Анри Доман (Henri Dauman) — один из самых незнаменитых великих фотографов второй половины XX века. Его имя годами мелькало на обложках Life, Newsweek, Paris Match, New York Times Magazine, но мелким шрифтом; и он никогда не выставлялся.

«Зачем вы так поступали?» — спрашиваю у него. Вечер, мы сидим в полупустом Йенском дворце в Париже, изредка подходят поклонники, которые успели узнать про эту первую выставку. «Я всегда думал, что мои фото лучше смотрятся в журнале. Разворот… Страница… Обложка, — говорит он таким голосом, будто перечисляет названия любимых пирожных. — И в придачу тираж Life в 60-е достигал восьми миллионов. Выставки мне такого дать не могли».

И вот наконец, на 82-м году жизни, его уговорили показаться. Один друг, профессиональный организатор мероприятий. Пришлось погружаться в картонные коробки и отбирать двести карточек из миллиона. А теперь вот еще несколько из двухсот — для публикации в «Новой».

— Интересно наблюдать, как мои фотографии, которые пользовались спросом пятьдесят лет назад, снова входят в моду, — говорит он.

Он снимал семью Кеннеди (и в предвыборном угаре, и в смертной тоске), делал сессии Элвиса, Мэрилин, Ионеско, Маклюэна, Трумена Капоте, Нельсона Рокфеллера, Феллини, Луи Армстронга, Ива Сен-Лорана… Он зафиксировал первые шаги Уорхола и других подельников по поп-арту.

Он запечатлел хронику борьбы за гражданские права: темнокожих, тинейджеров, феминисток, пацифистов… Он сам был во Вьетнаме, щелкал на Кубе Батисту незадолго до падения, делал для Life фоторепортаж о скандинавском турне Хрущева (которое оказалось для генсека последним). На выставке сразу семь хрущевских фото. Доман говорит, что это случайность, хотя Хрущев и был «очень интересным персонажем». Как объект для съемки, конечно.

«Последнюю свою сессию я сделал в 86-м, кажется, — вспоминает Доман, который с тех пор занимается продажей лицензий на отснятый материал. — Это был цикл фотографий французских булочных и кондитерских… Нет, это не по заказу, меня самого это интересовало. Такой очень легкий репортаж». И такой трогательный. Булочная для француза — больше чем булочная. И Доман, можно сказать, поместил багет в раму.

Доман родился и жил на Монмартре, на улице Рамей. Во время войны фашисты увезли отца в Аушвиц. Мама погибла по ошибке монмартрского аптекаря, который убил девять человек, перепутав отраву для крыс с лекарством для людей.

В качестве живого родного у Анри остался только Дядя Сэм из Америки.

Благодаря Дяде Сэму бедный французский юноша, мечтавший о кино, в 1950-м оказался в Нью-Йорке. С кино не получилось, точнее, он и не пытался; зато стал участником золотой поры расцвета фотожурналистики. Снимал много, избегал штатной работы, проявлял негативы на кухне и в ванной, отсылал в американские и европейские редакции. И вот стал «самым великим из живущих французских фотографов», как написала перед выставкой одна известная французская газета.

— Трудно было сделать так, чтобы 200 снимков рассказали мою историю, — говорит Доман. — Но сейчас вижу мои фото на стене… И люди говорят: «А это хорошо. Это очень хорошо!» И я тоже думаю, что это неплохо. Но можно было бы сделать и другую выставку, совсем отличную от этой.

Но и эта отличная, надо сказать. Кстати, в следующем году возможна экспозиция в России.

— Уже кто-то интересовался из Москвы. Женщина. Комиссар московского дома фотографии.

Если эта женщина-«комиссар» уговорит Домана (а она уговорит кого угодно), не забудьте сходить на выставку. А увидите моложавого 82-летнего аристократа в костюме и кроссовках, не откажите себе в удовольствии подойти и поговорить. У Домана нет ни грамма звездной болезни. Еще и этим он отличается от многих из тех, кого снимал.

Но они были великие. А Доман вот только в первый раз решился стать знаменитым.