Однажды взглянула на него на репетиции «Ревизора» — ноздри раздуты, шея вытянута, зрачки сужены. Он был как гончая, почуявшая дичь: своего героя. В его Хлестакове было что-то жуткое: униженный, он жаждал унижать, робеющий, молниеносно переходил к агрессии, был криминален и магнетичен одновременно. Зловещую куклу, его поднимали и несли на руках — метафора времени.
Его Шут — клоун в черном цирке шекспировской пьесы, пел песенки, которым сам аккомпанировал, издевался над временем. Когда он исчезал и пианино начинало играть без него — зал накрывала тень.
…Никогда у него не было таких растерянных глаз, такой детской улыбки, таких перепадов гаерства и трепета, как в Поприщине. То бандит, вышедший на разборку, то искательное ничтожество. То в кепке, с папиросой, висящей на губе, — чистый Шариков. А потом в больнице, уже сделавшись испанским королем, спасаясь, как раненое животное, карабкался по скобам на стену. «Матушка! Пожалей о своем больном дитятке!..» — кричал его несчастный сумасшедший не столько родительнице, сколько равнодушной отчизне, а она в спектакле Камы Гинкаса слала дюжего мужика бить палкой, сажать на цепь, лить на голову холодную воду.
Был точнейшим инструментом в руках крупнейших режиссеров времени — Додина, Фокина, Гинкаса, Някрошюса. Но никак не мог вполне приспособиться к роли инструмента. Менял города, места обитания. Метался внешне и внутренне. Уходил отовсюду — из театров, компаний, домов. Срывал спектакли и срывался сам. Был умным, точным, отважным. Потерянным, ненадежным.
— Замечательный, замечательный партнер, — задумчиво и с некоторым удивлением сказал о нем однажды покойный Виктор Гвоздицкий (Девотченко играл с ним в «Двойнике»), — но такой беспокойный… И мы вспомнили Ходасевича, подходящего, нам казалось, к случаю: «Пробочка над крепким йодом! Как ты скоро перетлела. Так вот и душа незримо жжет и разъедает тело…»
Монотеатр Алексея Девотченко, где обитали и Бродский, и Саша Черный, звучал как целый оркестр. …Пристально-острый Порфирий Петрович, дерзкий Шут, темный Моцарт — в каждого он вносил свою скоморошью природу. Достоевской складки человек; гримасы, кривлянье, гаерство, вызов — и при том сокровенная поэтичность, нежность. Сиротство и юродство — имели в его диапазоне равные права.
Последняя роль, в которой его видела — Плюшкин, — выделяла его как парчовую заплату среди актерской сермяги «Гоголь-центра».
Артист на митинге, на марше, в колоннах — редкий случай нашего времени. Абсолютное большинство людей этого цеха аполитичны. Он был ранен неприятием порядка вещей, несправедливостью. И не хотел и не готов был смиряться. Вызывал ненависть. Отступал в изгойство.
Ходил по краю. Много лет. Зашивался. Выковыривал из тела ампулы, уходил в черный загул, снова зашивался. Менял кровь, плазму; «откачали» — был глагол его жизни. Жил катастрофически, болезненно. Словно испытывал — а что еще позволено?..
Что искушает актера так искушать судьбу? Что бросает в такие бездны? Кроме болезни — внутренняя уязвимость, почти несовместимая с жизнью. Отчаянье он обжил как среду.
Ему нельзя было помочь. Боль, которую он нес в себе, с годами разрасталась невместимо; ни доверие режиссеров, ни удачи на сцене, ни новые роли — ничто не удерживало и не могло изменить происходящее.
Трагический человек. Он приходит, чтобы нас коснулся холод грядущего. И это — последняя главная роль.
Алексей ДЕВОТЧЕНКО: «Не наниматься к королю на службу...»
Из монолога четырехлетней давности
…Мы встретились на Чистых прудах, чтобы записать его монолог. Он собирался отказаться от государственных премий, от звания. Не советовался — ставил в известность. Мучился формулировками, потому что там, где мы сидели, нельзя было курить, и был очень и очень невесел. Многое из того, что сказал тогда, четыре года назад, со временем только налилось смыслом…
Лагерную заповедь «Не верь, не бойся, не проси!» сегодня я бы переиначил так: «Не верь, не бойся, не молчи!» И еще — не участвуй! Люди соединены и разъединены сейчас очень четко: приятием или неприятием власти, сотрудничеством или несотрудничеством. …Деньги пахнут. И очень резко: кровью, нефтью, тюремными нечистотами. И ремесло актера в наши дни стало припахивать — подачкой…
Прошло полгода после моего призыва к артистам-профессионалам не принимать участия в мероприятиях власти. И вот Игорь Скляр впервые пришел на митинг в защиту Петербурга. Не думаю, что это моя заслуга, но, надеюсь, люди моей профессии начинают приходить в себя.
В «Короле Лире» у Додина я играю Шута. Этот любящий Лира и сострадающий ему Шут, при всей, казалось бы, злой эксцентрике, единственный персонаж, пытающийся противостоять безумию, объявшему королевство, и потерпевший в этих попытках крах. Поэтому в финале и уходит. Куда? Скорее всего, вешаться… Но не наниматься к другому королю на службу…
Шут у Шекспира — тот, кто говорит правду королю в лицо. Посредник между властью и истиной. А в наше время и при нашей власти НЕТ шутов. Есть скоморохи, паяцы, клоуны. Прикормленные и холеные, имеющие свои «гешефты». Шекспировские шуты — это все-таки юродивые. И нищие. А наши — НЕ юродивые и более чем обеспеченные.
Мне посчастливилось: в моей актерской жизни были Гоголь, Достоевский, Пушкин. Главное, что извлекаешь из соприкосновения с этими мирами, — колоссальный заряд сострадания. Нам часто говорят: поставь себя на место другого человека. И сегодня, мне кажется, я могу поставить себя на любое место. На место сына Политковской: смерть матери при таких обстоятельствах — ожог, который не будет излечен никогда. На место отца из Беслана: у меня растет сын. На место бомжа. На место Бычкова, который спасает наркоманов в Нижнем Тагиле, занимаясь реабилитационным центром, такой человек не нужен, он всегда будет под колпаком и ментов, и наркоторговцев, ему надо пришить статью и засадить…
Сеть, в которой все мы сегодня обитаем, — не только пространство свободы, она убежище для обломовых XXI века: лежим на диване, пишем воззвание, отслеживаем, сколько приходит комментариев, как развиваются события, какие выкладываются материалы. Потом активно включаемся (лежа), начинаем писать: «Безобразие!» Это не всех блогеров касается. Но одно дело — строчить протестные посты на диване, а другое, настрочив, выйти на площадь. Саша Черный как в воду смотрел: «Тех, кто страдает гордо и угрюмо,/Не видим мы на наших площадях»…
И не увидим! В этом вопросе я стопроцентный пессимист. Можно писать что угодно, огромное количество людей будут соглашаться, но все равно останутся дома. Это трагедия наша национальная.
…Тут даже не страх. Подлая лень поднять задницу. Гены рабства, гены крепостных и бесправных в нас сильны, как и сто, и двести лет назад. Как только встает вопрос, давно сформулированный Галичем: «Сможешь выйти на площадь в тот назначенный час?» — ничего не срабатывает! …Рабское сознание. Мир живет в XXI веке, а нам еще долго ходить по пустыне. Если не произойдет чуда.
Чудом было бы, если б вышел на улицы миллион человек, протестуя против режима. Чудом было бы восстановление демократических институтов. Чудом было бы, если б начался процесс люстрации, который прошел во всех бывших соцстранах. Первым указом Бориса Николаевича должен был стать указ о люстрации. Духу чтоб не было никаких «хорьков» из органов у власти.
Самое мерзкое в нашей повседневности — телевидение. Самое тошнотворное — видеть и слышать ведущую программы «Время». …Отвратительны НТВшники, первые ученички.
Люди на улицу не выйдут, но говорить все равно надо, и я повторяю слова Надежды Яковлевны Мандельштам: «Надо говорить, потому что молчание — преступление против рода человеческого». Если все перестанут говорить, наступит момент, когда говорить будет нельзя.
Лев ДОДИН, режиссер: Скорблю о том, что он не успел создать
— Трудно найти слова, только узнав об уходе из жизни Алексея Девотченко — Леши, как я привык называть его всю жизнь, с первого курса, когда он начинал у меня учиться. Я помню его, совсем молодого, озаренного надеждой и подающего надежды. Это был очень одаренный ученик, который на глазах вырастал в талантливого артиста — по сути, только начинал расцветать и обещал очень многое. Но, к несчастью, общеизвестная болезнь поразила его слишком рано, и сегодня мы скорбим и о Леше, и обо всем том, что он не успел создать.
Может быть, сейчас не время говорить об этом, но мне кажется, все наше общество, наше художественное сообщество и все мы слишком равнодушно или слишком почтительно относимся к пороку, который легко превращается в болезнь. И когда это становится болезнью, все становится непоправимо. Убежден: если бы театры сумели встать единой стеной против слабости, которая на глазах превращается в тяжелую болезнь, мы могли бы спасти и Лешу, и многих других актеров и художников. Я глубоко скорблю об Алексее Девотченко, я глубоко скорблю о тех прекрасных созданиях, которые он мог бы сотворить и не сотворил…
