Советская школа привычно гнала нас на выпасы общепринятых наук, от ботаники до тригонометрии, но всерьез сосредоточена была на том, чтобы сбивать в стадо. Тут главный кнут был история, перевитая более тонкими жилами литературы. Класса до 8-го в голову не приходило, что история России могла бы быть какой-нибудь другой, с несвергнутым царем или с независимым парламентом. На то существовала реальная Англия. Остальные государственные строи воплощались странами, располагавшимися между Францией и Соединенными Штатами. Что конкретно они собой представляют, сказать и мы, и учителя затруднялись: картинки были расфокусированы. С литературой дело обстояло яснее — книги, их можно прочесть. Не все, не все, и те, которые можно, могли оказаться не полными, урезанными, помета «Печатается с сокращениями» не останавливала внимания. С историей же вели себя вольно, главными лицами в ней были не какие-то Мономах и Екатерина, а Ермак, Разин и Пугачев, про которых историчка на уроках разве что не песни пела. Правда, Ярослав продолжал быть Мудрым, Петр — Великим, но баба-яга Салтычиха заслоняла всех.
Общепринятые дисциплины изучались обыкновенно: с хорошим учителем получше, с плохим — кое-как. А вот чему нас учили нешуточно — это тому, что род человеческий делал правильно и в какие непролазные дебри его, как спящую царевну, постоянно заводили злодеи. Если кратко: учили любить власть, называвшую себя когда «коммунизм», когда «социализм», к которой наконец, в муках продравшись через четыре режима, от первобытного до буржуазного, — доползло человечество. Кто подумает, что ведь и сейчас учат, в общем, тому же, тот выкажет неосведомленность и наивность. Власть, известная как советская, утвердилась и восторжествовала в результате насильственного свержения предшествовавшей. Революция, мятежный дух, бунтарская жестокость были провозглашены священными основами новой жизни. Формулировки вроде «Декабристы разбудили Герцена» мы знали наизусть, как деды — «Отче наш». Ко времени старших классов в чьи-то юные мозги, может быть, и проникала мысль про могучее лихое племя ниспровергателей основ: богатыри не вы — а почему это не мы? Но постулат «Коммунизм — высшая, последняя стадия общественного развития» перешибал «Бородино», как майский гром синичье «фьють».
На сегодня революцию нам подают как худшее из зол. Хуже лавы коррупции, басманного суда, Политковской, Магнитского. И ведь, похоже, это действительно так. Ужас Октябрьской стоит в глазах уже которого с тех пор поколения. Но что умасленное и подсахаренное хотят противопоставить даже отвлеченной мысли о ней? Государство! Делать ставку на нравственность, на семью, на культуру, искусство, науку нечем: от их когдатошних валют осталась хорошо если горсть наподобие екатерининских пятаков в пору развитого социализма. Остался анекдот: «Рабинович, с вашей женой спит полгорода, вы в курсе?» — «Ах, только бы не было войны»… Государство, конечно, здорово, но только когда надо воевать с Наполеоном или Гитлером. Когда с Японией или Афганистаном, уже не так. (Кстати: когда шла Великая Отечественная, был небольшой перерыв в обучении любви к власти, учили любви к Отечеству.)
Итак, направленность советской идеи на прославление недовольных царизмом в противовес служивших ему была несокрушима, так что воспитывали нас в школе на литературе и искусстве протеста. То есть на всем великолепии русской классики — ради чего можно было и потерпеть унылых Чернышевского с Добролюбовым. (Не «проходили» мы только «Выбранные места» Гоголя и целиком автора «Бесов» — потери существенные, но восполнимые вне школы.) Такова уж человеческая натура, что творчество художников свободолюбивых несравненно притягательнее благонадежных. Я знаю двух кинорежиссеров примерно одинакового дарования: и фильмы того, которому независимость приносит неприятности, — чаще всего интересны, тогда как верного правительству — тоска. Сейчас начальством внедряется тезис, что украшение России — Николай I и Победоносцев, а декабристы и Толстой — сомнительные смутьяны. При таком раскладе букет несмутьянов приходится собирать из бумажных цветов породы Булгарина.
В начале XIX века в России существовал круг частных людей, ближе или отдаленнее знавших друг друга, среди них два политических мыслителя высшего разбора, Чаадаев и Пушкин. 20 лет дружили и ценили один другого, несмотря на регулярно возникавшие несогласия. Мы живем, писал Чаадаев, одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя… Пушкин возражал: да, мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые потрясали Европу, но у нас было свое особое предназначение. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу… Мы, вел свою линию Чаадаев, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, — мы исказили… Пушкин не уступал: нашим мученичеством энергичное развитие Европы было избавлено от всяких помех, однако, оставив христианами, это сделало нас совершенно чуждыми христианскому миру… Чаадаев: поверьте, я больше, чем кто-либо, люблю свое отечество, желаю ему славы, умею ценить высокие качества нашего народа… Пушкинское признание пронзительнее: я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя, но клянусь честью, что ни за что на свете не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал…
Нынешние школьные программы намерены моего 13-летнего внука от диалогов подобного уровня оградить. Заменить их балаганной телеполемикой «К барьеру» и художественными произведениями важного монаха о том, что, если верить, как он, можно рассчитывать на мелкие приятные чудеса. Мой отец был толстовец, и я в 14 лет пришел ему сказать, что вот прочел наконец «Войну и мир». Он ответил: «И что, стал ты лучше?» Таковы были представления «наших предков» о воздействии чтения, тогда еще неизменные.
Как писал Чаадаев, «сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе слово: «раб»! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него».
