Валентина Мефодьевна ИЩЕНКО

Родилась в 1918 году в Киеве.

1941-й — во время оккупации Ищенко, студентка 3-го курса Киевской консерватории, стала солисткой Полтавского оперного театра, выступала перед немецкими офицерами, затем была отправлена в Германию, где вместе с другими советскими артистами выступала на концертах для остарбайтеров.

1946-й — на второй день после возвращения в СССР арестована по подозрению в шпионаже. Приговор военного трибунала Киевского военного округа: 6 лет лишения свободы и 3 года поражения в правах.

1947-й — этапирована в Воркутлаг и принята на работу в Воркутинский театр.

1951-й — за отказ сотрудничать с лагерной администрацией уволена из театра и переведена на работу в культурно-воспитательную часть (КВЧ).

23 февраля 1952-го — освободилась из лагеря без права проживания в крупных городах и вернулась на работу в тот же Воркутинский театр, где отбывала срок.

С 1954-го работала солисткой Республиканского театра оперы и балета. Живет в Сыктывкаре.

Арии опер Воркутинского театра

— В Воркуте на день рождения мне подарили рукописные ноты всех арий, которые я исполняла. Актеры — наши, лагерные, — вручную их переписывали, представляете? Потом на шмоне их отобрали, а «Пиковую даму» Чайковского долго терли ластиком, почти насквозь вытерли. Наверное, решили, что это шифр. А там просто аккорды повторяются, видите?

Нотная книжка вон какая толстая! Я весь репертуар пела, любая певица бы позавидовала. Слушайте: «Евгений Онегин», «Фауст», «Русалка», «Запорожец за Дунаем», «Паяцы», «Царская невеста», «Проданная невеста», «Сильва», «Марица», «Веселая вдова»… Все перепето, всюду — только главные роли. Вот вы говорите: лагерь, лагерь… А мне нигде плохо не было.

Даже следователь в тюрьме меня не обижал, не кричал. Говорил: «Да вы не плачьте, у нас в лагерях есть и оперные театры, и драматические…» Да ну, думаю, наверное, самодеятельность какая-нибудь…

Когда в телячьих вагонах повезли в Воркуту… Урки вокруг, как узнали, что я певица, подняли меня на верхние нары, стали кормить. Правда, пришлось всю дорогу рассказывать им либретто: «Русалку», «Фауст», весь свой репертуар. Слушают, плачут. Когда рассказывала, как Маргариту посадили, — прямо рыдали: знакомая ситуация.

В Воркуте выходим. Всюду охрана, холодно, темно. Вокруг — снежная гладь, ни домиков, только вдалеке огоньки. И вдруг кричат: «Ищенко! Ищенко!»

Я испугалась… Оказывается, в театр сообщили, что едет певица. А начальник Воркутлага, видимо, оставил заявку: если актер — чтобы сразу везли в его театр.

Вот иду с конвоиром в театр, думаю: неужели самодеятельность? Захожу и… этот театральный запах, знаете? Какая-то краска с клеем… специфический закулисный запах. Сцена…. Со мной было… Я стояла на сцене и рыдала так… Я поняла, что это не самодеятельность, что я буду артисткой.

Сразу поставили на главные роли во всех спектаклях…

Нас поселили в купе — это такая отдельная комнатка — с Валентиной Токарской, актрисой московского Театра сатиры. Даже дверь нам повесили. В бараке — дверь, представляете?

Приехала я в чем-то холодном, а тут мне сразу выдали шубку, меховую. Упорно не помню, как я питалась. Что же я ела? Абсолютно вылетело. Чтобы я ходила в столовую — такого не помню. Но и голода, наверное, не было. Я же пела «Русалку» Даргомыжского, а там партия Наташи такая сложная, сил много надо.

Уже шли сценические репетиции, когда я поговорила с этой дрянью, и началось новое следствие.

Она была стукачка, Ирина, сидела 20 лет. Зубы у нее были выбиты. Я спрашиваю: «Ты же актриса, где твои зубы?» Она стала рассказывать, что с ней обращались плохо, били, следователь иначе чем шлюхой не называл…

— Господи! — говорю. — А я со своим следователем мирно жила, он меня не оскорблял.

И меня бац — и в Москву! Приводят на Лубянку: «Ну расскажите, как вы жили со следователем». Я сразу поняла, в чем дело. «Очень мирно», — говорю.

— А если я вам сделаю очную ставку, и он сам признается, что вы были ему любовницей?

— И пожалуйста, делайте.

Все равно каждый день допрашивают, и однажды вводят Ирину.

«Как ты могла так сделать?!» — говорю. Она посмотрела на меня и разрыдалась. Следователю все стало ясно, и через день меня отправили обратно в Воркуту. А премьеру «Русалки» уже отменили…

Кроме постоянного репертуара мы давали камерные концерты, объездили лагпункты по всей Воркуте. Нас было 4—5 человек: кто поет, кто играет. В основном романсы: Чайковского, Рахманинова… А принимали меня здорово везде, и встречали всегда одинаково: и в свободном театре, и в лагерном. Когда ты на сцене — никакой разницы нет.

Мне годик до освобождения оставался — вызывают органы.

— Ну как? — спрашивают.

— Я очень довольна, — говорю. — Я занята, я пою, для меня это жизнь. Больше мне ничего не надо.

— Ну а если это вдруг закончится? Понимаете, нам в театре нужен осведомитель. Как вы смотрите на это?

— Никак.

— Ну тогда придется вас из театра…

— Что ж… — говорю.

И меня из театра убрали. На общие работы, конечно, не отправили, сразу забрали в КВЧ.

Через год освободилась — и бегом в свой театр. Прихожу к директору, а он: «Валя, нам строго-настрого приказано 58-ю убрать». То есть заключенной я там работала, а вольной — не могу. Я — в слезы.

Устроилась диспетчером на автобазе, принимаю заказы на грузовики, такси. Беру однажды трубку: «Диспетчер Ищенко у телефона».

Пауза.

— Певица, что ли? Что вы там делаете?

— Вот, диспетчером работаю.

— Та-а-ак… — положили трубку.

После этого вызывают меня в театр.

— Ну давай, приходи работать.

— А как?..

— Будешь много знать…

В общем, взяли! Дали комнату барачного типа. И 25 лет я пропела. И оперы, и оперетты, и классические…

Мне грех жаловаться на мою жизнь.

Фото Анны АРТЕМЬЕВОЙ, «Новая»