Осенью 1985-го я лежал в госпитале им. Бурденко после эвакуации из Афганистана по ранению. Лечащий врач выписал импортное лекарство, которое бесплатно (а за деньги нигде его просто и не было) полагалось только участникам боевых действий. Для этого следовало предъявить «афганское» удостоверение, которые выдавали военкоматы, или справку об участии в боевых действиях. То есть повару такой документ не давали.
И тут выяснилось, что никому из командированных по линии МО переводчиков из ИСАА при МГУ (а нас было в том году семеро) Главное управление кадров Генштаба такую бумагу не выдаст. Хотя практически все мы получили в разных сочетаниях тяжелые и легкие ранения, компрессионные переломы позвоночника, гепатит на время и малярию на всю жизнь, были награждены боевыми орденами и медалями.
Но мы были студентами, среди нас даже оказались ребята, не принимавшие присягу, и военные чиновники испугались последствий. А когда в следующем году погиб Володя Твиров, ему даже не был положен воинский салют на похоронах.
Но лекарство-то нужно. И мой покойный отец в форме и при всех наградах пришел в ГУК ГШ и битый час доказывал дежурящему подполковнику несправедливость приказа, понимая прекрасно всю безнадежность этих попыток.
В какой-то момент дежурный встал и сказал: «Я в туалет», — и демонстративно пододвинул мою справку на край стола. Как только дверь закрылась, отец сунул бумагу в карман. Это было негласно санкционированное воровство документа.
О дикой истории с нашей группой знали все, но военврач молча выдал лекарство, военкомат без вопросов выдал удостоверение. Никто не спросил, откуда справка, — все всё понимали.
Мой отец, по сути, выполнивший ту роль, которую сегодня на себя берут правозащитники, преподал мне урок на всю жизнь: даже при самых людоедских нравах и режимах с чиновниками надо разговаривать.
Сегодня времена другие. В армии есть проблемы, но уж диалог общества с военными наладить можно. Поэтому интервью с Валентиной Мельниковой из «Солдатских матерей», опубликованное в «Новой», и вызвало у меня ассоциации скорее с политической атакой, нежели с анализом правозащитника. Сама лексика к тому подталкивает.
«То есть был какой-то период, когда «офицерье», видно, на старых дрожжах, еще боялось». Мне очевидно, что Мельникова воспринимает армию в целом как ненавистный ей институт, а офицеров — как врагов. Ведь если напомнить ей о том, что в армии, набранной из того народа, который уж сыскался, нижние чины регулярно дезертируют, совершают преступления, в том числе убийства гражданского населения, она все равно не употребит слово «солдатня».
Если уж армия пытается отвечать современному уровню, хотелось бы, чтобы и правозащитники, ей оппонирующие, вели себя соответственно. Все эти «козлы», «по фигу», «хрен знает где», «хмырь», отмеченные читателями, лишь ухудшают переговорные позиции Мельниковой при очевидной слабости многих аргументов. «У нас раньше вообще никто не бежал, потому что можно было позвонить». А сегодня нельзя? При Шойгу телефонов в армии стало больше, чем при Сердюкове, — солдаты шлют СМС даже из Украины.
Для меня очевидно личное неприязненное отношение Мельниковой к Шойгу. Иначе невозможно оценить многие суждения Валентины Дмитриевны, которые порой вызывают оторопь.
Как можно позиционировать перед офицерами Сердюкова в качестве положительного героя, этакой антитезы нынешнему руководству, если его команда развела в армии публичное воровство в раблезианских масштабах?
Я надеюсь, что смогу узнать о конкретных вопросах, которые Валентина Дмитриевна задала на заседаниях Общественного совета при МО, в который ее, кстати, включил именно Шойгу. Ведь представить правозащитника, имеющего прямой выход на руководство министерства, ранее было невозможно. И потому я не понимаю, зачем прогуливать его заседания, если можно напрямую задать вопросы о тех самых 30 призывниках, обратившихся за защитой.
Сердится на тебя Шойгу, не сердится — задавай вопросы, только без «козлов» и «хмырей», ты — правозащитник. А потом добейся расследования. Мы все только порадуемся, если пришедший к вам солдат найдет защиту. Но если он окажется банальным дезертиром, включите и этот случай в свою публичную статистику.
Война, да и просто служба в армии, — это очень тяжкий труд, до автоматизма отработанные навыки. И именно при Шойгу начались массовые непрерывные учения всей армии в самых тяжелых условиях, расход боеприпасов увеличился в пять раз. А это непросто — нести такую службу после сонной казармы Сердюкова. Но армия только для этого и существует — такова ее негуманная сущность в любой точке земного шара.
Сегодня у нас служит миллион. При столь возросшей нагрузке много ли это — 30 человек за полгода, пришедшие в московский офис? Ответ может дать только детальное расследование каждого случая, прояснение всех обстоятельств этих драм.
Надеюсь, «Солдатские матери» доведут эти дела до конца, добьются реакции МО и опубликуют результаты расследований. А Министерство обороны пусть хоть голову сломает, но обязано придумать, как наделить правами участников боевых действий своих военнослужащих, где бы они ни оказались, хоть бы и в Украине. Исходя как раз из этого общество и будет судить, действительно ли изменилось отношение к маленькому человеку на службе, или это только Путин по ТВ рассказывает, что «у нас своих не сдают»?
