По Покровке шел среднего возраста человек в зеленой рабочей куртке, видавшей виды Москвы с высоты птичьего полета, и кожаной потертой кепке с пуговкой, держа за шкирку на вытянутой руке орущую трехцветную кошку в ошейнике с «бабочкой» на шее. Прохожие частью молча сторонились, частью безопасно возмущались вслед: куда это он ее тащит, не на живодерню ли? Между тем кошку по имени Дуся и смиренно улыбающегося мужчину — Ивана Андреевича Духина связывали сложные отношения, которые, будь я потрепетней, можно было бы назвать и любовью.
Судьба наградила меня дружбой с Андреичем в то время, когда начинаешь терять способность к этому труду, требующему значительных душевных усилий. Невосполнимые утраты, которым, как выяснилось, ты не в силах противостоять, разрушали представление о бесконечной протяженности сосуществования с людьми. И не всегда доставало ума понять, что общение с ними здесь и сейчас оправдывало нереализованные планы, ненаписанные строки, неснятые фотографии.
Недодоенное тщеславие мычало от избытка молока и звало: «Сядь за стол!» И я садился, оглядываясь за спину: «Ты этого хотело?»
Я за столом, и стол накрыт. Вот она, любезная сердцу жизнь среди навсегда для меня любимых Миши Чавчавадзе, Славы Францева, Сережи Купреева, Дэвика Боровского, Славы Голованова… Среди трубочного мастера Алексея Федорова, Булата (хоть мы и не часто встречались), Андрея Дмитриевича, бабы Марии Примаченко, Егора Яковлева… И среди живых, слава богу! (Дальше идет список не короче первого.)
Ну и что ты сделал за истраченное время, мычит это тщеславие, вползая в кадр с набухшим выменем? «Истраченное…» Читай — впустую.
Иногда, поддаваясь пассивной лени и мраку московской зимы, я слышу унылый этот голос, зовущий к сравнимому успеху, и вспоминаю фразу полнотелой, с исправным, что правда, бюстом, второй жены одного из первых моих друзей: «Какую жизнь ты просрал!» И тогда в несовершенной своей памяти я выстраиваю круг — оберег из превосходящих меня достоинством разнообразных жизней, которыми куда как не скаредно одарила меня судьба, и говорю себе: «Думай иногда, о чем думаешь!»
Ну да, многие оказались умней и рачительней. Под твердыми и мягкими обложками — их достижения вызывают восхищение. Какие молодцы… Они собрали время и оформили его толковей. Но зато кто потратил его больше и лучше меня?!
И в этом кругу, где нет никого в центре, чтоб не мешать общению, я вижу Ивана Андреевича с моей кошкой Дусей на руках.
Слесарям, кровельщикам на Чистых прудах, работникам библиотек и музеев, Данелии, Неёловой, Иоселиани, Битову, Ахмадулиной… всем, кто знал его и, следовательно, любил, представлять Духина не надо, а вам — пожалуй. Самоучка энциклопедических знаний, любитель поэзии Тютчева, все стихи которого помнил наизусть, собиратель старинных литых печных дверец, знаток поддужных колокольчиков, равного которому не было, автор книги о русских колокольных заводах, серьезный читатель исторической и философской литературы, он зарабатывал на хлеб кровельным ремеслом, где был не просто надежным профессионалом, но артистом, создававшим без всякой надобности такой красоты водосточные трубы, что их жалко было вывешивать на улицу. На них, ей-богу, хотелось играть. А однажды так и случилось.
Андрей Битов пришел в мою мастерскую, именуемую Конюшней, поскольку здесь когда-то, как сказал Андреич (а он знал!), стояли лошади чаезаводчицы Боткиной, с нашими друзьями — знаменитым перкуссионистом Владимиром Тарасовым и саксофонистом Владимиром Чекасиным. А тут появляется Ваня с новой трубой, которую джазовые импровизаторы немедленно и успешно трактовали как музыкальный инструмент духовой и одновременно ударный.
Дуся сидела на столе равным партнером в этом невероятном джем-сейшене, только молча. Обладая достоинством и тактом, в застолье она обычно располагалась на скамейке, чтобы всех было видно, но когда разговор терял для нее интерес, уходила или ложилась на столешницу вдали от тарелок и рюмок подремать, время от времени открывая один глаз. Не то чтоб не одобряла — держала под контролем.
Иоселиани пригласил в Конюшню в мое отсутствие на soiree своих французских кинематографических коллег. Дуся вернулась с прогулки, во время которой обучала своего приятеля Жору подниматься на крышу по вертикальной пожарной лестнице, и, увидев собрание, решила посмотреть, как обстоят дела с закуской, поскольку насчет выпивки она, зная Отара Давидовича, не сомневалась.
— Que terrible! — всполошились гости по-французски. — У вас кошка на столе!
— Это не кошка, — отвечал Иоселиани на языке Мольера и Расина, — это наш товарищ!
Так оно и было.
Дуся случилась нечаянно. Она пришла к двери мастерской, и Ваня ее покормил. Потом пришел я. Андреич (который пригрел несчастную собаку и штук пять брошенных кошек дома, а одноглазого Флинта в крохотной мастерской без окон, где на верстаке для раскроя труб и флюгарок иной раз дремал вместе с котом) сказал:
— Юра, ну что у нас в Конюшне, кроме мухи Марты и паучков Мити и Моти, никого живого нет. Пусть будет.
— Дуся! (Она как-то сразу оказалась Дусей.) Иди домой!
Кошка посмотрела на нас, вошла и, сев на лавку, стала умываться. В мгновение она стала хозяйкой.
— Так и надо было поступать. Дуся оказалась мудрее всех женщин, имевших сомнительное счастье связаться с тобой, — сказала Ольга Борисовна Барнет, сама приютившая бездомного кота Киссинджера и подобравшая невероятной доброты бродячего пса. Матвей хоть и уступает сообразительностью некогда жившей у Барнет дворняге Чапе, сравнимой умом и красотой разве что с Голдой Меир, зато статен и на трех своих здоровых ногах мог элегантно удрать от любой собаки, превосходящей его агрессивностью. То есть от любой.
Одно лето, освобождая мне время для путешествий, а Андреичу для работы на крышах в Подмосковье, Дуся, совершенно игнорируя Матвея, благополучно прожила в деревне, обучая Киссинджера лазать по деревьям и вытаскивая его на ночные вечеринки с сельскими ухажерами. В следующем году я вновь привез ее в Дорофино и, неубедительно попрощавшись с кошкой, скоро уехал в Москву. Через день Оля позвонила и сказала, что Дуся исчезла. Не появилась она и назавтра. Вечером третьего дня встревоженная Ольга Борисовна, безрезультатно облазившая все окрестности, сказала, чтобы я немедленно ехал в деревню.
— Может быть, и она обиделась за твое обычное поведение и где-то спряталась.
Отмахав двести пятьдесят километров, я ночью прибыл на местность и, не слезая с машины, отправился на поиск. Кошка узнавала звук моей машины и, услышав въезжающую во двор «Ниву», всегда бежала меня встречать. Зарулив в заросли малинника, возле которых сидел Киссинджер, я, не глуша мотор, открыл дверь и позвал: «Дуся!» Она выбралась из кустов, запрыгнула на сиденье и легла, всем своим видом показывая, что отдых окончен.
Домой! На крышу! К Ване, к другу Жоре, к бесконечным ухажерам с рваными ушами и рожами, которые хорошо смотрелись бы в малиновых пиджаках по моде того времени.
С появлением Дуси у меня и Андреича началась новая жизнь. Ответственная. Впрочем, у него она была ответственной всегда. В холодильнике, кроме фотопленки, появились продукты. Если Дуся не встречала во дворе или не занималась хозяйством дома, меня охватывала тревога. И лишь когда она возвращалась из своих романтических или познавательных путешествий, я успокаивался.
Она лазала на крышу по вертикальной пожарной лестнице с ловкостью циркового акробата и научила этому трюку своих ухажеров, от которых не было отбоя. Понятно, она была красавицей: трехцветный мех, пушистые бакенбарды, ошейник с маленькой «бабочкой» на белой манишке, белые перчатки и невероятная страсть. Зятья еженощно орали на крыше. Понятное дело, однако, когда она третий раз за год принесла котят, мы с Андреичем решили: конечно, природа и все такое, но…
— Она бродит по ночам, а тут орудует стая бродячих собак.
— Пусть родит, а потом сделаем операцию.
И я уехал, оставив Дусю с Ваней, а вернувшись, увидел на столе записку с надписью «Дусин дневник». И впоследствии в мои отлучки Андреич делал записи на ненужных конвертах, картонных коробках, случайных листках, игнорируя блокнот, который я ему оставлял, полагая чистую хорошую бумагу достойной более серьезного отношения, чем запись по случаю. В этом мы похожи. У меня полно прекрасных записных книг, ожидающих своего часа, да все никак.
«30 апреля. Сон в пасхальную ночь нам с Дусей нарушил один из ее приятелей, что топал по крыше, как слон, и лез в окно. Мы кинулись на защиту своего вигвама, а потому проснулись поздно.
1 мая. Похолодало и заветрило. Не велел Дусе идти на демонстрацию, что она и послушала.
2 мая. В ночь под второе у подвала слесарей разыгралась трагедия. Стая собак удушила кота. Я услышал лай. Пока выскочил (в одних трусах), добежал — было поздно. Потом с Дусей долго не могли уснуть. Дуся, видимо, понимает. Очень волновалась».
И я отправился в ветеринарную лечебницу в районе Беговой, где пообещали полостную операцию, то есть распахать кошку, потом зашить, как сумеют, и 12 (двенадцать) дней привозить на уколы или колоть самому.
— Ну их, — сказал Ваня. — У меня, если что болит, я медь привязываю.
— И проходит?
— Когда как. Проходит, раз живой. Мы и в проруби с художником Пурыгиным (о нем, кстати, Духин написал замечательную книгу. — Ю.Р.) купались, и по бульвару трусцой от сердечной боли. Врачам только поддайся.
— Давай все-таки покажем твое сердце Ладо Месхишвили.
— Ему можно, он и с Дусей знаком. Только Ладо в Берлине работает. Приедет — тогда. Все, пошел в «Современник». Там какие-то халтурщики железо на гвозди посадили. Шляпки проржавели, и в дождь сценическому искусству грозит затопление. А Дуся пусть гуляет. Зятья не переведутся.
«5 мая. Ночью гоняли с Дусей двух приятелей. Оба серые. Купил ей мяса.
6 мая. Дуся половину ночи прогуляла, а теперь кемарит, уткнувшись носом в свитер. Она нашла себе молодого приятеля, нашего серо-полосатого кота-слесаришку. Я ее общению с приятелем не мешаю, иногда даже подкармливаю его. А то Дуся сытая, а он голодный».
Коту этому мы дали имя Жора, в память первого детского животного впечатления. «Бiда мeнi с цiм Жором», — говорила хозяйка Маруся в деревне на Днепре о моем облезлом крестьянском товарище, воровавшем у соседей сало в свободное от ловли мышей время. Городской Жора не в пример сельскому был хорош статью и черепаховым окрасом. Он стал нежной привязанностью Дуси на всю жизнь.
«10 мая. Подмел территорию и хорошо полил садик. Сам жив-здоров, но с моим песиком очень плохо. У него разрушен сустав правой задней ноги вследствие побоев, нанесенных ему прежним хозяином за изгрызенный сапог. К старости все сказалось. Можно делать операцию, но хирург сам сказал, что это вряд ли поможет.
Сегодня ночью собаки выловили кошку. У нее остались в доме 5 котят. Я же сижу и буду сидеть под виноградным шатром и ожидать Дусю и Настю (иконописицу)».
О шатре позже… Настя помогала Андреичу реставрировать иконы, которые ему доставались случаем. Ценные он отдавал в церковь, а попроще раздавал добрым людям.
Художник Пурыгин, пребывая в Доме творчества, угостил истопника, и тот, расчувствовавшись, отдал ему большую старую доску, на которой замешивал глину (на тыльной стороне) для ремонта печей. Икону эту, с изображениями Сергия Радонежского и Феодосия из Тотьмы, Валентин Захарович на сорокалетие подарил Духину. Андреич ее расчистил и на обратной стороне прочел: «Писана сия икона по заказу для Георгиевской церкви деревни Веськово Владимирской губернии. И быть при ней вечно. 1 января 1847 г.».
Иван Андреевич, прежде чем отправиться с даром в путь, написал письмо, с целью узнать, жива ли Георгиевская церковь, и скоро получил ответ от настоятеля отца Андрея Кулакова:
«…Церковка наша небольшая и достаточно запущенная. Богослужения в ней возобновились лишь в 1990 году, а до сей поры там был склад навоза… Стоит ли говорить, как нам приходится трудновато… Сами знаете, в какое время мы живем… И поэтому я радуюсь каждому рублю, каждой малой лепте, принесенной в храм небогатыми нашими согражданами. Я уверен, что перед Богом цена эта не мала. Я очень благодарен Вам за то, что у Вас возникло желание вернуть в наш храм храмовую икону. Видит Бог. Да зачтется это деяние Вам во благо в час Суда Господня. Мы будем молиться за Вас».
За него молились во многих церквях, и в Даниловом монастыре, куда он еле приволок большой довольно колокол, и в родной слободе Ровеньки, где он повесил на колокольне купленные на трудовые деньги четыре колокола, и в храме Космы и Дамиана, что в Столешниковом переулке… В Чистый четверг мы привезли в церковь полуторапудового бронзового красавца хорошего литья и чистого тона. Отец Александр Борисов сказал спасибо, а Ваня покраснел от смущения и тихо ушел. (Потом так случится, что, вручая Духину премию «Подвижник», он узнает в нем скромного дарителя и растрогается.) Сколько еще даров на его счету, о которых не знаю, одному Богу известно. Немало, полагаю.
«Дуся жива-здорова, часто смотрит, как я ухожу. Дуся, полновластная хозяйка Конюшни, бегает по лестнице и столу.
Зашел днем, погладил Дусю, чтобы она не одичала. Попил чайку, вылез на крышу. Решетку надо красить.
Дуся мурлыкает. Ест хорошо и кормит котят внутренних».
Опять!
— Вы дикие люди, — сказала Ольга Борисовна Барнет, узнав о грядущем прибавлении. — Поезжай к доктору Логинову в Театр Куклачева. Не мучай животное.
Доктор Логинов элегантностью и обходительностью был похож на заграничного профессора гинекологии, как я это представляю. На стенах висели портреты четвероногих пациентов, отмеченных необыкновенным шиком и безусловной чистотой экстерьера. Рядом с ними не то что наши развязные теледворняжки, ведущие сумеречный молодежный эфир, но и истинные элитные особи, которых разве встретишь на красном ковре в Каннах, казались неплохими (не более) представителями породы.
— Ну-с, — сказал Логинов, — что у вас?
— Красавица, — ответил я искренне, — а ума!!!
— Привозите!
— Резать?
— Зачем? Выбреем два квадратных сантиметра шерсти, прокол инструментом (это я упрощаю, чтоб вы поняли), и через полчаса заберете.
— А двенадцать уколов?
Он посмотрел на меня укоризненно.
Я сходил в машину и принес Дусю.
— Хороша, правда?
— Обаятельная кошка, — сказал учтивый доктор. — Идите погуляйте.
В мастерской ждал Андреич. Мы положили спящую Дусю на махровое полотенце, поставили плошку воды и трусливо ушли. Доктор так и велел.
Это неприятное занятие — наблюдать, как животное отходит от наркоза.
Когда вечером я вернулся домой, Дуся сидела на столе и умывалась. Нитки на швах она через две недели убрала сама. Веселость нрава и любовь к прогулкам не потеряла. Однако в привязанностях стала разборчивей и из всех претендентов на лапу и сердце оставила одного Жору.
«Дуся, Жора и я (причисленный к котам) живы и здоровы. Сад цветет и благоухает. Не вижу синичек. Что-то их вспугнуло или сидят на кладке, ожидают деток.
Жора считает, что он главный, но он ошибается, главная Дуся, а он настоящий обжора и нахал. Утром я его пять раз выпроваживал за дверь, и пять раз он возвращался через окно и лез на пищеблок.
Жора грызет «Китикет», а Дуся смотрит на него влюбленными глазами.
У Дуси возник конфликт с очень красивым шмелем. В результате она бежала без оглядки с поля боя. Кровельные работы в музее у Никиты Высоцкого идут к завершению.
Полил садик».
Да, мы с Ваней в центре Москвы, на Чистых прудах затеяли сад. Ну, разумеется, садик, он прав. Вскрыли асфальт, вырыли метровый котлован четыре метра шириной на восемь с половиной в длину. С помощью экскаватора и не без сложностей засыпали его честно оплаченной плодородной землей.
«Мы (Дуся и я), слава Всевышнему, живы и здоровы. В понедельник ходили за землею на бульвар. Завтра пойду к двенадцати. Шофера хотят честно договориться со своим начальником в Кержаче, так как у нас нет закона о продаже земли в частные руки, и придут смотреть, пройдут ли машины в арку двора. Попил чай, но тараканы нас одолевают, лезут даже в чайник (негодяи). Иоанн и Дуся».
Мой друг, замечательный ботаник Сережа Герасимов, и две удивительные Иры, Бандорина и Окунева, работающие в Ботаническом саду, привезли японские яблони, можжевельник, барбарис и еще бог знает что, воткнули это все в землю, и оно немедленно стало расти. Дикий виноград как-то резво заплел стены, Андреич, которого обе Иры полюбили нежно и взаимно, натянул тросы, и под образовавшимся шатром мы в центре Москвы витийствовали в теплые дни и выпивали иной раз с Духиным (хоть он и трезвенник) и друзьями, которые становились общими с первого знакомства с Ваней.
«Передай Андрею Битову, может, ему пригодится для трудов то, что нашел в книге Н.И. Ушакова «История военных действий в азиацкой Турции в 1828 и в 1829 годах». СПб., 1836 г. Т. 2, с. 305–306: «Перестрелка 14 июня 1829 года замечательна потому, что в ней участвовал славный наш поэт А.С. Пушкин. Он прибыл к нашему корпусу в день выступления на Саганлуг и был обласкан графом Эриванским. Когда войска, совершив трудный переход, отдыхали в долине Инжасу, неприятель внезапно атаковал передовую нашу цепь… Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин, одушевленный отвагою, столь свойственной новобранцу-воину, схватив пику подле одного из убитых казаков, устремился против неприятельских всадников. Можно поверить, что донцы были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке. Это был первый и последний дебют любимца муз на Кавказе».
«Дуся объявила голодовку. Мотивы неизвестны. Возможно, таким образом выражает протест против принятия закона о защите животных, что-то ей там не нравится. Мы же, Иван ХV, заняты хозяйством. Надо повернуть скворечник на восток.
Жора настоящий ловелас, спит на кузове белой «Волги» в обнимку с дымчатой Дашей. Может, поэтому Дуся и грустит.
В 9:15 пришел на завтрак Жора, помурлыкал с Дусей. Она его простила.
По довольствии жизни земной Дуся на меня ноль (нуль?) внимания. Мы почитаем всех нулями, а единицами себя. Пушкин говорил «нулями», а в вечерней школе преподаватель математики говорил «ноль». Где истина?
Отремонтировал часы, если они плохо будут себя вести, заменим механизм. Тебя нет, и Дуся очень скучает.
Сегодня с утра шел дождь, а Дуся ждала меня на улице. Жора спит, по всей вероятности, в подвале.
Дуся приводит в порядок свой внешний вид, а я, уставший, буду испивать чай и размышлять о жизненной суете. Колокол у Нины Алексеевны цел. Думаю, не склепать ли трубу для нашего самовара-пузанчика, но он электрический.
Дуся тоже хороша! Имеет еще двух приятелей, рыжего и серого.
Мы с Дусей выкрасили решетки на окнах и крыше. Дуся спала на теплом железе и смотрела, что я делаю, иногда открывая один глаз.
Утром сегодня в 6:30 снова появилась стая собак. Из окна разгонял их криком и хлопками в ладоши. Они убежали.
Дуся совсем отбилась от дома. Изредка заглядывает и тут же убегает».
Их объединяло что-то, безусловно, природное. Он был волен, и она свободна. Жена Люда и дочь Алена видели Ивана Андреевича только поздним вечером (если он не ночевал в Конюшне) или из своей квартиры в двухэтажном домике, окна которой выходили на наш садик и мастерскую. Он бесконечно работал — крыл и ремонтировал крыши, реставрировал мебель и иконы, занимался в научных залах библиотек историей колоколов, писал статьи. Он помогал всем и всегда с радостью, не требующей ответа. Он жил в любви. Внутри любви. В застолье (мы помним, он почти не пил вовсе — хватало радости и без этого) Ваня смущался, когда ему говорили добрые слова. Среди вечера, всегда неожиданно, он надевал кепку и со словами «ну, я пошел» исчезал.
У Андреича и Дуси были свои отношения. Дуся встречала его на улице и скакала домой так скоро, что иной раз врезалась головой в закрытую дверь. Они вместе лежали на крыше в теплые солнечные дни, занимаясь, по определению Духина, любимым физкультурным упражнением — «жимом двумя глазами». Она скучала без него, но допускать снисходительность по отношению к себе не разрешала никому. Тот эпизод, с которого я начал рассказ, завершал шестидневный поиск сбежавшей кошки.
«Днем Дуся была, а сейчас 22:30, ее нет, иду искать. Дуся не пришла ночевать, ходил до трех часов ночи. Разогнал собак. Беседовал с охранником. Он сказал, что видел ее днем на колесе джипа.
Я весь в печали. Дуси нет. Я уж думаю: не увез ли кто ее.
Все исходил и грустно сидеть одному, никто не стучит коготками по лестнице, но я надеюсь на ее возвращение.
Дуся не пришла.
Утро. Один. Надежды на возвращение Дуси нет».
И огромными буквами на чистом (!) хорошем листе бумаги:
«Через 6 дней нашел Дусю в доме 31. Ты не представляешь, какие радости я пережил, а она орала, когда я тащил ее за шкирку домой. Ура!»
Ваня всюду ходил пешком и, проходя мимо помоек, нет-нет да и находил что-нибудь ценное. То работающий электрофон на 78 оборотов, то ящик пластинок, то этюд Коровина, заклеенный иллюстрацией из старого «Огонька», то венские стулья дореволюционной фабрики «Братья Тонетъ».
«Юра, сиди на стульях смело, не вешай голову свою и не стыдись, не в этом дело, мы на помойке в честном взяли их бою. Они ошкурены, зашпаклеваны и покрыты Sohohne holz!»
Помоечная коллекция была попутным развлечением. Основной его страстью было изучение поддужных колокольчиков. Как-то в музее Пушкина на Пречистенке я устраивал выставку «Пушкина нет дома». Фотографии, сделанные ночью в квартире поэта на Мойке, экспонировались в полной темноте. Посетители ходили со свечами, то и дело натыкались на три шатающиеся стойки, к которым были привязаны колокольчики из коллекции музея. Нестройный звон был отличным акустическим фоном.
Директор музея Евгений Богатырев, рассказывая о коллекции позвонков, посетовал, что никто не может определить, какой они поры.
— Я приду с Иваном Андреевичем Духиным, и он определит за час.
Он определил. Двенадцать колокольчиков, как оказалось, были современниками Александра Сергеевича.
— Пушкин мог их слышать, — сказал Ваня. — И по колокольчику его могли встречать. Станционные смотрители по звону легко различали, какой службе принадлежит экипаж: фельдъегерской, постовой — или контрабанде.
— Колокольчик — ровесник Пушкина, — заметил Богатырев. — Натан Эйдельман писал, что поддужные колокольцы не были «слышны» в XVIII веке.
— Нет, — сказал Иван Андреевич, — это ошибка. Клушин в стихотворении «Мой отъезд в феврале 1773 года» пишет: «Я еду — голос позвонка / Согласно с сердцем ударяет, / Уныло, темно завывает, / Струям подобно ручейка». Не пушкинские, конечно стихи, но свидетельство есть. — И Духин смущенно улыбнулся.
«По вашему отбытию я сидел и описывал деяния поддужного колокольчика, а Дуся лежала на исписанных листах. Пошел наверх, а там на скамейке спал зять черной масти. При виде нас он моментально удрал в окно.
Выпал первый снег, утром работал на крыше у Никиты Высоцкого, а потом с Дусей чистили свою кровлю, но Дуся с поля боя удрала. Я слез и пью чай.
Вечером окончил свой многовечерний труд по колокольчикам.
Мороз. Дуся спит по 18 часов, упершись лапами в батарею. На улицу нос не высовывает.
Зима еще не кончилась. Мы, Иван Андреевич и Дуся, работали по уборке снега с кровли. Осмелился поднять трубку телефона, ну до чего были приятные женские голоса. Все чувствуют приближение весны. Пил чай, а Дуся озорничала. Гоняла под столом какую-то кнопку».
Пришла весна. Предчувствие, продиктованное телефонными звонками с приятными женскими голосами, не обмануло Андреича. Он оббивал сосульки, сбрасывал снег, латал крыши и, закончив одну книгу, взялся за другую — о художнике Пурыгине. Дуся грелась на солнышке. Мы натянули тросы над крышей для необузданного нашего винограда.
Наступил апрель. До начала буйного бело-розового цветения японских яблонь оставалось три недели. 8 апреля я вернулся из командировки домой и не застал Дуси. На столе лежала записка:
«Садик убирается от прошлогодней листвы. В том наша забота. Пока все в порядке».
А рядом старый конверт с грифом музея Андрея Рублева, на котором рукой Вани неровными буквами было написано:
«Прочти!
Юра! По всей видимости, Дуси нет в живых. Сегодня ночью, точнее, в 1:05 я проснулся от визга и лая собачьей стаи. Свора напала на кошку. Из своего окна я кричал, сильно хлопал в ладоши, но потом раздался визг. Наконец-то вышел охранник и стоя наблюдал. Можно было ее отбить, кошка была еще жива, но он не двинулся с места, и они ее утащили. Я ему крикнул, не наша ли кошка. Он ответил, что какая-то молодая. Я думал Даша или Жора, но утром они пришли. Я стал искать. Нет. Тоска. Печаль. Мы потеряли Дусю».
Наступила пустота. Мы с Андреичем стали встречаться еще чаще, говорили, пили чай, но ощущение потери близкого только усугублялось. Жора часами сидел у двери. Ел неохотно и отлучался от Конюшни ненадолго.
В мае, когда расцвели яблони и появились Дусины знакомые шмели, погиб Жора. Во дворе рыбного магазина. Его тоже разорвали собаки.
Собрав фотографии, я пошел к прекрасному скульптору Георгию Франгуляну, который тоже знал Дусю. Жора вылепил ее в натуральную величину и подарил нам. Она была невероятно похожа на себя. Андреич посадил бронзовую Дусю на балку, откуда она, живая, обычно наблюдала за жизнью.
Уезжал я или не уезжал, Андреич каждый день приходил в Конюшню. Такая у нас была с ним потребность.
«Единственное живое существо, скрашивающее одиночество, это паучок, иногда появляющийся в ванной. Погода хорошая, +7. В Конюшне все в порядке. 22.03. Иоанн XV».
Через три года после Дусиной гибели, 8 апреля, Иван Андреевич Духин работал на крыше своего дома, и у него разорвалось сердце.
Ваня и Дуся — мои родные друзья — умерли в одном месте и в один день.
Остался паучок Митя (или Мотя), садик и любовь.
Бронзовая Дуся сидит на балке. За ее спиной в окне виноградный шатер, над которым на стене синяя с белыми буквами табличка «Духин сад», подаренная Димой Муратовым. И ангел над ней. Теперь у нас такой адрес.
Обе книги Ивана Андреевича изданы. Белая и черная Ирочки посадили еще одну яблоню в честь Андреича. Весной она зацветет.
По Конюшне летает птичка Шурик. Дусю он бы очень заинтересовал, а Ваню порадовал бы песней.
Все мои друзья со мной (какое счастье!). Просто некоторые молчат.
Фото автора
