Если помните, в рассказе «Афинские ночи», вспоминая Томаса Мора и его «Утопию», Варлам Шаламов пишет о четырех основных чувствах, удовлетворение которых доставляет человеку высшее блаженство:
«На первое место Мор поставил голод — удовлетворение съеденной пищей; второе по силе чувство — половое; третье — мочеиспускание, четвертое — дефекация».
«Именно этих главных четырех удовольствий мы были лишены в лагере», — резюмирует Шаламов. И после подробного описания того, какие неслыханные препоны ставила на пути удовлетворения этих первичных потребностей Колыма, он говорит о пятой, не учтенной Т. Мором (а также, добавим, З. Фрейдом) потребности… в стихах.
Такого рода парадоксальные повороты сюжета могли принадлежать только Шаламову и никому другому. Потому что сам он был поэтом. И над его признанием: «Колыма научила меня понимать, что такое стихи для человека», — стоит глубоко поразмышлять всем, кто привык видеть в писателе только бесстрастного анатома бездн человеческого падения. Непреложен факт, многократно описанный Шаламовым: именно чтение (бормотание) по памяти стихов лучших русских поэтов спасало в лагере многих интеллигентов.
И его самого спасла, воскресила и поддерживала потом всю жизнь только поэзия, о которой он писал:
Стихи — это боль и защита от боли И — если возможно!— игра. Бубенчики пляшут зимой в чистом поле, На кончике пляшут пера…
Эти строки постоянно вспоминаешь, читая, перечитывая и разгадывая (ввиду трудноразборчивого почерка) стихи из найденных недавно в архиве первых колымских тетрадей Шаламова.
Они создавались в 1949—1950-х годах, когда он работал фельдшером лесоучастка на ключе (речке) Дусканья и впервые после 12 лет лагерей получил, как выражался, «право на одиночество». Стихи он записывал в самодельные, из оберточной бумаги, тетради, сшитые суровыми нитками. Шаламов тогда был еще заключенным, тетради он прятал, а потом, освободившись, воспользовался надежной оказией и в феврале 1952 г. (Сталин был еще жив!) переслал эти тетради в Москву Борису Пастернаку. Только в декабре того же года (по причинам, не зависевшим от адресата) Шаламов получил ответ. Он работал в это время фельдшером уже в Якутии, близ Оймякона.
История о том, как он ездил за ответом, проехав на попутках в 60-градусный мороз почти тысячу километров, описана им в рассказе «За письмом».
Многие подробности можно узнать в опубликованной уже не раз переписке Пастернака и Шаламова. Есть в ней и полный текст того исторического письма, за которым сквозь мороз и пургу ездил Шаламов. Несмотря на всю благожелательность («Я склоняюсь перед нешуточностью и суровостью Вашей судьбы и перед свежестью Ваших задатков (острой наблюдательностью, даром музыкальности, восприимчивостью к осязательной, материальной стороне слова)», — писал великий поэт), его отзыв о первых стихах Шаламова в целом строг и критичен («…в творчестве никакого смысла, кроме строгого, и не существует», — подчеркивал Б. Пастернак).
Для Шаламова такая оценка не стала откровением — он и сам понял, что многое написанное на Дусканье в спешке, после 12-летнего перерыва, просто слабо. Он взял в будущие свои сборники лишь несколько стихотворений, а остальное назвал «черновиками». Известны и другие его отзывы: «Стихов там (в самодельных тетрадях.— В. Е.) еще не было».
Предлагаемая подборка извлечена из тех самых тетрадей, пролежавших несколько десятков лет в архиве Шаламова. Являются ли эти произведения настоящими стихами, пусть судит читатель.
Валерий ЕСИПОВ — специально для «Новой
P.S.Более полная подборка первых колымских стихов В. Шаламова и статья-комментарий В. Есипова публикуются в ноябрьском номере журнала «Знамя».
Варлам ШАЛАМОВ
Неизвестные колымские стихи 1949—1950 гг.
Мы судим сами, судит Бог, Потомки наши судят, Какой из тысячи дорог Мы выходили в люди.
Сегодня наш тернистый путь, Шоссе энтузиастов, Нам выбирает кто-нибудь, Кто к нам не очень ласков.
Звеня жестянкою пустой, Как в колокол тревожный, Нас созывают на постой На станциях дорожных.
Они пред нами чуют страх, Мы ходим в черном теле. Мы пальцы палим на кострах, Светящих сквозь метели.
* * *
Мне грустно тебе называть имена Российского мартиролога. От Пушкина тянется, вьется она — Кровавая эта дорога.
Уж будто поэту стиха не сложить, Не жертвуя собственной шкурой, Уж будто без смерти нельзя стало жить Традициям литературы.
Веревка и пуля, кинжал и яд… Как будто в сыскном музее, В квартирах поэтов покойных висят Реликвии ротозеев.
Я выйду когда-нибудь в эту игру На пристальный взгляд пистолета. И имя твое повторяя, умру Естественной смертью поэта.
* * *
Каких я здесь масок не встречу? У печек и дымных костров Звучат тарабарские речи, Какие придумал острог.
Усилья князей и министров Направлены были к тому, Чтоб самых способных лингвистов Упрятать надолго в тюрьму.
Они становились седыми Без неба, без хлеба, без книг, Теряя и совесть, и имя, Уча тарабарский язык.
* * *
Когда-нибудь все это будет сниться И бредом сна подушки разметать, И в памяти тогда откроются страницы Тех книг, которых лучше б не читать.
Опять придет метель, как девушка нагая, Слепящая глаза, браслетами звенеть И хриплым голосом, доступностью пугая, Языческие песни петь.
Опять на всех парах тяжелые туманы В ущелье поспешат, опять ударят в рельс, Начнется день-деньской, в котором, как ни странно, Мы так и не могли с тобою постареть.
Прекрасный божий мир, бинты снегов распутав, На перевязку рад добраться хоть к весне С болезненной зарей, как язвой от скорбута, Где желтый гной течет на грязный мокрый снег.
И в белой, как зима, испуганной больнице Мой сон прервет казенная рука: — Вы спать мешаете! Что вам такое снится! Что снится вам, больной? И я скажу: — Тайга!
Подготовка текста стихов и публикация В. ЕСИПОВА
