Пять лет назад зимой еще висела в углу полуразрушенной избы большая выцветшая фотография в рамке под разбитым стеклом. Такая типично деревенская фотография-портрет. С нее на меня смотрела девочка лет тринадцати.

Я пишу: смотрела, потому что, правда, она была так сфотографирована, что ее серьезный, чуть напряженный взгляд зафиксирован был так, что куда бы ты ни побрел в этой избе с небом вместо проломленной крыши, все девчушка на тебя смотрит.

И то ли холодно было тогда, морозной зимой, то ли что-то другое. Но прохватил меня озноб, и я еще совсем недолго рассматривал это мертвое жилище. Занавески беленькие с голубым в пол-окна — болтал ветер. Еще они висели, но уже прошелся по ним не раз осенний холодный дождь и снег. И уже только предположить и можно, что думала исчезнувшая хозяйка, когда давно, и не понять насколько давно, вешала их. Радовалась ли уюту, который занавесочки создают в избе.

И странно, уже стена накренилась и распалась на бревна, а они все висят, треплются на ветру.

На другой стене — календарь из журнала. Я подошел поближе и приподнял оторванный угол его, чтобы посмотреть, какой год. Девяностый. Много лет висит здесь это напоминание о последнем годе, о том годе, когда закончилась здесь жизнь.

— Пошли уже, холодно, — зовет меня Андрюха. И ему не нравится здесь. Зябко.

Мы уходим в единственную отопленную в этой деревне избу. А девочка с портрета все смотрит мне в спину. И я ежусь под ее взглядом.

Тот дом, где топят, — бывший барский дом. Там на зиму собралась вся деревня — пять человек.

Когда мы с Андреем заходим, нас встречает одна старушка, остальные (мужчины ли, женщины?) лежат на большом сбитом из досок топчане.

Никто не поднялся при нашем приходе. Только одна старушка, что впускала нас и брала привезенные Андреем продукты, стояла у круглого, накрытого липкой клеенкой стола и одной ладонью мяла другую.

— Чаю будете, да нет к чаю…

Мы сели и выпили чаю из алюминиевых кружек.

— Пенсию-то привозят? — спросил Андрюха.

— Привозят, привозят. Да вот, — старуха показывает на лежащих людей на топчане, — выпили всю. Неделю как.

— А следующая когда? — спрашиваю.

— Ну неделя-другая должны поспеть, — отвечает старуха.

— В семи днях, — раздается откуда-то из груды людских тел, и опять тишина.

Все молчат. Лежат. Ждут пенсии, чтобы и ее выпить.

Наскоро допиваем чай. Уходим из единственной натопленной комнаты.

Идем осматривать остальные, холодные. Там темно и зябко. Свет только из окон, и я оборачиваюсь и смотрю на эти прямоугольные светлые до боли в глазах пятна. Занавесочки. Такие же, как в мертвой избе напротив, бело-голубые.

А по стенам обои старые потрескались и свисают, как ошметки кожи на огромных зияющих ранах. И печка чугунная с узорами инеем покрылась. Заслонка вывалилась и висит.

Андрей что-то спрашивает про устройство печки, старуха что-то отвечает. Но видно, что и ему это не интересно, он как бы для меня это делает, и старуха ничего толком ответить не может. Настоящий хозяин давно и навсегда покинул этот дом. Ни к чему чугунная печка.

Собираемся уходить. И вдруг старуха рассказывает, как месяца два назад, еще перед Новым годом, ушел какой-то мужик по имени Никитка в соседнюю жилую деревню на свадьбу, праздновать. Недалеко, мол. Двенадцать километров пешком. Неделю попраздновал, а возвращался под парами, да и упал на полдороге. И замерз, конечно. Неделю назад только и нашли.

— Грейдером подцепили, — подсказывает все тот же мужской голос с топчана. И я представляю себе тело мужика, сплошь покрытое инеем, как чугунная печка в холодном доме.

Хочется скорей уехать, и мы с Андрюхой бредем к джипу, оставляя позади себя барский дом, людей, вповалку лежащих на топчане, заиндевевшую чугунку и бело-голубые занавесочки.

И вот через пять лет я прошу Андрея:

— Съездим в Марково.

Он удивленно смотрит.

— Ну хочется, съездим.

Нет в мертвой избе ни занавесок белых с голубым, ни календаря, ни портрета на стене. Просто бревна. Все исчезло.

На барском доме замок. Дорога заросла противной желто-серой травой. И крыша просела.

— Никого? — спрашиваю я. — Всего пять лет — и никого?

— Ну время идет. Время… — Андрей смотрит куда-то в сторону. — Нет. Вон жилая изба!

И идем в ту сторону, куда показал Андрей.

Не успеваем дойти, как дверь приоткрывается и сквозь щель на нас смотрит старуха. Та ли? Давешняя? Не разобрать. Она смотрит на нас, и мы останавливаемся. Ждем. Еще мгновение — и она исчезает в темных сенях, а дверь за ней закрывается. Как ворота склепа.

Мы с Андрюхой растерянно смотрим друг на друга. Возвращаемся к барскому дому.

— Недолго теперь он простоит,— говорит Андрей, как всегда по-хозяйски осматривая постройку. — Процесс пошел.

— Думаешь, она одна там? В той избе…

— Одна, — отвечает Андрей, — конечно, одна. Не признала, видать.

Нам совсем нечего делать в Марково. Даже об устройстве старой барской печки мы не можем поговорить. И уезжаем.

Мы едем в Пустошку, в город, где есть пока люди, где есть придорожное кафе с чаем и блинами.

Дорога плохая.

А за спиной остается мертвая деревня Марково, где среди холодных стен, среди покосившихся бревен и пожухлой травы бродит призрак девочки лет тринадцати и держит бело-голубую занавесочку в руках.

Борис МИРЗА

Об авторе

Мирза Борис Георгиевич, драматург, актер, режиссер документальных фильмов и сериалов: «Виолончель Шафрана», «Скрипичный ключ», «Антология преступлений» и др. Короткометражная картина «Мертвое тело» удостоена несколькими призами и дипломами, в том числе призом Международного фестиваля актеров кино «Созвездие» «За талантливую работу с актерским ансамблем». В 2008 году в издательстве «Известия» вышел сборник рассказов «Родина». Преподаватель режиссуры, актерского мастерства и теории драматургии.