Сегодня в РАМТе премьера. «Нюрнберг». Сценарий Эбби Манна, постановка Алексея Бородина. Спектакль-послание, спектакль- жест. Сценическое высказывание, за которым — оголенный нерв времени.

«Немецкий» сюжет касается всего мира, русского — тем более. Некогда Стенли Крамер, снявший знаменитый фильм, ставил свои акценты. Бородин ставит свои. Акценты осени 2014 года.

Жажда забывать

Старинный темного дерева портал с высокими окнами закрывает сцену. Готической вязью сбоку начертано Nurnberg. Портал плавно поднимется в воздух и откроется зал ресторана. За столами выпивают, рассаживаются музыканты на эстраде, по залу снуют официанты, справа кафедра, за которой сидят судьи. Ужин и процесс входят друг в друга, не оставляя зазоров.

Май сорок седьмого. Весна с привкусом пепла, пьяняще-мирный воздух с запахом поражения. Еще не рассеялся в воздухе Европы дым от печей, а Германия страстно стремится пить, праздновать жизнь — забывать!

Вчера на путях стояли вагоны, набитые евреями, в них кричали и плакали дети, каждый немец мог стать жертвой доноса, убивали поляков, чехов, русских. Сегодня актер с эстрады поет английскую песенку; в наигрышах тапера, ловких движениях кельнеров в красных фартуках, в том, как они, глядя на свет, тщательно протирают бокалы, — завораживающе-неспешные ритуалы жизни, ее острая вибрация. А бок о бок идет процесс, постыдный, почти неуместный, отнимающий зыбкий покой.

Судят судей. Немецких юристов, создававших правила, по которым жил и поднимался Третий рейх; обоснования его идеологии, регламент новой обыденности. Так называемые «Нюрнбергские законы». По ним на казнь отправляли евреев, вступавших в связь с арийками, холостили тех, кто якобы мог нанести вред чистоте расы, стирали само представление о справедливости. В спектакле за каждым законом — судебный эпизод. В каждом пульсирует человеческая боль, на излом испытываются характеры.

Филипп Зимбардо тогда еще не написал свою книгу «Как хорошие парни становятся плохими», но история уже предложила немцам свой выбор, и тысячи людей его сделали. Эрнст Яннинг (Илья Исаев), один из самых блестящих юристов Германии, молчалив, раздавлен происшедшим с ним и со страной, его циничные коллеги, уже ощутившие, куда ветер дует, спокойны.

Их судьи — американцы. Командированные в Нюрнберг, они осваивают старую немецкую культуру, ходят в оперу, дансинг, заводят знакомства.

…Обвинитель (Степан Морозов) и судья разговаривают не на просцениуме — на краю цивилизации, чудом спасшейся от тотальной катастрофы. Оба недавно посетили Дахау. Одного увиденное перепахало; для другого все это — уже в прошлом. Пусть Дахау, пусть Бухенвальд — итоги процесса надо смягчать. Русские наступают, делят Европу, заново кроят карту мира. На этом фоне попытки отстоять высшую справедливость незаметно становятся блажью, чистоплюйством. Время ставит иные акценты, пора искать новых союзников, заново строить отношения со вчерашними палачами.

История — беспринципна. Двойственность, с которой она смотрит в лицо самой себе, вчерашней и завтрашней, зеркальна. Удобопреклонность к злу универсальна. Для тех времен. И для наших. Пусть прошлое хоронит своих мертвецов — интересы выше идеалов. Вечное соглашательство сильнее высшей справедливости, и никакие человеческие жертвоприношения не смогут этого изменить.

…Немцы припадают к истокам: хор из бетховенского «Фиделио» крепнет имперской густой силой. Немцы ходят в кабаре — грубое, полупристойное, оно поднимает попранный немецкий дух. Трагедия — в духе музыки, фарс — в ней же. Пропорции этой гремучей смеси — секрет бородинской режиссуры.

Все роли — часть процесса. Илья Исаев (Яннинг), Нелли Уварова (фрау Бертхольт), Александр Гришин (Хейвуд), Евгений Редько (адвокат Рольфе) работают сильно и стройно. Как и их товарищи, у которых много маленьких, точно продуманных партий. Станислав Бенедиктов, сценограф спектакля, и Валентина Комолова, художник по костюмам, создают безукоризненную рифму режиссуре.

В спектакле участвует почти вся труппа. Над сценой висит особая энергия художественной мобилизации, наэлектризованности важностью задачи. Так было — помню — в бородинской трилогии Стоппарда.

«Нюрнберг» не очередная работа — серьезный идейный жест. Тот редкий случай, когда спектакль больше чем спектакль. Он говорит с нами объемным языком театра на редкость внятно. Оскаровский сценарий Эбби Манна Алексей Бородин ставит, избегая всякой прямолинейности, но атака смысла на зал при этом ошеломительна.

— Мы — это то, во что мы верим, — произносит в финале Хейвуд, — что защищаем. Даже если защищать это невозможно.

И горькое ощущение соприродности весны 1947 года и осени 2014-го физически касается зала.

Марина ТОКАРЕВА

Историческая справка

8 февраля 1946 года на заседании Международного военного трибунала в Нюрнберге главный обвинитель от СССР Роман Руденко сказал, что впервые перед судом предстали преступники, которые завладели целым государством и превратили его в орудие своих чудовищных деяний. В 1947 году процесс над судьями-нацистами показал, как такое стало возможно в стране с независимыми судами и выдающейся юридической школой.

Когда Гитлер оказался у власти, сословие юристов охотно пришло ему на помощь. Они сумели объяснить новому канцлеру, что раз немцы — цивилизованная нация, то и репрессии в Германии нужно проводить «в правовом поле». Достаточно принять законы о поражении в правах оппозиционеров, католиков, евреев и прочих, а дальше суд просто сделает свое дело.

В 1934 году Геринг объяснил слушателям Академии немецкого права, что «избранный народом фюрер — единственный верховный судья нации». Правоведы утверждали, что традиционная независимость немецкого суда сохранилась, так как судья не подчиняется никому, кроме фюрера.

Для рассмотрения дел по законам, направленным против евреев, были образованы Особые суды, куда стремились юристы с маниакальными наклонностями. Такой суд в 1942 году впервые осудил на смертную казнь «расово неполноценного» за связь с «арийской» женщиной. Это резонансное дело главы еврейской общины Нюрнберга Лео Катценбергера потом всплыло на процессе 1947 года.

После казни руководителей Третьего рейха по приговору международного трибунала американские оккупационные власти провели в нюрнбергском Дворце правосудия еще 12 процессов. Судили полицейских, военных, бизнесменов, врачей, юристов — в основном за зверства в отношении населения оккупированных стран.

Особенность процесса над судьями в том, что расследовались также преступления нацистов против собственных граждан.

На скамье подсудимых оказались 16 юристов. Все они отрицали свою вину и говорили, что действовали в строгом соответствии с законами Германии. 4 человека были приговорены к пожизненному заключению, 4 оправданы. Немецкое сословие юристов сочло приговор местью победителей.

В декабре 1961 года вышел фильм «Нюрнбергский процесс», в основу которого легли подлинные события процесса 1947 года. Главные роли исполняли знаменитые актеры Спенсер Трейси, Ричард Уидмарк, Берт Ланкастер, Максимилиан Шелл, Джуди Гарленд и Марлен Дитрих.

В этом фильме массовый зритель впервые увидел детали происходившего на Нюрнбергском процессе. О деле Катценбергера стала писать пресса. Прокурору Марклю, обвинявшему его, пришлось оставить юридическую карьеру. В 1968 году против Маркля и всех членов судейской коллегии, приговорившей Катценбергера, возбудили уголовное дело. В 1973 году начался суд, прекращенный из-за состояния здоровья фигурантов. Это был последний в истории процесс над нацистскими судьями.

Бывшие нацистские юристы цеплялись за преемственную связь между Третьим рейхом и ФРГ, чтобы не потерять пенсии за годы службы при Гитлере. Они сделали все, чтобы не удалось как следует наказать преступников. Но в 60-е годы новые поколения западных немцев перестали признавать свое государство преемником гитлеровской Германии. Полная победа над нацизмом пришла в 1985 году, когда бундестаг с редким единодушием постановил, что «Народная судебная палата была не судом в истинном смысле слова, а инструментом террора и упрочения нацистской диктатуры». Гитлеровское государство еще раз проиграло Вторую мировую войну, теперь уже в собственной стране.

Михаил ШИФРИН

— Наш народ победил фашизм. Не союзники, не американцы. Мы. Но спектакль не про это. Он про то, что происходит сейчас у всех в мире. Чудовищное вранье. Но нас же все устраивает! Рядом самые тяжелые события, а у нас объявляют праздники, народ гуляет, выпивает, везде мороженое продают. Вот про это спектакль — про то, что нас все в итоге устраивает.

Фашизм — он везде, он недалеко. То, что происходит рядом с нами, делает этот спектакль очень злободневным.

Я ставил себя на место героя, насколько мне мой опыт позволяет. Это не та ситуация, когда началась война и человек не знает, может, он сбежит с фронта как дезертир или обосрется. Тут важно, что у него было время подумать. И он же реально спасал свою страну, несмотря на то, что пришел Гитлер, он страну не бросил, переступал через себя многократно, чтобы играть по новым правилам. Но ничего не вышло.

И после всего этого еще раз перешагнуть через себя и играть в этой американской комедии («Смотри, как ты неправильно сделал. Мы в тюрьму за это посадим!») еще одну роль ему, конечно, дается дорого. Именно поэтому он молчит, именно поэтому он замкнулся: «Делайте, что хотите». Люди колеблются. Адвокат защищает. Виноват он, не виноват?! «Виноват. Я виноват. Успокойтесь, пожалуйста. Делайте ваше дело!»

Для меня главные слова в монологе героя: «Как только мы стали фашистами, у нас тут же появилась масса союзников, которых никогда не было, пока мы были демократическим государством». И они же, эти же люди, сейчас нас судят за наши преступления на нашей земле. Вот этот ракурс для моего персонажа очень важный. Он понимает, что ему иллюзии сломали хребет, а его обвинитель-американец остался вообще слепым.

…Про ситуацию «Россия — Украина» лучше не говорить, потому что можно набить друг другу морду, можно сойти с ума. Американцы сейчас также строят по всему миру прекрасную демократию, вбамбливая Ирак и еще десятки стран в каменный век. Война не на своей территории ведется за власть, за влияние, за деньги, за то, чтобы продавать оружие. Среди людей, которые в этом участвуют, попадаются идеалисты, и они, как мой герой, думают, что это на самом деле во благо страны.

Наш народ тоже, к сожалению, очень поддающийся манипуляторам, неспособный к самостоятельному мышлению. «Нюрнбергом» мы обращаемся к тем, кто запутался или не может прийти к чему-то, но кто все еще способен мыслить.

— Страшно оттого, что, начиная репетировать про них, мы выпускаем спектакль про нас. Очень остро сейчас звучит этот материал. От некоторых сцен, в которых я не занята и которые вижу со стороны, заболевает сердце.

Моя героиня — жена крупного нацистского военачальника, казненного после большого Нюрнбергского процесса.

Роль — на сопротивление. Что помогло моей героине выжить в условиях уже закончившейся войны? И как теперь жить: перечеркнув все, поставив жирную точку, забыв усилием воли или, наоборот, помня тот опыт и пытаясь каждым днем его исправить? И то и другое невероятно сложно.

Это сволочное желание жить! Когда невозможно себя оправдать, а жить хочется, и не со склоненной головой, а смотря вперед и даже немного сверху вниз на всех. Это желание, оно такое подлое. Я не оправдываю свою героиню. Я просто ее понимаю. Для нее неприемлем путь компромисса. Ее фанатическое состояние — одна из крайностей спектакля. Здесь необходим этот градус фанатизма. И поскольку общественно-политическая ситуация в мире сегодня накалена, то и снижать градус трудно. Я сейчас говорю о себе, о собственных попытках придерживаться дипломатической позиции вне сцены.

«А ты, лично ты, какую примешь сторону, какую займешь позицию, когда раскол станет очевидным?» — вопрос, который постоянно висит в нашем воздухе.

Тут очень важно не становиться прокурорами своих ролей. Иначе исчезает объем. Я понимаю, что тоже могу в любой момент оказаться на этом пути, что стремление жить может оправдать очень многие поступки.

Много людей занято в этом спектакле, и все мы как бы внутри. Но меня потрясла реакция одного человека со стороны. Актриса нашего театра посмотрела прогон. У нас принято после обмениваться впечатлениями, а она к нам даже не зашла. Через несколько дней я ее встретила и спросила: «Тебе не понравилось?» И она сказала: «Я вас вообще не видела! Я даже почти не видела героев. Я оказалась внутри проблемы и внутри времени». Она почувствовала себя героиней этих всех событий так остро, что ей просто стало физически нехорошо. Впервые она смотрела художественное произведение на сцене не отстраненно, а переживала его как факт личной биографии.

— Перед «Нюрнбергом» я искал комедию. Не потому, что до этого была трагедия. А потому что казалось: нужно восстание против уныния. Когда все благополучно, мы должны чувствовать неблагополучие. И наоборот. Это задача театра. И очень важно, как Стравинский говорил, «торжество правил над произволом».

Но появился «Нюрнберг» и все опрокинул. Вдруг понимаешь, что сам себя обманываешь, что «хочу комедию!» — это побег, уход.

«Нюрнберг» — это процесс после процесса, жизнь после смерти. Чистилище, которое люди проходят, но не угрюмое, обманчиво-веселое.

Готовясь к репетициям, я смотрел много хроники. Вот знаменитый архитектор, у которого с приходом Гитлера осуществляются все его профессиональные мечты, вот сам Гитлер с палкой, бодрый, энергичный. И вдруг вспомнил советскую хронику, когда в Москве построили метро: Сталин, Каганович, им лет, наверное, по сорок, Колонный зал, полный комсомольцев-строителей, президиума нет, все сидят просто вокруг столика, счастливые: «Мы смогли, мы построили!»

…На такой радости строительства, на этом раже подъема началась катастрофа и у нас, и у немцев. Этот мостик между нами позволяет отнестись к происходящему в спектакле и как к драме, и как к фарсу, гротеску. Недаром и то и другое сопровождает с одной стороны «Фиделио», а с другой — кабаре.

После войны нюрнбергцы быстро решили, что будет идти опера «Фиделио», «наш Бетховен», дирижера великого пригласили… Мне кажется важным этот момент в спектакле, когда все поют из «Фиделио», разучили на много голосов. Жизнь идет: «Мы, испытавшие все это, способны на очищение и на новый виток». А оттеняет все кабаре, грубый жанр, в котором возможно все, в том числе правда.

Меня трогают судьбы этих людей, умников, интеллектуалов, оказавшихся на одной скамейке с Гитлером, — с одной стороны. А с другой — те, кто был посажен, через очень короткое время вышли, стали почетными пенсионерами. «Все это в прошлом. Мы были вынуждены…» Все забыто. И вот мы уже говорим: «Бог простит». Но это же Бог простит, а не мы друг друга! И не ты сам себя!

Есть и другое, для меня самое главное: американцы, посетив лагеря смерти, быстро стали искать союзников в убийцах. Советский Союз, вычислили они, большее зло, чем нацисты, тем более что мы уже их победили. И возникает это обволакивающее — «ситуация изменилась, ребята», «мы должны теперь с этим считаться». Эта тема невероятно современна.

…Происходит много неправды. Жизнь часто так устраивает, что нужно к ней приспосабливаться: себя менять, улыбаться, когда не надо улыбаться, «делать лицо», когда не надо «делать лицо». Наш спектакль про то, что сохранить себя и быть конформным — не получится. Когда сейчас с экранов говорят слово «патриотизм», я знаю, что это другой «патриотизм». Я хорошо понимаю, что такое мой патриотизм, из чего он сложен. Слова одни, а понятия противоположные.