СюжетыКультура

Ворон с колючей проволокой в клюве

Глава из книги «Старая рында»*

Этот материал вышел в номере № 131 от 21 ноября 2014
Читать
Глава из книги «Старая рында»*

* Эту книгу еще можно купить в магазине «Москва».

Изображение

В предыдущей серии: как иркутская официантка подтолкнула Евгения Евтушенко и Леонида Шинкарева со товарищи на путешествие на край света и выяснилось, что до края света легче всего добраться по реке Лене («Новая газета» №127 от 12 ноября 2014).

Изображение

В шторм на палубе мокро, и рында молчала-молчала, а тут на тебе, раззвонилась… Нас кидает с левого борта на правый и обратно, бьемся лбами о переборку кубрика, довольные, что все же не проломили головами древесно-стружечную переборку, а более тому, что отбросило на кубрик, а не на железные бочки на корме. Шторм — это время Гавриила Васильевича. Он говорит вполголоса, два-три слова, не более, мы им следуем, даже когда не понимаем, к чему они, но верим в здравомыслие лоцмана. В спокойные времена, если попробуешь Короходкина разговорить, он будет отвечать с обычной для якутских стариков медлительностью. Она обычна на арктических пространствах, когда морозы, расстояния, живые существа вместе ищут свой баланс расхода и сбережения энергии. Однажды в булунской тундре я подошел к охотнику, он сидел, скульптурно неподвижный, на прибрежном камне, дымил трубкой и смотрел в одну точку на реке. «Скажи, твой отец тоже был охотник?» — спросил я. Ни одна мышца не шевельнулась на его коричневом лице. Он будто не слышал. Возможно, ветер отнес мои слова в сторону. Я присел рядом и стал смотреть в ту же точку, но что-либо разглядеть мне было не дано. Мы долго сидели молча. Ну что же, не настроен человек на разговор, не буду ему мешать додумать пришедшую в его голову мысль. Я попрощался, побрел к своей лодке. И вдогонку услышал глубокий вздох: «Да, мой отец тоже был охотник…»

Гавриил Васильевич скуп на рассказы о себе; о нем, потомке хоринских якутов-борогонцев, мы слышим от разных людей, когда пристаем к берегу. Все коренные народности гордятся своим родом-племенем, но к борогонцам, наследникам одного из самых древних северных родоплеменных союзов, почтение отдельное. Название племени (борогонцы) выводят из имени племени борджигин; по «Тайной истории монголов» (ХIII в.), из этого рода и Темучжин (Чингисхан). Не потому ли русским казакам так трудно давалось усмирить якутов-борогонцев; они сопротивлялись сто с лишним лет, до осени 1739 года, когда императрица Екатерина II приняла в Петербурге предводителя борогонцев и сумела с ним договориться.

Гавриил Васильевич не княжеских кровей, он из борогонских крестьян, но в его сдержанных жестах и словах что-то неистребимо дворянское, благородное, мудрое. Однажды сказал: «Когда-то хоринцы остались без огня. Но не шибко на судьбу обижались. Зачем обижаться? Стали ждать. И прилетел ворон, а в клюве мешочек для трута и огниво. И сбросил людям. С тех пор нас, хоринцев, ругают, почему любим ворону. А разве знаешь, что у нее в клюве на этот раз…»

Гавриил Васильевич ходил матросом, штурвальным, капитаном, доставлял в северные селения важные для их выживания грузы. А как он был нарасхват в войну, когда с востока пошла по ленд-лизу американская военная и разная другая помощь (корабли с теплой одеждой, кожаной обувью, яичным порошком, лярдом и т.д.) и горючее, которое ждали в Якутске для заправки перегоняемых с Аляски американских самолетов. Какими презренными должны выглядеть в его узких цепких глазах мы, здоровые мужчины, вроде с образованием, затеявшие переход, столь же рискованный, как и бессмысленный. У меня темнеет в глазах от догадки: не потому ли Гавриил Васильевич так немногословен с нами, с людьми, которым причудами судьбы выпала какая-то другая, по его меркам не настоящая, чуждая ему жизнь. Никогда не знаешь, каким вопросом можно по чистой случайности причинить человеку боль, потому я не переспрашиваю Гавриила Васильевича о том, что слышал о нем от других. Например, как случилось, что в 1928 году его отца, Василия Николаевича, главу Хоринского наслежного совета, то есть представителя местной власти, арестовали, гоняли по лагерям Сибири и Севера, пока не отправили строить Беломоро-Балтийский канал. А в 1930-м арестованный вслед за отцом 25-летний Гавриил среди ста тысяч каналоармейцев, в том числе якутов, эвенков, юкагиров, встретит отца. Плотники Короходкины не очень хорошо говорили по-русски, но в их лексику входили новые понятия и остались если не в активном словарном запасе, то в памяти: «гражданин начальник», «вохровец», «лагпункт», «фаланги», «плывун», «люди старого мира», «тридцатипятники», «перековка», «бесконвойный», «премиальные пирожки»… Не знающий этих слов, поймет ли всем нутром своим новейшую историю России? Поверив в светлое будущее, им обещанное на обломках империи, от которой предки довольно натерпелись, якуты, пророссийски настроенные, пришельцам поверившие, при массовых арестах в тундре ощутили себя преданными. Национальная интеллигенция еще могла различать, в клювах каких именно черных птиц над ними кружат не трут и огниво, а только колючая проволока, но в головах людей, менее просвещенных, беды и разочарования неизбежно связывались со «старшим братом». За столом с красной скатертью под портретом Сталина лагерные политработники говорили о «дружбе народов», но в их немигающих глазах отец и сын читали другое: «Чучмеки, помните свое место!» Что-то подобное в тех же глазах читали буряты, таджики, чеченцы… Общность ощущений никого на канале не обнадеживала.

У моего якутского приятеля из Института мерзлотоведения был свой подход к национальному самочувствию в новые времена: «Вы должны понять, нас вываривали в имперском котле столетиями, пока из народа не выдавится национальное самосознание. Оно не ушло, то есть не ушло окончательно, а притаилось. Застряло в подкорке спасительной заповедью себе самому, теперь наследственной, передаваемой с генами: не возражай, кажись покорным. Так уцелеешь». Пройдут годы, и уже в новой России конца 1990-х при опросе школьников выяснится, что старшие поколения избегают разговоров о своих корнях, предках, национальном и социальном происхождении. Опасно было этим гордиться. Только 26 апреля 1994 года президент России подпишет Указ «О восстановлении справедливости в отношении репрессированных в 20–30-е годы представителей якутского народа». За несправедливость никто не ответит. Это сколько же понадобится времени, чтобы излечить народ от немоты? Отца и сына освободили в начале 1930-х годов. Повезло им неслыханно: не в Забайкалье, не на БАМ в товарняках под конвоем и с собаками — домой отпустили! Оба дождались друг друга в Иркутске и вместе возвращались набитой людьми баржой. Светило солнце, они вглядывались в берега. Новые леспромхозы… пристани… слипы… Это на Лену пришел Дальстрой. В туманных лесах сквозь деревья размыто проглядывали бараки и вышки, доносился лай сторожевых собак. Не им теперь отправляться в лагеря, лагеря сами пришли к ним. В верхнем, среднем, нижнем течении реки, в дельте и на островах в океане — лагеря всюду. Все правильно, ближе к дому. Далеко не ходить. «Хорошо было по реке плыть. Природа красивая, прохладно, а плотником летом работать жарко. Так и решил: пойду плавать», — потом расскажет Гавриил Васильевич.

До «Микешкина» он ходил на разных судах по Лене 33 года. Уже на пенсии, а пароходство не оставляет в покое. В дельте до полутора тысяч больших и малых островов, в половодье скрытых под водой, немногие вырулят по лабиринтам теплоходы, как это умел Гавриил Васильевич. Я не сразу понял, почему неожиданно и странно Гавриил Васильевич в очередной раз вышел из кубрика на палубу с непокрытой головой, под дождь. В те в минуты, когда после обеда Евтушенко спустился вниз, достал из-под спального мешка тетрадь и за столом стал читать стихи, как это часто бывало, только что законченные: «На земле драгоценной и скудной/я стою, покорителей внук,/где замерзшие слезы якутов/превратились в алмазы от мук…» Он поднялся и вышел. Что могло задеть невозмутимого Гавриила Васильевича? Для тех, кто знаком с трудами современников по истории Сибири, эти строки, правда, неожиданны… Нас учили гордости за деяния предков, наследниками победителей мы привыкли чувствовать себя. Но не для нас быть потомками покорителей, когда-то пришедших с огненным боем на землю кочующих, беззащитных. Наследниками отечественных Кортеса и Писарро. Евтушенко словно отозвался на столетней давности вздох ничем в истории не запятнанного, честнейшего Афанасия Щапова: «И грустно, что у нас не только общество, но и наука еще не обратила должного, человеческого внимания на все эти многоразличные инородческие племена России, кровь которых — в нас и в чадах наших». Каким-то особым чутьем поэт удержался от соблазна следовать литературной традиции — фигуру Ермака возвеличивать чрезмерно, принимая исторические последствия похода за пушниной как провидческий государственный замысел расширить территорию России.

За разгром государева каравана приговоренный Москвой к четвертованию, спасаясь от кары, Ермак бежал на восток, к братьям Строгановым; втайне от государя братья беглецов вооружили и послали за пушниной в Сибирь. Но удаль ли казака, другие ли его доблести сделали Ермака Тимофеевича одной из самых мифологизированных фигур в отечественной культуре. Даже Леонид Мартынов, чьим интонациям подражал ранний Евтушенко («Окно выходит в белые деревья…»), даже он, ища в истории романтику, воспел лихого атамана: «Он вынул меч. И боевым мечом ударил в землю и разрыхлил землю…» В переносном смысле, в символическом, образ безукоризнен, но сибиряк Мартынов, конечно, не хуже других знал, что Ермака Тимофеевича и его дружину влек сбор ясака (шкурок соболя, горностая, лисицы, белки…). Принуждение аборигенов бывало жестким, и там, где сбор не удавался, пепел сожженных стойбищ долго носился над лесами. Это не в укор поэту, для укора не повернется язык: Мартынов писал о Ермаке в 1938 году, уже побывав в руках НКВД, отбыв ссылку…

Мы притихли за столом, слушая новые стихи, а я взгляд не могу оторвать от Гавриила Васильевича; непроницаемое его лицо на каждое услышанное слово реагирует едва заметным движением скул. А прикрывает он глаза и совсем уходит в себя, когда Евтушенко читает третью и четвертую строфы, словно ему, Гавриилу Васильевичу, одному дано уловить в них глубинное, слуху других недоступное.

«Я люблю, как старух наших русских, луноликих якутских старух, где лишь краешком в прорезях узких брезжит сдержанной мудрости дух. Я люблю чистоту и печальность чуть расплющенных лиц якутят, будто к окнам носами прижались и на елку чужую глядят». Не могу отнести себя к знатокам русской поэзии, но насколько могу судить, как ни напрягаю память, очень немного (пишу осторожно) приходит на ум стихотворных фрагментов, где бы в такой лаконичной (четыре последние строки!) и в столь завершенной форме вставала историческая судьба северного народа, когда с XVII века и до новейших времен с чистотой и печальностью своих чуть расплющенных лиц он с морозной улицы прижимался к ярко освещенному окну, чтобы видеть, хотя бы увидеть, праздничную, нарядную, все еще недоступную ему чужую елку. Новые стихи поэт будет читать 11 августа 1967 года, за три дня до прихода карбаса в Тикси. Там мы попрощаемся с Гавриилом Васильевичем, обнимем крепко и благодарно, будем давать листки с нашими адресами, но было маловероятно, что у него будет случай адресами воспользоваться. Года через два я снова окажусь в Якутске, приду домой к Гавриилу Васильевичу, но застану только дочерей. Отца снова позвали вести по Лене караван. В мае 1969 года в Иркутск придет от Гавриила Васильевича письмо: «…Прими мой сердечный привет, я очень благодарен Вам за то, что Вы меня не забываете, приходили навестить и много фотоснимков оставили, без внимания не оставляете старика. Жаль, что меня не было, с Вами не свиделся. Я отдыхал на желудочном курорте Ямаровке Читинской области. Вес прибавился 1 кг 100 гр. Нынче хочу один рейс плавать, если вызовет морпорт Тикси. Ихние суда сопровождать из Тикси в Сангары и обратно. Они каждый год с Сангар уголь возят. В прошлой навигации тоже один рейс сопровождал ихние суда. За год это вся моя работа. Осенью ездил на охоту, но зайцев мало было, всего около 20 штук убил. У нас теплые дни, но Лена еще стоит где-то в районе Витима, выше Ленска. Получается бедное письмо, извините. Прошу Вас передать от меня привет Теофилю Коржановскому, Арнольду Андрееву, Эдуарду Зоммеру, Евгению Евтушенко, если встретитесь с ними. Я читаю журнал «Сибирские огни», в первом номере «Микешкин» идет в Арктику». Читал. Во втором номере не нашел. Охота смотреть продолжение. Очень интересно будет, вспоминаю о совместном с Вами трудном, северном, почти арктическом плавании на таком маленьком суденышке. Фотоснимок у меня как память о «Микешкине». Всегда будет воспоминание. От моих детей Вали, Гали Вам привет. Ну, желаю Вам всего хорошего, крепкого здоровья, успеха. Ваш старик Гавриил. 22.V.1969».

Гавриила Васильевича Короходкина не стало 10 мая 1997 года, через тридцать лет после нашей встречи на «Микешкине». Ему было 92 года. Хоронили родные и друзья в Якутске. На подушечке несли ордена и медали; по всей реке суда прощально сигналили. Один его приятель-капитан у могилы сказал: «Не будь Гавриил Васильевич репрессирован, он бы обязательно стал членом КПСС и имел бы награды еще более высокие».

Мне не показалось, что Гавриил Васильевич Короходкин чего-то ждал от властей.

Продолжение следует

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow