Донецкий пункт временного размещения (ПВР) для беженцев из Украины работает с мая. После того как 13 июля от прилетевшего со стороны Украины снаряда погиб местный житель, ПВР перенесли подальше от границы. Сейчас он расположен на въезде в город. Но работу «Града» и гаубиц и здесь слышно хорошо, особенно в четыре утра. Испуганных женщин подбадривают сыновья: «Мама, успокойся, мы ведь неделю в подвале прожили».

В лагере больше 70 палаток, это самый большой ПВР в области. Он рассчитан на 800—1000 человек. В начале августа здесь находилось около трех тысяч, мужчины спали на улице (точнее, в поле). С мая через ПВР прошло около 50 тысяч человек. «Никто не рассчитывал на такой поток людей», — говорят в администрации лагеря. По словам начальника ПВР Анатолия Стадникова, основная проблема — организация снабжения. Все происходит практически на общественных началах. Весь груз работы лег на местный муниципалитет, который с ним не справляется.

Беженцам дают три дня, чтобы оформить документы и выбрать предпочтительное направление для постоянного проживания. Сейчас отправляют только за Урал и на Дальний Восток. Поближе пытаются расселить инвалидов. Автобусы до станции «Лихая» отправляются каждый день. Кто записался и не пришел — «удаляются из лагеря», так объявляют в мегафон во время посадки.

Кормят по талонам. В крайнем случае, талоны на питание продлевают. Каша с мясом, пирог с повидлом, маленький сок. Сладкий чай выдают только детям и старикам. Тяжело и поварам, в мирное время работавшим в школах. «Встаем в четыре, в полпятого на остановке, сюда приезжаем в пять, — говорит Ольга. Она переехала в Донецк с Урала 16 июня. А 20-го начали стрелять. — Вчера мы отсюда уехали в одиннадцатом часу. До полдесятого кормили, потому что народ прибывал. Пока все помыли, домой я приехала уже в начале первого. В четыре опять подъем».

Душевые кабины, раковины и три десятка туалетов, пластиковых и сколоченных из досок, установлены вдоль лагеря. Воду в бутылки набирают из-под крана. «Мы такую хорошую воду не пили!» — говорят одни. «У меня собака такую кашу есть не стала бы», — считают другие. Одни открыты и с готовностью рассказывают о пережитом. Другие раздражены, особенно в очередях — на кухню, в автобус. (Очередей в палатку Следственного комитета и храм-палатку не наблюдается. Какое-то движение заметно только у палатки Федеральной миграционной службы.)

Мы записали истории этих, таких разных, людей, которым пришлось покинуть свои дома из-за войны. Возможно, навсегда.

«Путину надо ноги мыть и юшку пить»

Тамара и Лида из села Новоанновка, сестры-пенсионерки в пестрых халатах. Смешливые, но сейчас — с заплаканными глазами. Спят на соседних раскладушках, говорят на суржике.

— Мы сели в машину, так шофер говорит: «Девчата, до Самсоновки не балакайте». До блокпоста нашего. Потом все, уф, теперь можно балакать. Так гнал машину, так гнал… Трасса вообще пуста, нема ничего… Транспортны ходы все перекрыты, так ополченцы знают же, что вывозят беженцев, пропускают, спасибо им. Шо успела, то похватала в сумку. На блокпосту хлопцы дали шесть баночек тушенки и две баночки ананасов, закрытые. Видно, им пайки выдают, и они нам дали.

А мы сюды-то доехали, таможню прошли. И нам сказали, давайте вставайте под дерево на остановку, там, де ходит автобус до лагеря беженцев. Мы подходим, сумки же здоровые, жара страшна, и Тамаре плохо, плохо… Она так приседает, приседает в машину, там легковая машина чья-то стоит. Я ей говорю: «Тамара, ты чего приседаешь? Кто тебе разрешил в чужую машину седать?» А она седает, не бачит, бледная, як труп уже… В общем, сознание потеряла. Но мы ее успели подхватить, там семья одна, мати встречали из Суходольска. Спасибо, бегом таблетку ей в рот впихали, я ей водой брызгаю. Так они нам и сумки погрузили, и ее помогли в машину посадить, и сюда привезли, и ни копейки не взяли. И вон женщина сразу побегла по лагерю, медсестру нашла, привела. И без очереди нас ж оформили. Так отзывчивы вси. Таки спасибо тем людям, фамилию не спросила, як их. Красна машина така…

— Вчера приехали две женщины, как называется? Минтруд. Они кажут, шо распределять будут тока до Тувы. А мы ж пенсионеры, я хоть меньше, а она — 65 лет. И месяц назад она перенесла инсульт. Спасибо богу, отошла, но не нагнуться, не перегреваться, ну ничего нельзя. А до Тувы мы не доедем. Куда нам деваться? Здесь сегодня последние сутки, а завтра нас уже кормить не будут. Талон до сегодняшнего числа, на завтра нема. Ну ничего, схудаем трошки… И туда мы не в состоянии ихать, и тут нельзя оставаться. Теперь мы не знаем просто, шо делать. Мы уже старики, кому мы нужны? Мы як обуза… Родственники наши тоже все пенсионеры, яки мы б приехали к ним с деньгами, а так куда мы? Мы приедем, нас кормить надо. А робить мы уже не пидым.

С 16 июля мы в подвалах, но и до того света не было. Линию порвут, наши хлопцы собираются, поехали, заробили, до вечера есть свет. Потом опять разбомбили — на утро хлопцы едут, дилают.

А у нас там один деляга, он за Нацгвардию. Як начали ж Новосветловку бомбить, семь километров, он вылез на сарай: «Наши пришли! Наши пришли!» Так радостно. И с горы танк ихний, Нацгвардии. «А, танки идут! А вы, — на нас показывает, — готовьте мыло и веревки». Но у нас единицы, шо за Нацгвардию, в основном люди за ополченцев. Мы ж не на одни выборы так не шли, як на референдум. Така надежда была…

У нас двух мужчин убило. Вышли из подвала покурить мужики, женщина успела в подвал спуститься, а они ж бычок докуривали, курева ж нема, дефицит. И их побило тама. Один новоанновский, а один с Луганска приехал до родственников. Одного разорвало, а другой еще полчаса жив был… Це на другом конце села, но мы их знаем, село есть село. Один ухаживал за Лидой в молодости, кого разорвало (в этот момент Лида воскликнула: «Это ж именно и надо рассказати!» — Ред.). Он 45-го года, по-моему, уже на пенсии, старенький, ходил до подвалу, он парализованный был, рука у него погано работала после инсульта. Страшно, страшно…

Дочка под Харьковым у меня и двое диток, но связи у нас уже месяц нема, все поотключали.

Тут все хорошо сделано. И три раза мясо, и обмыться есть где, и все освещено. И позвонить есть где. И даже сотовый телефон на каждом столбе зарядить. Все продумано. Вообще, вашему Путину спасибо. Мы должны ему ноги мыть и юшку пить.

«Порватый паспорт»

Женя из Горловки, ему 35, он приехал в лагерь в понедельник, 18 августа. Уже объявили отбой, и он курит в тишине, сидя на пеньке у палатки. Внутри жена и трое детей, младшему — шесть месяцев. Утром они уедут во Владивосток, семь суток езды. Там Женя хочет «начать новую жизнь, уже терять нечего».

— Я сегодня семью вывозил — то нацики остановят, то ополченцы. Они в тысяче метров воюют. Переговариваются, друг у друга сигареты просят. Нацики мне паспорт порвали. «Куда едешь? Пойдем поговорим». Смял, бросил, дебилоид 20-летний. Я подождал, когда он уйдет, собрал всю эту хрень, заклеил скотчем. С порватым паспортом перешел границу.

Семья в подземном переходе сидела 11 дней. Теща, медик, во 2-й больнице работает, до сих пор сидит.

В Горловке у меня все было. Если у меня собачка была — 100 килограмм, представьте себе.

Свет во дворе включил, из холодильника все вытащил, ведро воды поставил. Вряд ли кто-то возьмет. Если только нацики пристрелят.

Очень сильно сочувствуем ополченцам. Я и сам думал пойти, сильно думал. Встретил тут нашего участкового. Тоже сбежал, бедный. Спрашиваю: «А что же наш райотдел?» А он говорит: «Нет никого, все наемники, все с России поприходили». Меня от ополчения удержало то, что нет там моих людей. Если б я увидал там своего соседа или хотя бы кого-то знакомого! А никого там нет. Все чужие люди.

Удачи нет, есть руки и ноги. У меня маме 60 лет. Если нас запрут туда, куда сказали, я ее не увижу больше никогда.

«Война идет, зачем рожать?»

Алене из Молодогвардейска 23 года (на фото слева, с сестрой). Она на шестом месяце беременности. В последний день в Краснодоне она сделала УЗИ: мальчик.

— Первый раз мы взяли сумки, все сложили, в подвале подождали, вернулись домой, сумки разложили, сидим. Второй раз опять сумки сложили, в подвал, потом вроде успокоилось, опять разложили. А третий раз уже реально так бомбанули, у больницы крышу снесло, в магазине стекла повылетали, деревья попадали… Осколки здоровые, грамм триста, я на руке фотографировала. Одна наша девчонка прям под минометом домой бежала с работы. Упала, говорит, голову закрыла руками, жива осталась как-то. Рассказывают же, как надо падать: осколки летят выше 50 сантиметров. В больнице когда крышу снесло, мужчину убило осколком в живот. Его спрашивают, что ты сидишь, улыбаешься, а подошли — он мертвый уже. Он был водитель скорой помощи.

Супермаркет у нас, называется «На здоровье». Там вот упало, женщину убило, с автобуса выходила. А наш бомбили городок, потому что у нас штаб ополченцев, у меня во дворе прямо. Коменданты там ходят, за порядком смотрят. Хотя толка от них… Дали автоматы, перед лицом ими машут, а чего машут? Я шла дочке за таблетками, он кричит: «Куда ты пошла?» И тыкает мне автоматом. А дочка ж плачет. А до этого залетела ко мне летучая мышь домой. Кум шел выгонять, а его не пускают ополченцы, он паспорт забыл. Я им кричу: «Он же летучую мышь идет доставать, потолок высокий, мы сами не можем!»

Птицефабрику в Верхней Герасимовке разбили полностью. 120 тысяч курей гуляло. Теперь передохли, везде валяются.

Займут скоро ополченцы наши квартиры и будут стрелять. Если еще они целы.

Мне говорили: «Делайте аборт. Война идет, зачем рожать?» Так до нас еще не доходило, мы же не знали, что оно сюда придет. Тогда уже Луганск начался, в центре ополченцы стояли, а мы как раз с Машей в больнице в апреле лежали. Они начали костры палить, чтобы дым шел и не видно было их с самолетов. Детки больные, дышать не могут… Возле роддома пули летали. В Изварино, рассказывали, девочка прыгала беременная в трехметровый подвал без лестницы. На три недели раньше родила. Только вылезу, говорит, опять начинается, опять прыгаю эти три метра. А лестницы нету. Как ее доставали потом, че за руки, че как, не знаю.

Сначала думала, ну куда же я с Машей поеду, она ж больная, легкого одного нету. А еще рожать через три месяца. И муж работает, кто хочет терять 15 лет стажа? Ни стажа, ни пенсии не будет. Кому я тут нужна? Не хотели, конечно, ехать.

Вон, у женщины не могут ни муж, ни сын старший выехать.

Муж говорит, когда выезжал ночью, со стороны России шли танки, «Грады», очень много техники. Со снарядами машины, штук двадцать, потом еще двадцать. Если будут воевать, бои будут очень сильные…

Жалко мужчин. За что воевать? За какие цели? Вышли бы на поле, побили бы друг друга и уехали бы. А так люди страдают.

Завтра мы в Иркутск уезжаем, все вместе, вшестером. Тут жара невыносимая, уж лучше там как-нибудь пока. Там +11. Пока на год, но планируем остаться навсегда. Нам сказали, чтобы мы сильно не выбирали, потому что скоро пойдет один Магадан. Зимней обуви вообще нету, я в одних кроссовках, мы же не собирались туда ехать. А с гуманитарки невозможно ребенку ветровку подобрать. Вчера, говорят, привезли гуманитарку, да не пустили ее. Куда вот она делась? Тут-то только туфли на каблуках. А люди гребут по десять курток на одного, зачем вот так делать?

Муж ополченки

Саня из Стаханова, на вид ему лет 30. Стоит в очереди, чтобы записаться на одно из доступных направлений. Сумерки, но он в темных очках. Я еще ничего не спросил, как он уже начал рассказывать.

— У меня жена поперла в это ополчение. На втором месяце беременности. Малой остался, три с половиной года. Первый день разбирала оружие. Шел с ней домой. Слышь, говорю, что ты творишь? Поработаю, говорит, и меня отвезут бесплатно в Харьков. Я говорю, в Харькове Нацгвардия стоит, какое ополчение туда проедет, тебе лапшу навешали, не ведись. А теперь она на передовой. Мамка ее плачет. Подруга ее рассказала, с которой она была записана, что поставили перед выбором: «Или уходите, или едете на передовую». Подруга отказалась, ее выгнали, а жена согласилась. Давайте, говорит, автомат. 25 лет, прикинь?

Так на, говорю, себе тогда его оставь и воспитывай, если ты не хочешь отпустить. Я тебе ничем, говорит, не могу помочь. И закрылся в своей комнате.

Я с тещей и с малым приехал. Там именно у нас в Стаханове, где шестой отдел, там же общежитие, от техникума такое, вот там размещают беженцев. Дети, семьи, где-то около четырехсот человек там было размещено. Там их бесплатно кормят, поят. Я залез в автобус, на руки малого посадил, заходит ополченец: «Вылазь». А малого, говорю, куда мне оставлять? «Давай вылазь», — говорит. Я дошел до пол-автобуса, развернулся, думаю: да не буду я никуда вылазить. И все, назад сел и сидел. Так и ехали, проедем — не проедем. Много пооставалось. Женщины тут сидят, плачут. Одна вообще хочет вернуться назад. Куда ты поедешь, говорю? Эти захватили город, потом те назад вернули, и неизвестно, сколько это будет все идти.

Ополчение нам помогает, людей вывозит. Разговаривал с одним ополченцем. Говорит, у нас не хватает просто оружия. Нам дают по три рожка, говорит. И воюем в основном, говорит, с проплаченными, в черной форме. Такие, говорит, в ближний бой не идут, у них там «Грады» бахают, потому что в ближнем бою, говорит, мы их рвем. Подтягиваем, говорит, ихние трупы, с них снимаем оружие какое-то и этим воюем.

Людей до фига из Стаханова поуезжало. Какие-то ходят подозрительные личности, квартиры пробивают. У меня к теще подошел ночью, в полвторого, ручку дернул. Она лежит, не поймет кто. Подошла к двери, открывает — стоит, морда вот такая вот, в черном весь. Шо ты, говорит, здесь стоишь? Он быстро развернулся и тихо так пошел. Мародеры лазают…

Отец остался. Я ему вчера звонил. Говорит, света нету. Продуктами запаслись. Хлебопечка есть, муки набрали, круп всяких. А вот сейчас свет отключили, хлеб себе тот же не испекешь на этой хлебопечке. Телефон еще не сел.

Ополчение всех поотлавливало: сейчас ни наркоманов, ни пьяниц. Ночью ходят, комендантский час с десяти вечера. Раз иду за водой ночью с баклажками. Двое из-за дома выбегают, двое сзади. Поставь, говорят. Да пацаны, говорю, нема взрывных веществ. Поставь-поставь, говорят. Я им открыл, показал. Все, говорят, извини. И бомж тут же шел с мешком, бутылки собирал. Ты куда, говорят, иди домой. Не, говорит, я бутылки собираю. Какие на хрен бутылки, давай домой шуруй! А то мы тебя сейчас заберем на шестой отдел, на подвал. А на подвале сидят всякие сплетники, наркоманы, пьяницы. Трудотерапия. Окопы, блиндажи помогают делать ополчению.

«Дайте им мастерки и кирпичик!»

Шахтер Виталик из поселка Краснодон греет электрический самовар у столба с дюжиной розеток. Виталик оказывается пацифистом.

— Мы проехали через Гуково. Не пускают нигде. Мобилизация. Куда, говорят, уезжаете? Кто воевать будет? Я говорю, кто хотел, уже пошел в ополчение. А у меня дети, у меня есть ради кого жить.

Тикаем, потому что на заводе автоагрегатов, где мы жили, у ополченцев база. Два раза уже авиаудары туда наносили. До нашего дома — 150 метров. Получается, если б ополченцы думали о мирных жителях, они б не дислоцировались там, где они есть. И армия тоже прекрасно знает, что там мирные жители, и долбит. Значит, что тем, что другим мирные жители по барабану.

Здесь родственников нет, на Украине родственники. А на Украину не хочу ехать, потому что там мобилизуют. А что я буду идти, у меня друзья в ополчении. Так что в Украину дороги нет. Думаю ж, все-таки когда-то закончится, правильно? Вон, в Чечне тоже была война. Посмотри, Грозный отстроили, красавец-город. Может, и тут начнут налаживать что-то для людей? Лучше дайте тем, кто воюет, мастерки, лопаты, кирпичик, пусть что-то для людей сделают! А они только разрушают. Да если каждый положит по кирпичику, вы завод сделаете!

Связь с друзьями в ополчении поддерживаем. Настроение у них не очень. Душат их по-тихому.

Отец ополченца

— Сообщение пришло от него: «Будьте на связи, я вас найду». Ну как мы можем отсюда уехать. Он там почти с самого начала. Есть такой батальон «Заря». Была футбольная команда «Луганск», а сейчас батальон. Смотреть, говорит, на это все невозможно. Два месяца уже не видели. Звонит иногда. Теща тоже там осталась, на улицу не выходит. Уезжать некуда, дед лежит седьмой год парализованный, куда она его бросит.

Я верю, что Россия как-то вывернет, выкрутит. Хотя Путин ошибку сделал большую. Он один раз уступил, а теперь они на голову сели. Когда войска стояли российские здесь, нацики боялись. А когда Америка начала гавкать, Путин отвел войска, и те озверели. Вот тут была ошибочка у него. Мое государство, где хочу, туда и ставлю войска. Ты ж в своей комнате куда хочешь, туда и ставишь кресло, правильно? Не надо было слушать их. А может, я не прав, черт его знает…

«Человек с ружьем приносит горе»

65-летний Виталий показывает соседям по палатке осколки, собранные им у себя во дворе. В лагерь он приехал вместе с 88-летней мамой (на фото).

— Она не хотела ехать. «Убьют так убьют». Сын насильно посадил в машину, на руках принес. За нами приехали ополченцы. Они делились всем. Как я могу их назвать террористами? Планирую отвезти маму к сестре в Петербург.

Старший сын работал в Москве, приехал два месяца назад. «Я пойду воевать». И младший туда же. А я им сказал: «Это горе. Или мне, или противоположной стороне. Прежде чем решить, идти или не идти, должны родители дать вам добро. Человек с ружьем приносит горе матерям, женам и сестрам». Они подумали-подумали и сказали: «Па, ты прав». Может быть, я тоже был бы в их рядах. Но у меня есть тормоз.

Несостоявшийся ополченец

Даже не самому внимательному посетителю нетрудно обнаружить в лагере и его окрестностях ополченцев. Одни сопровождают автобусы с беженцами, а некоторые проводят возле лагеря (за его территорией) несколько дней — в припаркованных машинах или туристических палатках. Постояльцы и сотрудники лагеря ополченцев поддерживают, но формально они находятся там нелегально: их не селят в палатки для проживания и не кормят по талонам. Мы встретили только одного ополченца, который официально проживал в лагере и на следующий день после разговора с нами был отправлен с другими беженцами за Урал. Он случайно встретил здесь свою семью, которая была в окружении под Луганском и которую он уже почти похоронил.

— Я свою жену выгнал, чтобы пойти в ополчение. Три дня пробухал. На третий день позвонил, сказал, что я все-таки туда иду. Жена меня проводила.

У нас нет такого, чтобы кого-то наталкивали на это. Все идут по доброй воле. Я не ехал туда воевать. Какой с меня воин? Я ехал просто защищать. А вышло так, что я быстро получил ранение, с миномета. Это было на военкомате в Луганске. Две плюшки упали к нам. Моего бойца с комендантской роты насмерть убило. А мне вытащили осколок из легкого, ногу раздробленную собрали. Полтора месяца я проездил по больницам. А потом сбежал сюда.

Кто такой комендантский человек? Это тот же самый милиционер, просто в военное время. Я водил подозрительных людей в комендатуру разбираться. Мирные жители подносили нам сигареты, чай, кофе, продукты. Все понимали, что мы их действительно защищаем, а не пытаемся сделать что-то против них. Хотя со временем некоторые начали думать, что вся эта война из-за нас. Но мы никуда не ехали, мы ничего не пытались завоевать.

Как такового армейского устава не было. Рамки мы сами себе ставили и сами их соблюдали. Нужна хоть какая-то дисциплина.

У меня что-то надломилось, когда Стрелков рассказывал, что около 160 девушек пришло служить, а где же мужики? Когда он говорил: «Вы сидите перед компьютером и пьете пиво, а мы здесь воюем», — мое самолюбие это очень сильно задевало.

Палатка

В некоторых палатках на тебя без всяких вопросов выплескивают переживания, плачут, а потом долго благодарят, что «отвели душу». Говорят одновременно со всех сторон, записывать приходится отрывочно. В одной из таких палаток почти домашняя обстановка — благодаря коту Кузе и псу Скифу.

— У нас в Дебальцево четко было. Бомбят: в десять вечера — это «спокойной ночи», и в полшестого утра — «доброе утро».

— Тут женщины когда слышат, как ночью громыхает, говорят: «Это гаубицы, через 24 секунды будет взрыв».

— У меня подружка поехала в Днепропетровск, у нее там тетя живет. Она не может работу найти. На ней же не написано, что она из Луганска. Говорят: «Да, есть места». Она начинает заполнять анкету, писать место регистрации. «Все-все, нет мест».

— А у нас в соседнем подъезде живет женщина, дети приехали с Западной Украины: «Мы приехали тебя спасать». От кого, говорит? «Да от русских, вас же тут…» Да ты что, говорит, нас, наоборот, защищают! Короче, переругались вдребезги, дети уехали, а она тут осталась, в Краснодоне…

— Ехал я на шахту на велосипеде. Стоят молодые с Нацгвардии, лет двадцать.

На следующий день еду, ополчение накануне бахнуло, там уже другие стоят, лет по сорок пять. «Стий, москалик», — говорят. Берут у меня паспорт, а у меня когда-то регистрация была в Новороссийске. «А, так ты москалик конкретный!» Автомат на меня навели. Да ребята, говорю, я каждый день на шахту езжу. А у них список, кто стоял в ополчении, кто помогал. Залетают во двор, вывозят, ставят на колени, расстреливают. Я знал двоих.

— Сколько мы там последнее время оставались, столько я плакала, и плакала, и плакала. Разве можно такое вообще даже по телевизору показывать?

— Нужно! Чтоб люди знали правду. В нашем Суходольске свадьба была. Наводчик, видно, сказал, где скопище людей. Га-гак туда! 20 человек убило, больше 60 человек раненых. Рёву везде…

— Впопыхах собирались, даже фотографии внуков не взяла. Кота посадила в корзиночку маленькую, согнутого везла. Его потом все тут уговаривали: «Кузенька, вылазь из корзиночки?» А он в шоковом состоянии, вылезти не может. Самое главное, чтобы мир на земле был. Все хотят мира.

— Нет, большинство хочет выгнать этих западников. Гнать их поганой метлой до победы, я так считаю.

— Я не знаю, какая тут победа теперь будет. Люди хотят мира и больше ничего.

— А мир — как? Молчи — и будешь сапоги им чистить… «Грады» ночью через речку переправляют, постреляли, и назад их сюда. А толку никакого. Вчера пацан читал в интернете, что 19 августа Путин должен объявить о присоединении Новороссии. Не знаю, утка или нет, сейчас телевизора нету, нормальные новости не посмотреть…

Шесть секунд

У 35-летнего Коли из Первомайска контузия. Снаряд попал в школу, где его семья пряталась в подвале. Погибла Карина, его жена. Коля остался с Машей (7 лет) и Дашей (4 года).

— У нас все началось 22 июля. Начали бить по окраинам, свет стал пропадать, потом газ. После двухдневного обстрела мы спустились в бомбоубежище шестой школы. Восемнадцать дней мы там пробыли. Было нас там 120-140 человек. Жена бегала, лекарства носила, а я с ребятами — воду, питание.

Через восемнадцать дней убили жену мою. Вечером попали в нашу школу. Мы спускались в подвал, нас шестеро было: Карина, две малые со мной, тетя Оля и ополченец. Тетке голову разбило, а мою насмерть. Не могу понять, как. Проломало крышу… Мы целые, пять человек, а ее одну убило. Осколки мелкие с меня доставали потом, с Машки доставали, я был чуть контужен, ухо сейчас не слышит. С ополченца тоже доставали какие-то осколки мелкие. Не успели мы вниз, вся крыша обвалилась. Секунд бы шесть было, мы бы все успели заскочить.

Детей звал-звал, никто не идет. Потом слышу, малая плачет, старшая плачет. Жена в крови, они на нее смотрят… 7 августа Карине исполнилось двадцать шесть, молодая.

Я сел, покурил в подвале. Подумал, что делать. Занесли Карину, положили в плед. Пульс попробовал, не пробивается. Закрыл глаза, накрыл. Пошли к ополченцам. Они ее потом и похоронили.

А меня тогда обработали, дали водки выпить и повезли в Стаханов. Накормили, обстирали. На третий день, 14 августа, выехали. 16-го приехали в Россию…

Нам удалось связаться с сестрой Коли в Санкт-Петербурге и рассказать ей о случившемся. Она возьмет Колю с девочками к себе. Коля будет искать работу.