь не было новых точек зрения: на интеллигенцию, на народ, на прошлое, на будущее, на Восток, на Запад. Все эти понятия радикально изменили свое содержание с 1920-х годов. А «Бердяевых» и «Федотовых», рефлексирующих новый опыт, — не слышно. <…>
XX век завершился… Для русской культуры и русского сознания он, конечно, не освоен. Не освоена Вторая мировая война. <…> Память по-прежнему — монументально-героическая. И то же самое с лагерями. И то же с национальной политикой. И то же — с национальным характером. И так далее. Тут работы — на много-много поколений вперед.
Я думаю, что она только начинается. Выйдет из этого что-нибудь или нет — не знаю. Родится ли какая-то новая культурология? Не знаю. То, что внедрено нынче в учебные программы вузов, — ни по составу преподавателей, ни по программам своим задачам не соответствует. И чем дальше — тем хуже.
А после определенного уровня падения можно будет преподавать исключительно российский материал, ссылаясь то ли на русскую ментальность, то ли на русскую духовность, то ли на русскую генетику — шут их знает…
И я не вижу группы сильных умов, которые бы сейчас могли бы — или хотя бы претендовали на это! — вырабатывать новое зрение.
Героизм, конечно, — очень важное состояние. Но не подхваченный структурами общества, системой нематериальных вознаграждений и перевода того, что вчера было героизмом, в статус новых норм — он вырождается в самоубийство, в самопожертвование, в истерический выплеск…
Думаю, образованное сообщество и большое общество поражены довольно сильно. И поражены в тех именно частях, которые ответственны за воспроизводство ценностей. Озарения, прорывы, воспоминания, готовность что-то отстоять не переходят в устойчивое состояние. В те формы, которые будут существовать дольше, чем их носитель. Никто больше не хочет становиться… донором своего создания, что ли. Ведь это жертвенная вещь.
Нет сейчас ни у кого таких систем ценностей, тех ориентиров, которые больше временных трудностей.
Ницше, который столько ценностей сокрушал, говорил, что если есть чем жить — то, в общем, научишься и как.
…О прокладывании новых горизонтов, новых смыслов. Увы, среди них очень много неприятных. Придется копаться в неприятных вещах. В том числе — неприятных самим себе. Делать достаточно драматичные открытия в «коллективном самом себе», в «индивидуальном самом себе». И понятно нежелание это делать. Понятны механизмы вытеснения — психологические, социальные… Но ничего не поделаешь. Придется многое расковыривать.
Я думаю… по массовой интеллигенции «шок» 1992–1993 годов ударил сильней, чем по другим слоям. И даже не из-за того, что лишений было больше.
Жесткое время столкнулось с «легендой интеллигенции», с ее завышенными представлениями о своей роли в обществе, о своих возможностях, влиянии на власть, о своем мобилизационном потенциале.
И оказалось: потенциал скромней, чем в легенде интеллигенции значилось. Открылись вещи, которые больно и неприятно проговаривать: проще от них уйти.
Идеи конца 1980-х и начала 1990-х: нужно создать, можно создать и мы вот-вот создадим альтернативную систему образования.
…Кипели разговоры о радикальной реформе высшей школы. А выяснилось: система может трансформироваться, не меняясь. Может увеличить нагрузку на всех преподавателей без изменения их состава. Может изготовить и провести через ВАК массу новой учебной литературы, уровень которой ниже всякого разумения.
…И оказалось: несмотря на скудеющие библиотеки и прочее, можно заставить население все больше и больше платить именно за тот уровень, какой есть. Не за возможность выбора. Не за качество. А просто за то, что это есть.
…По опросам Левада-центра, подавляющее большинство студентов РФ не используют те возможности дополнительного образования, которые все же есть. Правда, 60% говорят, что у них таких возможностей не было. Но среди тех, у кого были, — воспользовалась ими лишь треть.
По другому нашему опросу — у 40% подростков-реципиентов была возможность учиться в гимназиях, лицеях, спецшколах. Воспользовались — 6%.
За нашим социумом не стоит идея жизни как роста, как увеличения собственного потенциала и потенциала окружающих. У нас не проповедана идея качества. Идея совершенствования.
Я бы так сформулировал для себя ноу-хау развитых обществ: видимо, в них система представлений, которая формирует человека, его представления о себе и о другом, формирует общество (по крайней мере, его ведущие группы), держится на трех «с». Это — самостоятельность, состязательность и солидарность.
Без самостоятельности в мире рабов и хозяев не может быть современного общества. Дух состязательности, альтернативы, выбора: без него нет динамики. И, наконец, солидарность: для человека современного общества солидарность не отменяет состязательности. Солидарность в устойчивых формах, воспроизводимых от года к году, от поколения к поколению.
А Россия все-таки — очень атомизированное общество… В нем есть несколько серьезных ограничителей. В том числе — чрезвычайная бедность населения. Не только деньгами, но и доверием, поддержкой усилий, позитивным расчетом на другого, желанием сделать лучше, чем было вчера и сегодня.
Наша проблема не в креативных способностях: они есть. А в организованности усилий, в поддержании их. В механизмах самовзращивания — как черты целого слоя, а не людей или семей.
У очень большой части этой группы была нетипичная обстановка в семье: родители читали детям, дети читали родителям, обсуждали прочитанное. Так росло качество общения этих мальчиков и девочек в школе, падала конфликтность в отношениях со сверстниками, с преподавателями. А социабельность — готовность к положительному контакту через общение — положительно влияет на общие установки. На качество учебы. На ее результаты.
Таким образом: идея самовзращивания в России связана с образовательным цензом родителей, с особым коммуникативным климатом в семье, с наличием некоторых денег и готовностью тратить их на образование детей, на приобретение хороших, долгодействующих книг… Все это — социальные умения и культурные капиталы.
Но доля этих семей невелика. 6% по стране в целом. И 4% молодежи.
…Надо быть очень внимательным к молодым университариям. К тем, кто окончил магистратуру и начинает преподавать. Это важный слой, в него надо вкладываться, его надо долго и нескаредно кредитовать: он создает сегодняшних учащихся — завтрашних работников. Но тут надо хотя бы понимать связь и иметь готовность работать на будущее. А это для нынешней России не характерно.
…Еще: у нас утрачена практика проговаривания серьезных вещей. Или скомпрометирована сама практика говорить всерьез.
И явный дефицит площадок, на которых это можно обсуждать. И явный дефицит языков, на которых это можно обсуждать, а не драть глотку, перекрикивая друг друга, как на ток-шоу. Но общий итог: обсуждаются серьезные проблемы общества плохо.
