Поражение культуры — горький привкус последнего времени. И не потому, что в стране нет писателя, философа, поэта, ученого, к голосу которого в ситуации раскола прислушались бы все, ни одного, кто заставил бы власть услышать себя. И не потому, что люди культуры окончательно отделились от народа; народ — тот, что составил 82 пресловутых процента, — в них больше не нуждается. Не потому даже, что в нынешней реальности — хоть телевизионной, хоть фейсбучной, хоть военной — не отыщешь следов ни Толстого, ни Достоевского; а ведь в школе их проходили все. В шершавой лексике ненависти, затопившей среду, нет признаков хоть какой-то хрестоматийно-суконной душевной грамоты. Прахом пошли русские классики.

На наших глазах сокрушается миф русской интеллигенции, людей, способных чужое страдание ощутить острее, чем свое. Люди, от которых можно было бы ждать публичных высказываний, мотивированных единственно жгучим «не могу молчать», — смогли и смолчали. Сдача и гибель лучшего российского сословия произошла стремительно. Оно твердым грифелем истории разделено на две части. Малую — несогласных, в секунду записанных в предатели. И большую — увлеченных, побежденных и захваченных сильнейшей энергией присоединения к силе. «…Мы хотим, чтобы общность наших народов и наших культур имела прочное будущее. Вот почему мы твердо заявляем о поддержке позиции президента Российской Федерации по Украине и Крыму».

И на ком кровь семилетней девочки, которой в пятницу оторвало ногу в Донецке?..

Не так давно один из самых уважаемых мной петербургских историков, образцовый, можно сказать, интеллигент, в ответ на просьбу прокомментировать некий фрагмент жизни честно сказал: «Поймите, за мной дело…» И я вполне поняла: его выбор.

«За мной дело!» — эта взвесь сложных мотивов растворяет любые иглы совести. Тут главный аргумент примирения с самим собой, оправдание молчания культурных «ягнят»; театр, музей, оркестр зависят от своего лидера; не поставил подпись, где надо, — прикрутят кран кислородной маски, отнимут будущее. Пострадает «дело». Это не частный сюжет — пандемия; нелепо и фиксировать, что прямая зависимость личного поведения от государственного бюджета превращает российский образованный слой в слуг режима. И в этом тоже поражение культуры. Оно — повсюду, и в крупном, и в деталях. На той неделе случившийся «диалог» Лимонова и Макаревича — перебранка писателя-доносчика и сорвавшегося в пошлость музыканта, роняющая даже не самих участников лично, а в целом субъектов творчества.

По какой же неуследимой причине на русской почве самое важное для жизни нации остается не воспринятым? Кто объяснит, почему лукавая власть и доверчивый до болезни народ становятся единодушны перед лицом большого кровопролития?

И никаких ответов не почерпнуть, если, скажем, кинуть взгляд на столетие назад, в лето 1914 года. Тогда множество людей, в том числе писателей, поэтов, мыслителей Европы и России, приветствовало Первую мировую. Совсем, совсем немногие возвышали против нее голос.

Как ни поразительно, даже крупным людям начала ХХ века казалось, что война очистит атмосферу. Гумилев записывается добровольцем, Розанов пишет книгу «Война 1914 года. Русское возрождение»; Сологуб разражается виршами, взахлеб патриотическими. Блок говорит Гиппиус: «Война — это весело».

С другой стороны то же самое: Моэм идет в армию, Фрейд заявляет, что как никогда чувствует себя австрийцем; даже умница Роберт Музиль приветствует Первую мировую. Но тогда же, летом 1914 года, выходит эссе символиста, поэта, драматурга Гуго фон Гофмансталя «Письмо лорда Чэндоса», в котором он говорит о ключевых переменах внутри своего времени.

Может быть, главное в этом тексте — фиксация «состояния всеохватывающей относительности, которое с рубежа веков стало восприниматься как определяющее качество жизни». Гофмансталь пишет о невозможности объяснить даже ребенку, что такое правда; об утрате простых понятий «хорошо», «плохо»; о «нестерпимой пустопорожности таких слов, как «идеал» и «душа», о крушении смысла.

Все названное — стократ за век усугубленные неврозы нашего состояния.

Прозрение приходит сразу, еще в ходе Первой мировой. Все, кто входил в лето четырнадцатого года с иллюзиями, отрезвлены жестоко. И вдруг, сто лет спустя, ситуация повторяется. Не зеркально — чудовищно. Потому что между августом 1914 года и августом 2014-го лежит самое трагическое за мировую историю пространство — тотального уничтожения человека и гуманизма. Между вопросом символистского гения, поэта, дворянина Блока в письме, написанном жене в канун октябрьский событий: «Какое мы имеем право бояться своего великого, умного и доброго народа?» — и грохотом печати писателя-фронтовика Астафьева: «Сука народ!» — три четверти века, накрытого, по Мандельштаму, «небом крупных оптовых смертей». Какими мы вышли из-под этого неба?

Забывшими: война есть последнее зло. За присоединение к нему сто лет назад заплачена страшная цена. Готовы платить еще?

Другие времена, другие имена, но нет надежды, что все возвратится на круги своя: потерянная, отданная добровольно ответственность людей культуры — та же. «Пусто, пусто. Холодно, холодно».