— Наслышана о предыстории вашего фильма. Павел Чухрай начал съемки «Испытания» с огромной съемочной группой три года назад в Казахстане… Проект завис… Крупная сумма потрачена. Продюсер Игорь Толстунов должен был выходить из положения. И тогда пригласили вас…

— Игорь показал сценарий. Я сразу позвонил Чухраю, чтобы не вести переговоров за спиной… Чухрай благословил. Но та история — масштабная, крупнобюджетная, а средств недостаточно. Я выдвинул условия: экспериментальное кино без слов, ни одного кадра из снятого материала, новый сценарий и кастинг. Игорь дал мне карт-бланш.

— А у вас был свой сценарий?

— Скорее сценарные наметки плюс идея бессловесного кино, интересно сделать историю с помощью изображения. Просто совпали интересы.

— Но и ваш скромный фильм не совсем копеечный, под полтора миллиона.

— Экспедиция в Крым, компьютерная графика — бюджет не студенческий.

— Вы — фанат «немого кино», уже были «Фотограф», «Веревка», «Пугало» «Великан». Чем эта работа отличается от предыдущих, в чем новизна задачи?

— То кино было короткометражным. Держать внимание зрителя 15 минут легче, чем два часа. Если в коротком метре я не думал о зрителе, то здесь ориентировался на его восприятие. Представлял себе шкалу развития эмоции. Это кино не коммерческое, но зрительское. Я бы сказал, лечебное.

— Для тех, кто высидит первые «сонные» 20 минут.

— В свое время я испытал культурный шок в Каннах на показе германовского «Хрусталев, машину!»…

— Тот самый скандальный показ, с которого толпами валили и зрители, и критика…

— А немногие оставшиеся устроили овацию. Когда принимаешь правила игры, становишься ее участником. Это и есть кино. Не скажу, что достиг на этом пути совершенства. Но какой же это кайф! Думаю, что зрители, оставшиеся в зале после двадцатой минуты, не будут разочарованы. Да, мы создаем миры вне социальных привязок — со своими героями, вне пространства, времени. Действие «Великана», «Пугала», «Рыбы», «Испытания» могли происходить сегодня и всегда.

— Но «Испытание» привязано к 1949-му году, когда первая водородная бомба взорвалась в казахстанских степях.

— А те, кто ничего не знает про ядерные испытания под Семипалатинском, видят выверенный веками порядок жизни: девочка с отцом, ее казахский жених, заезжий русский мальчик…

— После финального взрыва включается обратный ход памяти, история обретает дополнительные смыслы. Вместо любовного треугольника получается «квадрат». Четвертый угол — реальность, которая с самого начала приближается, дышит необъяснимой опасностью, властвует над людьми …

— У нас есть генетическая память и социальный опыт. Но и мы не знаем, что на самом деле происходило в степях под Семипалатинском. Когда запускали ракеты, в огороды, на пастбища рядом с Байконуром падали ступени.

В 1949 году никого не отселяли. В мгновенье снесло много поселков. Пытаюсь себе представить этот «переход» из жизни в смерть. Меня вдохновил финал «Апокалипсиса» Мэла Гибсона, где плывут конкистадоры Колумба. Понимаешь: все драмы, происходящее с местными племенами — цветочки, сейчас весь мир меняется. «Конец света» может случиться и внутри: когда человек влюблен, он слепнет… Впрочем, это все слова-слова. Делая кино, я не формулирую «про что». Пускаюсь в путешествие с неизвестным концом.

— И когда «Брестскую крепость» снимали, тоже не знали «про что»?

— У меня были личные установки, не связанные со сценарием — мертвым текстом. Кино — живое, не знаешь, что получится. Иногда фильм рождается на площадке, иногда в монтаже. Оказавшись на пепелище в Брестской крепости, я понял про что снимать и зачем. Меня не оставляла мысль: «А что я бы делал на месте людей, оказавших в смертельной ловушке. Оказался бы предателем? Пересидел бы в подвале? Стал бы героем?» И артисты, приезжавшие из Москвы, там сразу преображались.

— Выходит, что и «Брестская крепость» — про испытание, которое действительность ставит перед каждым человеком.

— Немцы в этом кино для меня не конкретные солдаты, но некая темная сила. Интересно думать о войне с самим собой. К тому же это чудовищная, до сих пор малоизвестная история. Ведь и Сергей Смирнов не мог из-за цензуры рассказать, что знал. Известно ли вам, к примеру, что чеченцы объявили джихад Гитлеру? У меня есть в фильме ритуальный танец мужчин перед атакой. Последний защитник Брестской крепости чеченец. Полковой комиссар Фомин, подлинный герой, не получил Героя Советского Союза даже посмертно из-за пятого пункта. Хотя в первый страшный день тот же самый герой Фомин, который потом поднимал солдат в атаки, переодевшись в солдатскую гимнастерку, прятался в подвале. Борьба с самим — для меня главный магнит в этой истории.

— Сегодня война снова рядом. Она проникла и в нашу среду. Вместо былого «единостройного» противостояния власти, все воюют со всеми.

— Для меня лично нынешняя война… оглушительна. Все последнее время нахожусь в аду. Для меня Крым — это Украина. У меня там куча друзей, я там снимал. Ад заключается в том, что они действительно хотели в Россию. Головой понимаю: «Круто Крым — снова наш». Но мне физически плохо, когда думаю, а зачем? Ну да, НАТО — в Севастополе, жутко представить… Но для всех нас эта война — личная драма. Моя няня, например, из Славянска. Она — пророссийская. У них дома — гражданская война, все переругались. Не умею делать вид, что меня это не касается. Но это не значит, выпускать пар в Фэйсбуке.

— В среде кинематографистов распространена такая точка зрения: все бесполезно, ничего сделать нельзя. Значит, расслабьтесь и снимайте сериалы — пусть политики разбираются…

— Да я тоже думаю, что мы ничего не можем изменить. Подписывать петиции… ну подписал я и что? Либо идти на «баррикады», как Паша Бардин, но тогда надо посвятить жизнь борьбе.

— Но может пытаться кино снимать как актуальное высказывание про сегодня. Например, ваш брат про сегодня снял «На дне».

— Если есть возможность… Кино — огромные деньги. С «Испытанием» мне просто повезло, это стечение обстоятельств.

— Арсений Гончуков снял кино, о котором мечтал за $20 тысяч.

— Он уникальный. Но я же тоже снял малогабаритное кино, и очень этим доволен. Я не воин, не умею воевать с ветряными мельницами. К тому же, одиночка. Мне кажется, что как только художники объединяются, они тоже превращаются в толпу.

— У меня ощущение, что есть два разных Александра Котта. Один — профессионал, снимающий неплохие сериалы. Другой рискует делать лабораторное кино, исследуя киноязык.

— Есть фильмы, которые мечтаю снять. Но для них надо найти финансирование. Можно ждать, но я хочу работать. Мой однокурсник — самый талантливый среди нас, 20 лет ждет шанса снять свое кино. Это трагедия. Для меня снимать кино — самое замечательное времяпрепровождение. И профессию я получил не столько в институте, сколько на площадке снимая сериалы: умение видеть пространство, работа с артистами. Но свое любимое короткометражное кино хотя бы раз в пять лет я обязательно снимаю. Мой любимый формат. Мой мир. Хотя у нас дискриминация короткого метра. Для него нет ни кинотеатра, ни телевизора, ни рынка. В восприятии многих короткометражка — такое «недокино», а для меня — чистое кино. В этом смысле, и «Испытание» — мой «длинный короткий метр».

— Да уж, картинка образная. Выразительные портреты, костюмы — изысканная ретро-стилизация, от степных пейзажей дух захватывает. Не даром, Леван Капанадзе назван «Кинотавром» лучшим оператором, каждый кадр выписан как законченная картина. Все, включая финальный взрыв, красиво, временами слишком красиво…

— Понимаю, о чем вы говорите, сам не люблю сиропа… Что же касается взрыва, то это специально. Мне хотелось воссоздать бодлеровское настроение. Помните? «Пейзаж чудовищно-картинный. Мой дух сегодня взволновал”

— Живописный, как у Триера, апокалипсис?

— Есть и у жути завораживающая магнетичная красота. Это кино для себя, мы делали, что хотели. К примеру, в картине есть цитаты из всех моих коротких фильмов.

— Для вас каждый фильм — путешествие, что в «испытательном» путешествии вас удивило?

— Мы снимали в Крыму. И в какой-то момент, я почувствовал: нет никакой разницы — где именно эта степь: в Казахстане, Монголии, Крыму. Это такой же первообраз, или, как говорил Юнг праформа, как Дом, Небо, Юноша, Девушка… дальше все зависит от художественного преломления.

— У вас есть брат-близнец, тоже режиссер. В кинематографе братья чаще всего работают вместе: от Люмьеров до Коэнов и Дарденнов. Вы с Владимиром Коттом развиваетесь параллельными галсами. Насколько фильмы брата вам близки, в чем вы разные?

— У нас со школы былое некое соревнование. Мы не из богемной семьи. Мама учительница, папа работал на заводе. Я решил учиться на фотографа в институте культуры, Володя пошел в ГИТИС. Я — во ВГИК… Он — на Высшие курсы. Но никто, кроме него не скажет мне полной, по гамбургскому счету, правды. Жестко, но справедливо. У нас настолько доверительные интимные отношения, что о конкуренции, ревности говорить смешно.. Я Володиным успехам радуюсь, он — моим. Он же прогремел серьезно. На каком только фестивале не был его «Громозека» — в Шанхае, Роттердаме…

— Вы смотрите его кино — в чем его принципиальное отличие?

— Он актерский режиссер — театральное образование сказывается. А во ВГИКе — диктатура изображения. Прежде чем я полюбил артиста, прошло лет пять работы. Мы пытались снимать вместе. Он был вторым режиссером на фильме «Ехали два шофера». Но мы видим по-разному. Для меня изображение первостепенно.

— Поэтому после громкой высокобюджетной по нашим масштабам «Брестской крепости» вы пришли к бессловесному камерному кино. Но ведь это лишь опыт, не путь. Не будете же вы снимать только безмолвные фильмы?

— Конечно нет. Каждый новый проект — эксперимент, приключение. Мне интересно снимать там, где я еще не был. У меня был сериал «Конвой PQ 17» по Пикулю, где драматические сцены должны были сочетаться с масштабными морскими баталиями… Конечно, «Печорин» мне слишком рано достался… Какие-то вещи, я бы сегодня сделал совершенно по-другому… Ну ведь я на «ура!» делал. Предлагают снимать «Печорина», сколько бы тебе не было лет… не можешь отказаться. Я зачитывался тогда разными исследованиями, мемуарами. И по собственной воле отказался от «школьных стереотипов», от врублевского томного страдающего «Вертера». Да ему было 26 лет, и он был каналья, бретер по сути. И действительно беспощадно издевался над Мартыновым, с которыми были друзьями. Они на балы являлись с оружием, что было запрещено. Воевал в атласной рубахе. Как забыть это «кровожадное волненье» в «Валерике»: «Бой длился. Резались жестоко/ Как звери, молча, с грудью грудь”. Да он был просто одержим. Что же касается дуэлей, они были обычным делом. Дуэли между друзьями, дуэли ради дам: «Я вызываю вас!» Выходят. Стреляют в воздух, а в кустах уже шампанское, заготовленное секундантами.

— Известно, что у вас есть и интернет-проект, также посвященный концу света. Не отпускает вас тема.

— Какой художник не думает о смерти? У меня на глазах не стало мамы, папы. Пытаюсь впрыгнуть в голову своим родителям. Представить себе — каково это, быть сильнее тех, кто остается жить дальше. Для меня это высший пример сочувствия. Каждая смерть — это конец света. Вот вам сказали: «Лариса, ничего изменить нельзя. У вас всего лишь день». Как вы его проживете?

— Вы распланировали себе такой день?

— Да… Я буду готовить капсулу. Что-то вроде жесткого диска, соберу в него все знание о себе. Больше смерти меня страшит полная бесследность.