— Правда ли, что Пангея — это Россия?
— Скорее «Пангея» — это мои восемь строк о свойствах страсти, превращенные в толстый роман. Уж точно Пангея — это не Россия в буквальном смысле слова. Но она похожа на Россию в той же мере, в которой сон сопряжен с действительностью: в нем блуждают фрагменты прошлого и фрагменты будущего, кадры реальности и волшебные образы, быт сплетается с магией, — в общем, зыбкая, многоцветная, бесконечно движущаяся материя. Мне захотелось записать этот сон, иногда люди ужасно тоскуют о незаписанном сновидении, об утраченных мистериях…
— А вы знаете Россию? Настоящую немосковскую Русь?
— Мы с ней хорошо знакомы. Лет 10 назад, еще журналистом, я много ездила по стране. Да и сейчас, как консультант в области гуманитарных технологий, часто оказываюсь в удивительных российских местах. Главное в России — это провинция, города, в которых жизнь не меняется, кажется, столетиями. Режимы рушатся, а люди сохраняют уклад. До сих пор можно в черте какого-нибудь областного города встретить женщин, полощущих белье в реке. Можно увидеть рабочие казармы времен Александра Освободителя, вполне при этом жилые. Бытовой абсурд сосуществует с большим культурным запросом, например, от Чухломы у меня два базовых впечатления: болото — и местный театр, где играют Островского и Чехова. Или печальный город Александров, где существует прекрасный Музей одного стихотворения, посвященный мандельштамовскому: «Ты знаешь, мне земля повсюду напоминает те холмы». Холмы — вот они, и сестры Цветаевы здесь жили, вязали чепчики для будущих младенцев, — и все это уже заслуживает музея. Страсть, как и дух, реет где хочет: и от всякой поездки у меня оставалось ощущение удивительно полнокровной жизни, при всех тяготах и несправедливости — полноценного существования.
— Выходить сегодня с такой массивной книгой — это вызов. Читатели привыкли к коротким смыслам и клиповой лаконичности. Вы не боитесь оказаться вне тренда?
— Роман состоит из 42 новелл, и каждую можно читать как отдельный рассказ, но я бы скорее побоялась оказаться в тренде. Писатели — страшные эгоисты. Работа над «Пангеей» была для меня прежде всего пятью годами удовольствия, и я мало думала о конъюнктуре форматов. Полагаю, что важнее формата — уважение к читателю, к его интеллектуальному уровню. Осилить роман в 700 страниц — так же нетрудно, как и отбросить его, если он не нравится. Кроме того, мне кажется, что есть объективный запрос на long drink, люди устали от диктата камерных жанров.
— Вам еще не пеняли, что вы кощунствуете в книге? У вас Господь дерется с Сатаной на ринге; апостолы Петр и Павел бранятся меж собой, как мальчишки; паломники по дороге Сантьяго-де-Компостела блудят и пьют.
— Рассмотреть антиклерикальные настроения можно где угодно, было бы желание. Но мне кажется, что и Господь, и Сатана, и Петр, и Павел существуют в нашем бытовом сознании, а не только в Священных Писаниях, и раз так, то почему бы им не участвовать в наших играх разума. К тому же на Руси всегда была традиция фольклоризировать христианство. Недаром мы, в отличие от европейцев, обращаемся к Богу на «ты».
— Некоторые ваши сюжеты многим напомнят реальность. Например, тиран, полюбивший гимнастку. Узбекский князь с британским образованием.
— «Не тот это город и полночь не та». Если бы это не было очевидно из формата текста, я бы могла написать: «Любые совпадения случайны». И тиран там комический, и гимнастка отставная, и могла бы быть фигуристкой. Мало ли что писатель выхватывает из информационного шума — важно, какая история получается на выходе.
— В вашем романе Пангея погибает от распрей элит перед угрозой мусульманской экспансии.
— А потом оказывается, что это и не гибель вовсе. Я предполагаю, что конфликт христианского и мусульманского миров будет центральным в новом веке. В этом цивилизационном столкновении все зайдет достаточно далеко. Россия, может быть, приблизится к самому краю гибели — и спасется, как обычно, чудом, которое называется «Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог».
— Многим кажется сейчас, что этот былинный ресурс исчерпан.
— Россия — одно из самых стрессоустойчивых государственных образований, она обладает уникальной — употреблю выражение модного сегодня Насима Талеба — «антихрупкостью». Организация на микроуровне, умеющая сосуществовать с хаосом, всегда оказывается наиболее прочной за счет способности выживать. Основные артерии, вены разрушены, но через капилляры пойдет самовоспроизведение, пойдет новая кровь. Я уже вижу эти процессы в культуре, в самосознании людей. В конце концов, все будет хорошо: победят слабые, спасутся несовершенные, грешные, ищущие.
— Победят слабые?
— Слабость витальна. Это, собственно, и есть русское чудо.
— Мария, как случилось, что вы написали бестселлер? Вы рассчитывали на такой успех?
— Любой, кто пишет книгу, рассчитывает на то, что будут ее читать. Рецепты популярности известны, есть масса учебников о том, как создать хит. Но ничего этого в моей книжке нет.
— На мой взгляд, в ней много крови, секса и прочих «привлекательных» вещей, но сначала скажите, как вы вообще начинали писать? Как человек говорит себе: я могу написать книгу?
— Первую книгу я написала в 27 лет, она называлась «Частная коллекция» и состояла из коротких рассказов на страницу, и ее немедленно опубликовало издательство «Московский рабочий», которое в то время печатало много молодых писателей. Сразу после нее я написала несколько десятков рассказов, которые охотно публиковали «толстые» литературные журналы — «Новый мир», «Знамя», «Родник», «Октябрь», «Юность».
— У вас есть научные труды и переводы помимо художественных книг?
— Да, я же ученый, работаю профессором на кафедре региональных исследований МГУ. Переводами я занялась много раньше, бралась за заведомо непереводимые тексты, например, перевела произведения Раймона Кено «Зази в метро» и «Упражнения в стиле», «Пену дней» Бориса Виана и «Стихотворения» Лотреамона. Но мне кажется, сейчас есть некий тренд: это когда профессиональные филологи пишут художественные книги.
— Кто эти люди?
— Самый яркий пример — Умберто Эко, который написал не только несколько прекрасных романов, но и основал такой жанр, как «профессорский глянец», — то, что когда-то называлось «научпоп», только на новый манер. Самый свежий пример — Евгений Водолазкин с его «Лавром».
— Почему среди писателей оказалось столько филологов?
— Потому, что гуманитарным людям кажется, когда они читают чужой роман, что они умеют так же и даже лучше. Хотя писать хорошие романы могут единицы, что среди физиков, что среди лириков.
— Так и вижу физика, пришедшего домой и вечером при свете лучины создающего шедевр.
— Так и есть. Иногда этот шедевр выходит на бумаге, иногда в интернете. Иные провинциальные чиновники или сантехники, например, показывают в своем фейсбуке образцы высокой литературы.
— Значит, написать книгу теперь может каждый?
— Написать хороший текст может почти каждый, а написать книгу — не каждый. Гвоздь забить может любой мужчина, но дом строит далеко не всякий. Что до Союза писателей — это реалия прошлого. Я считаю, что писать книги в свободное от другой, понятной и практической работы время — это нормально.
Беседовала Нелли КОНСТАНТИНОВА
