Ну что происходит в «самой ожидаемой премьере осени»? Во что обращается текст, насчет которого поэт, поставив точку, воскликнул: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»? Надо признать: с сукиными детьми здесь все хорошо, их в избытке: царь Борис, Лжедмитрий, генерал с лампасами, собирательный боярин, напоминающий Кургиняна.
С Пушкиным похуже, его явно недостает…
…Титры «народ собрался на площади и терпеливо ждет, пока ему скажут, что дальше» и «народ тупое быдло» повторяются столько раз, чтобы у публики возникло ощущение поломки компа. Кто-то кричит из зала, Годунов, подойдя к рампе, хладнокровно стреляет в недовольного из… очешника. Артист, обливаясь клюквенной кровью, убирается прочь, чтобы возникнуть генералом, жарящим шашлыки как бы на Селигере, где «отдыхают» царь и свита.
Не нервничайте: это не трагедия Пушкина «Борис Годунов», сломавшая спину не одному режиссеру за невыносимой тяжестью воплощения, а horror c элементами иронического балагана и политического кабаре от режиссера Константина Богомолова. Сам творец, окинув ясным взором нас, критиков, мягко спросил:
— А может, не надо?!
Может, и не надо, но ведь работа есть работа! Режиссер ставит, мы описываем, отвергаем или восхищаемся, а жизнь идет, теснит смысл, меняет нас и сцену. «Годунов» — предельный символ апгрейда. Именно Богомолов теперь ставит новые вехи на границах, куда имеет право заступить театр, обводит меловым контуром тело классиков. И уже не со скамейки запасных, а прямо от режиссерского столика доносится знаменитое: «Я новый, я настоящий, я пришел!»
Итак, с чем пришел. «Спект» Богомолова — всегда некий кунштюк, где «кунста» очевидно меньше, чем фокусов. Спекуляция на актуальном комментарии и острый слух на время у него слиты неразличимо. Десять мониторов. Два больших по краям сцены, восемь поменьше, тут и там. Офисная безликость от Ларисы Ломакиной: серые плитки, черные кожаные диваны. Такой верности себе и своим приемам, какую демонстрирует Богомолов, можно пожелать только в браке. Все у него уже было: телепередача. Титры. Прямые цитаты из жизни. И, само собой, — бесстыдно цветущая отсебятина.
Богомолов, как объяснила в фейсбуке Ксения Ларина, «сам себе Пушкин», и потому не затрудняется присочинить текст, вкрутить пару-тройку сцен. Как может, так и «пачкает мадонну Рафаэля», «пародией порочит Алигьери». Скажем, Годунов навещает сестру, «монахиню-царицу», в монастыре. Кукла в мини и белокуром парике отказывается благословить его на царство; братик с криком «Сука!» душит сестричку насмерть.
Главная роль отдана Александру Збруеву. Его Борис — на этом строится спектакль — сам самозванец, убийца наследника. Тут он — не сжигаемый совестью грешник, а чисто конкретный, умный, неразборчивый суверен, способный договориться с собой обо всем: убитых детях, гибнущих солдатах, жертвах среди мирного населения. В момент ключевого монолога «…шестой уж год я царствую…» соратники стоят вокруг с рюмками, жаждут выпить, а царь ударился в анализ: «Я ж отворил им житницы?..» Наконец-то, при словах «ничто не может нас среди мирских печалей успокоить…», сладостно чокаются. Банально и плоско или остро и точно?
Чтобы зал не сомневался, о чем речь, когда Годунов примеряет шапку Мономаха, хор гремит «Боже, царя храни», а мониторы показывают кортеж президента РФ. Когда заходит речь о беглом Курбском, на экранах восходит лицо Березовского. Динамический монтаж реальности осуществляется вольно. Брат Пушкина говорит с ним по скайпу: уезжай, пока не поздно, когда начнется, окажешься в «пятой колонне». Макаревич громко рекомендует не прогибаться под изменчивый мир. Имеют место советник царя по делам детей и стариков, телефонные переговоры, щедрое кровопролитие.
Дуэт Мнишек—Самозванец («откинувшись с монастыря, Отрепьев не в Сочи поехал») — из сильных в спектакле. Отрепьев — уголовная морда с ужимками зоны. Игорю Миркурбанову, наделенному этакой порочно-изношенной фактурой, роль зэка-рецидивиста, охваченного необоримой страстью, удается во всем, кроме страсти. У него и истерика зэковская, на грани с ломкой. Главная его реплика: «Не ссы, отец!» А Мария Миронова — Мнишек с косой вокруг головы, ледяным политрасчетом в чертах, жесткими интонациями ломаной речи укрупняет знакомые черты Юлии Тимошенко до острого типажа. Попозже она, соскучившаяся баба, позвонит на фронт миленку Лжедмитрию и попросит: «…убей побольше русских и жидов!»
Пимен (Дмитрий Гизбрехт) — татуировщик, кровью вырезающий на спинах сокамерников свои вечные письмена. Гришка, в котором тоскует уголовная душа, вопрошает его: «Ты был, старик, когда-нибудь в Рио-де-Жанейро?..» — и убирает лишнего свидетеля лагерным способом, который описан Гроссманом, — вгоняя гвоздь в ухо.
Два «боярина» сверяют часы, а за их спинами проносят гробы: один удар — одна домовина. А уж когда Шуйский объясняет Басманову, что бунтовщики сильны «мнением народным», как тут залу не встрепенуться на тему жутко растущего рейтинга.
Богомолов ломит прямо в лоб. Он издевается над чудовищным устройством российской жизни, вызывая тем сочувствие части зала — темна и грустна нынче наша «железка». Приемы капустника грубым, вывернутым наизнанку швом пристегиваются к пушкинскому слогу. Со сцены тянет тоской, а не высшим пушкинским смыслом. Тот ли это эффект, к которому стремится режиссер-постановщик? Точнее «режиссер-монтажник», и не высотник вовсе, а работающий как раз под землей, роющий почву, где проходит канализация, бурлят стоки грязных вод общества. Миссия добровольна — и Богомолов ею осенен.
Он из спектакля в спектакль занят тем, чтобы разложить, поверить родимой, грязной и мерзкой действительностью знаковые произведения сцены и литературы — от Достоевского до Пушкина. Сценизм тронут тлением, в каждой мизансцене — приметы распада времен. Развенчивает ли он лживые нынешние мифологемы, или попросту не способен подняться на высоту пушкинского текста, в любом случае он — зеркало момента.
Основной сценический жанр, блистательно им освоенный, — морок. Морок же — и основной жанр нашей современной жизни. Слышу нетерпеливые вопросы: так это ужасно или прекрасно? Увы, и то и другое, но ни то ни другое, как говаривал раблезианский философ Труйоган. Возможно, освоив аз и буки повседневности, режиссер двинется в сторону более сложного понимания вещей — и мы увидим «другого Богомолова». Не того, кто, привлекая в помощь таланты и технологии, конструирует страшные картинки. Его «плакаты» так сейчас похожи на основную мишень постановщика — не пушкинское государство российское, а нынешнее, РФ.
