Когда героя наших публикаций и сюжетов программы «Взгляд» майора Вячеслава Измайлова выкинули из армии, он пришел в «Новую» и сказал: «Хочу освобождать пленных и заложников. Я умею это делать».
Мы знали Измайлова еще до Чечни. Офицер, прошедший Афганистан, он попал на тихую должность — в военкомат, когда же началась чеченская война, отказался отправлять на бойню мальчишек. Сказал: «Отправляйте меня».
В Чечне отвечал за обмен пленными и телами погибших. Много раз — один, с единственным патроном (для себя), ходил на переговоры с боевиками. Спасал, спасал, спасал…
Вывел из окружения штаб — боевики, увидев его на БРДМ, без оружия и головного убора, передавали по рации: «В лысого не стрелять — это Измайлов. Пропустите».
Его хотели убить — свои генералы, слишком мешал, потому что не мог смириться с любой несправедливостью. Потом — чеченские бандиты, потому что ломал их бизнес на заложниках.
Он действительно умел освобождать, потому что — переговорщик от Бога и, самое главное, — человек, который никогда не врет: ни своим, ни врагам.
Так в «Новой газете» началась акция «Забытый полк». Полк, потому что, по подсчетам начальника отдела розыска Министерства обороны полковника Виталия Бенчарского, без вести пропавшими в ходе двух чеченских кампаний числилось порядка 1200 военнослужащих. Но были еще и гражданские, которых захватывали в надежде на выкуп.
С 1996 по 2001 год майор Измайлов освободил из плена более 170 человек — точно он и сам не помнит: «Не считал, некогда было». Ни за одного освобожденного он не заплатил ни копейки денег. Среди спасенных: солдаты и офицеры, дети, подданные других государств, гражданские специалисты, журналисты, солдатские матери… Работал в сотрудничестве с комиссией Минобороны, в которой работали Виталий Бенчарский и Вячеслав Пилипенко, и с заместителем генерального прокурора Михаилом Борисовичем Катышевым — без них, говорит, ничего бы не получилось.
И это абсолютная правда, но правда и в том, что ничего бы не получилось без этого низенького, круглого, лысого, смешливого, общительного, отчаянно отважного, умного и — по необходимости — жесткого человека, который уезжал в командировку на войну без чемодана и сумки — необходимыми вещами были забиты безразмерные карманы старой кожаной куртки. За ним охотились в Чечне, в Ингушетии, в Москве, а Измайлов, уезжая в очередную командировку, говорил нам в редакции: «Если я попаду в заложники — меня не освобождать за деньги!»
Полковники Виталий Бенчарский и Вячеслав Пилипенко — вместе с Вячеславом Измайловым они спасли жизнь и вернули свободу сотням людей. Фото: Анна Артемьева/«Новая газета»
В сентябре 1997 года заместитель главного редактора «Новой газеты», член Комитета по безопасности Государственной думы, Юрий Щекочихин передал мне просьбу начальника Федеральной пограничной службы генерала армии Николаева выяснить судьбы российских пограничников, солдат-срочников Игоря Лавера и Александра Ковалева.
Почему именно мне?
Я тогда был почти единственным из военных, кто ездил в Ичкерию и работал там по освобождению пленных и заложников. В то время мой статус был самый необыкновенный. Я числился за штатом в 27-й мотострелковой бригаде, что недалеко от Теплого Стана в Москве, а реально работал в «Новой газете» и занимался освобождением пленных.
Кто это придумал? Это совсем другая история, к которой причастен Дмитрий Муратов, главный редактор «Новой газеты».
Я приходил на службу в 27-ю бригаду один раз в месяц, в день получения денежного содержания, а в «Новой» получал гонорары за свои статьи и поездки в Чечню по освобождению заложников. В общем, хорошо устроился!
Вскоре люди, которые помогали мне в Чечне, сообщили, что нашли их. Ковалев и Лавер жили в поселке Давыденко Ачхой-Мартановского района. Оба добровольно и сознательно приняли ислам.
Саша Ковалев жил и работал водителем у бывшего полевого командира Сулеймана Исмаилова, который в 1997 году стал главой Шаройского района Чечни. Игорь Лавер жил в другой религиозной мусульманской семье, где его очень любили.
В конце сентября 1997 года мы с Эльвирой Николаевной Горюхиной приехали в поселок Давыденко.
Должен оговориться: я старался никого с собой не брать в поездки в Ичкерию. Сохранность моей жизни никем не была гарантирована. Если бы погиб или стал заложником, военные сказали бы: «Мы его туда не посылали». И были бы правы. Разве я имел моральное право брать кого-то с собой?
С Эльвирой Николаевной Горюхиной, тогда профессором психологии Новосибирского педагогического университета, я познакомился в июле 1997 года. Сначала я не хотел ее брать в Чечню, но когда увидел, как она работает с людьми, понял, что без ее помощи, помощи высокопрофессионального психолога, мне не обойтись. Такой психолог, как она, нужен мне был и для работы с матерями без вести пропавших солдат, и с пленными солдатами, которых боевики убеждали: «Вернетесь — вас в России расстреляют».
И вот мы поехали по тем адресам. Александра Ковалева дома мы не застали, но встретили у ворот дома Сулеймана Исмаилова русскую женщину. Она оказалась мамой Саши. Она уже собиралась уезжать и просила нас повлиять на Сашу, помочь вернуть его в семью в Краснодарский край. У нее сделать это не получилось.
Ковалев должен был вернуться к вечеру, мы решили подождать его. А пока его не было, мы, не теряя времени, пошли в дом, где жил Игорь Лавер. Он оказался на месте. Эльвире Николаевне разрешили с ним поговорить… в курятнике. Со мной Лавер разговаривать не стал и вел себя довольно агрессивно. Я стоял в стороне, и мне показалось, что его беседа с Горюхиной длилась часа два. После нее Игорь стал мягче и задумчивее. Но возвращаться с нами все равно отказался.
Уже стемнело, когда вернулись из поездки Саша Ковалев и Сулейман Исмаилов. Нас пригласили в дом. Электричества не было. Эльвира Николаевна говорила с Сашей не менее часа, держа в руках зажженную свечку.
Сулейман Исмаилов рассказывал мне про ребят, про то, как они попали в чеченские семьи.
Шла осень 1995 года. Их было трое: Михаил Бесарабец из Волжского, Игорь Лавер из Миллерова Ростовской области и Александр Ковалев из Краснодарского края. Солдаты-пограничники, все вооружены автоматами, ручными пулеметами, гранатами. Они увидели друг друга одновременно: боевики из отряда Сулеймана Исмаилова и русские пограничники. Первым открыл огонь Михаил Бесарабец. Ответным огнем он был убит. Игорь Лавер был ранен в ногу. Его и Сашу Ковалева боевики взяли в плен. Труп Михаила Бесарабца впоследствии был передан его семье.
Пограничники рассказали боевикам, что раньше служили в Таджикистане на афганской границе. Срок службы тогда был полтора года. Потом служба солдат-призывников была увеличена до двух лет, и их перевели на заставу в дагестанский высокогорный аул Ботлих.
На новом месте службы над солдатами издевались. И вот эти трое решили уйти с оружием. Ушли — и столкнулись с отрядом Сулеймана Исмаилова, попали в плен.
Через несколько дней командование боевиков приказало расстрелять пленных пограничников. Почему вдруг? Сулейману Исмаилову передали текст статьи из «Комсомольской правды», подписанный, как я узнал, псевдонимом. В ней рассказывалось, что на погранзаставе под Ботлихом был убит любимый солдатами офицер, и поэтому трое солдат-пограничников — Михаил Бесарабец, Игорь Лавер и Александр Ковалев — пошли на территорию Чечни с оружием, чтобы мстить чеченцам за его смерть. Как я потом выяснил, под псевдонимом скрывался офицер пресс-службы погранвойск. Тогда он был старшим лейтенантом, но вскоре я его увидел уже подполковником.
Сулейман Исмаилов повел пограничников на расстрел. Русским солдатам даже не объяснили, почему решили их расстрелять. В последний момент чеченский полевой командир решил, что эта статья в газете — провокация командования погранвойск. Лавера и Ковалева оставили в живых.
Бывшие русские пограничники осознанно приняли ислам.
Игорь Лавер за два с половиной года жизни в глубоко верующей мусульманской семье так хорошо изучил Коран и арабский, что преподавал чеченским детям.
Уезжали мы от Исмаилова за полночь. Прощаясь с Эльвирой Николаевной и со мной, он сказал: «Оставались бы, а то похитят вас бандиты, а скажут, что это сделал я».
По приезде в Москву я сразу же пошел в прокуратуру погранвойск, которая располагалась на территории Пограничной академии в районе Белорусского вокзала. Действительно, на Игоря Лавера и Александра Ковалева было возбуждено уголовное дело за оставление воинской части с оружием. Беседовал я лично с главным прокурором погранвойск и взял у него бумагу, что в случае возвращения Ковалева и Лавера во время уголовного расследования они не будут содержаться под стражей, а мерой пресечения им изберут подписку о невыезде. Это все, чего я смог добиться.
С этим официальным письмом за подписью прокурора пограничных войск я вернулся в Чечню один, уже без Эльвиры Николаевны, которая к тому времени вернулась на свою работу в Новосибирск. Я вручил письмо из прокуратуры Саше Ковалеву. Он долго думал и смотрел на меня своими умными глазами. Потом сказал, что не надо его спасать, что его семья здесь, в Чечне. Мы попрощались навсегда…
Когда в 1999 году боевики напали на Дагестан, Саша Ковалев был с ними. Там он и погиб.
Игорю Лаверу письмо из прокуратуры я передать не смог: его накануне моего второго приезда украли бандиты, на продажу. Им было все равно, кого похищать: русского или чеченца.
Через некоторое время я договорился с четырехкратным чемпионом мира по классической борьбе, серебряным призером Олимпийских игр в Барселоне в 1992 году Исламом Дугучиевым, чтобы он помог вытащить Игоря Лавера из бандитского плена. Ислам был авторитет.
В марте 1998 года мы встретились с Исламом в Чечне недалеко от границы с Ингушетией. Он привез Игоря Лавера и пленного солдата Министерства обороны Данилова. И тогда я сказал Лаверу, что если он хочет остаться в Чечне, то я не имею права его неволить. Но Игорь ответил, что поедет со мной в Москву.
Позже он сказал Эльвире Николаевне Горюхиной: «Эта несвобода в России лучше, чем неволя в Ичкерии».
Бандиты нас преследовали, поэтому я не мог улететь с ребятами из Грозного или из Ингушетии. Я вынужден был в целях безопасности вывезти Лавера и Данилова в Северную Осетию.
Во Владикавказе я пришел к начальнику ФСБ республики генералу Александру Безуглому, которого хорошо знал по Чечне. Он выдал на ребят справки, устроил их в гостиницу, чтобы они отмылись. А потом дал своего офицера, который сопроводил нас в аэропорт Беслана и посадил на самолет, отправлявшийся в Москву. Деньги на авиабилеты дал из своего кармана зампредседателя Верховного совета Северной Осетии.
Когда мы прилетели в Москву, я с трапа самолета готовился выйти первым, за мной шли освобожденные солдаты. По трапу поднялся мужчина в штатском и попросил, чтобы солдаты вышли первыми. Ни о чем плохом я не думал. Решил: наверное, внизу журналисты, ведь из Владикавказа я позвонил Юре Щекочихину, рассказал, что выполнил задание и везу освобожденных солдат.
Когда солдаты спустились с трапа, попытался выйти и я, но человек в штатском преградил мне выход. Ребят перед моим носом затолкали в какую-то машину и увезли в неизвестном направлении. Я побежал в службу безопасности аэропорта «Внуково». Начальник охраны, который знал меня, сообщил, что моих ребят увезли офицеры спецслужб.
И вдруг в аэропорту я увидел одиноко стоящего и растерянного солдата Данилова. Он рассказал, что, когда они вышли из самолета, их с Лавером какие-то люди силой затолкали в машину. Но когда доехали до здания аэровокзала, выяснилось, что Данилов — из Министерства обороны. Его тут же выпихнули наружу, а Лавера увезли.
Вместе с Даниловым и Максимовым мы приехали в Переделкино на дачу к Щекочихину. Там я ему и рассказал, как вывез ребят из Чечни через Ингушетию и Осетию, — а в нашей родной столице потерял их. Всю ночь Юра обзванивал различные спецслужбы. Рано утром ему перезвонил генерал Николай Бордюжа, тогда — директор Федеральной пограничной службы. Он попросил передать трубку Измайлову и сказал мне: «Ты же военный и знаешь: заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Я сказал своим офицерам принять у тебя солдата, а они решили украсть. Тебя ждет мой заместитель генерал Круглик. Вы поедете с ним в госпиталь погранвойск, там находится Лавер».
Я взял своего «главного телохранителя» Эльвиру Николаевну Горюхину и поехал с генералом Кругликом в пограничный госпиталь.
Игорь Лавер находился в отдельной палате. Генерал Круглик объяснил: это чтобы ему не мешали молиться. Эльвира Николаевна обняла Игоря. Я тоже. Потом долго говорили. А когда уходили, я спросил у него: «Скажи честно, там, в аэропорту, ты посчитал, что я тебя сдал?» Он сказал: «Да».
…Через месяц, подлечив Игоря в госпитале, его уголовное дело закрыли и отпустили домой. «Новая газета» оплатила ему дорогу.
У себя дома, в Миллерове, он, мусульманин, не нашел контакта с родственниками.
Осенью 1999 года, когда началась Вторая война в Чечне, Игорь уехал. Я болел тогда другими заложниками. Что с ним стало, я не знаю, как не знаю и о судьбах многих других вывезенных из Ичкерии солдат, офицеров, женщин, детей…
МайорВячеслав ИЗМАЙЛОВ
Свидетельство
«Еще спрашивают: как такое можно пережить?»
Светлана Ивановна Кузьмина — последний человек, которого смог вытащить из чеченского плена Вячеслав Измайлов. «Новая газета» от 09.08.2001: «Освобождение Светланы Ивановны Кузьминой было проведено без денег. Под гарантии автора этих строк, что будет осуществлена наша помощь в освобождении после завершения следствия и суда над Лече Исламовым по кличке Борода, проходящего по делу «об участии в незаконных вооруженных формированиях». Светлана Кузьмина являлась учредителем комитета «Чечня» Самарской области, она — автор книги «Два года в аду». Про свою книгу говорит так: «Написана нежно и ласково, потому что в то время я просто не захотела пугать людей».
Светлана Кузьмина рассказывает:
— Сейчас я в комитете «Чечня» не состою и являюсь членом только комитета «Боевое братство». Комитет «Чечня» был создан 20 лет назад, во время первой чеченской кампании; тогда его председателем была Надежда Чегодаева. Это с ней мы поехали в июне 1999-го выручать ребят, которые попали в плен. Сейчас комитет возглавляет Светлана Сидоренко, и, к моему сожалению, меня на какие-то заседания, юбилеи и просто поучаствовать в деятельности комитета не приглашают. Почему? Для меня это загадка. Вообще, на мой взгляд, сейчас все эти общественные организации становятся номинальными, в одной Самаре действуют 18 ветеранских комитетов, соперничают друг с другом, вместо того чтобы сплотиться и делать общее дело.
Люди, прошедшие через войну, они все немного другие. Травмированы и физически, и психологически. И это навсегда.
Сейчас я ни в каких партиях не состою, потому что не вижу в них никакого смысла. И толка. Впрочем, объединяться в какие-то общественные организации, по-видимому, все же надо, потому что только так можно воздействовать на власть. Одиночку никто не услышит.
В плену я провела два года и полтора месяца; муж меня не дождался. Не выдержал двух лет моего отсутствия, неизвестности, очевидно, в другой женщине он искал успокоения, и даже его нашел. После всего он предлагал мне «дружить семьями», но это было невозможно. Невозможно иметь хоть какие-то отношения с человеком, который оставил меня без всякой поддержки и участия именно в тот момент, когда я так остро в этом нуждалась, — после плена.
В дальнейшем я не осталась одна, вышла замуж за человека, с которым меня связала судьба. Это военный, отставник, мы и сейчас вместе. Есть сын и дочь, внук и внучка, все как у людей. Внучка родилась в 2000 году, когда я была в плену, и до освобождения я ничего не знала о ее существовании.
Меня часто спрашивают: а что было самое страшное в плену? Я отвечаю: все. Было страшным все. И бомбежка, и перестрелки, и издевательства боевиков. Всегда было очень страшно. И я не знаю, что страшнее — свист падающей бомбы или осознание того, что в любую минуту боевик может тебя убить, живьем закопать в землю и сделать что угодно. Голод был страшенный. Дикие боли от воспаления поджелудочной железы. Не выпускали в туалет — только ночью, если найдется кто погуманней, то давали возможность. Но и это все не так страшно, как безысходность и неизвестность. Когда преступника сажают в тюрьму, он знает, что хоть через пятнадцать лет, но он выйдет на волю. А в чеченском плену два года и полтора месяца я не знала, спасут ли меня. Ищут ли вообще. Чувствуешь себя обреченным. В любой другой ситуации, самой тяжелой — болезнь, горе в семье — у человека есть луч надежды. И за это можно держаться. Два года и полтора месяца никакого лучика у меня не было.
Еще спрашивают: как такое можно пережить? А многие и не переживали, сходили с ума. Скажу про себя: я воображала, что сама нахожусь за стеклом, и все происходит будто бы там, снаружи. Силой воли заставляла себя не думать о том, что каждую минуту может случиться что угодно — смерть, позор. От дичайших болей в поджелудочной вылечила себя подорожником, от страха — вот этим стеклом.
В Бога у меня веры не было, как у человека советского воспитания; когда я попыталась найти поддержку у пленных-мужчин, то с ужасом поняла, что ничего подобного я не дождусь и что они, напротив, готовы выживать за мой счет. Никто из нас не знает, кем он будет в критической ситуации — героем или подлецом.
В 2007 году я летала в Чечню с журналистами НТВ, для съемки фильма о чеченских пленниках. И мне есть с чем сравнивать — я видела эти города разрушенными, дороги — разбитыми, и я вижу, как много вложено в восстановление республики. И пусть будет лучше так, такое равновесие, чем драчки, слезы и кровь.
Наталья ФОМИНА, «Новая»
Документ
Письмо Григория Яковлевича Григорьева на родину в Абакан
Привет из Грозного!
Здравствуйте, мои родные Тамара, Любашка и Валюшка!
Во первых строках своего письма хочу сообщить, что сам жив и здоров, чего и вам желаю. По делу — ничего хорошего, вестей нет. Ездили по боевикам, по заимкам, как говорится, по сплетням. Прошли мы все: российское представительство, ОБСЕ международное, НСБ (Национальная служба безопасности). Говорят, что наши ребята могут быть живы. В общем, пока в Москве депутаты не выйдут с отпуска и не решат об обмене, обмен не пойдет.
О природе. Если поеду в спокойной обстановке, то привезу в бутылке ореховые деревца одно- и двухлетки. Набрал косточек вишни с длинным стеблем, сливы Джордели. Ягоды тутовника, как малина. Едят их — безвкусные, в пироги сахар добавляют.
Мы тут ближе к властям. Наше представительство живет на Северном аэродроме. Я был там несколько раз. В общем, за двойной охраной. На первых воротах два здания, напротив — чеченские солдаты. А дальше за бетонными плитами еще здания и вагончики. Приемные дни: вторник, четверг, но сказать им нечего, поскольку они не ищут. Ты ищи сам, а им готовое подавай на тарелочке. И если даже найдешь, то вытащить они не смогут, а вытащенного вывезут в Москву и передадут властям на сортировку.
Кошки здесь доходные, собаки такие же, как будто глистатые. Комары тут мелкие, никому покоя не дают. Легкие. Их плохо заметишь и услышишь. Окна в доме открыты, и они достают.
Тут был Володя Заверткин с Кемерова. Будто сын при уходе из части потерялся. Ну, отец съездил в Буденновск, узнал, что часть ушла в Читу, а сегодня пришла телеграмма, что завтра, 13 июля, сын будет дома. Оказывается, он и не терялся.
Как дела у Любашки, как свиньи, как кобыла, что цыплята? Посадили мне самосад? У нас женщины, как солдаты, спят в два этажа. Варим сами себе суп. Покупаем все, от хлеба, макарон, помидоров. Газ, вода, ванна — свободно.
В городе не проходит дня, чтобы не стреляли. Толе Полеву скажи: пора бы теплицу кончить. Пусть шланг ввернет.
До свидания. Жду от вас письма.
С моей стороны, что хочу, то и пишу бесконтрольно. Если поедут представители из Хакасии, то лучше — через Москву. Сядут здесь на Северном и не украдут. А если с Минвод автобусом, то гарантии мало. Снимут, и будут в 15-м городке. Там таких, кто с поезда снят, более 20 человек.
Масхадов издал указ, что за незаконное удержание военных грозит пять лет. Но чеченцы их выкупают друг у друга для обмена на тех, кто в тюрьме сидит. И Масхадов тоже говорит, что криминала и так хватает. Тут бы надо живых на живых, а всех на всех не выходит, потому что наши в Моздоке пленных чеченцев расстреляли. А если бы была там какая-то официальная льгота, они бы гужом волокли ребят на официальный обмен, а так — легче убить, чем пять лет сидеть. А если на трупы, то они отдадут трупы. Ну ладно, страхи нагонять.
Наши люди тут давно живут, безвыездно. На дорогу мы впалили больше, а тут мы ожирением сердца не страдаем. И так глядим, что подешевле.
До свидания!
У чеченской стороны есть все списки военнопленных. А эти наши поездки — просто легкая добыча денег, а так никто ничего не скажет. У них каждый полевой командир писал, где, сколько и куда передано. Сегодня обстреляли Скопцева. Ясновидящая чеченка сказала, что мой в горах, а Виктор в тюрьме. Сегодня среда. Иду в 30-ю школу. Там, может, что скажут».
Письмо Григорьева передано корреспонденту «Новой» Эльвире Горюхиной 7 августа 1997 года.
«Худшее,что может быть, — отрежут голову, но в своей стране доказывать, что я не предатель, не стану»
В Давыденко, где жили двое пограничников, принявших ислам, мы с майором Измайловым приехали с главной задачей: взять заявление ребят («в любой форме» — так нас предупредили), чтобы было ясно их желание вернуться.
Это была моя первая встреча с синдромом бегства. Речь не идет о бегстве из армии. Это бегство — не что иное, как тотальный страх перед обстоятельствами, из которых ты выбраться не можешь. Это, как ни покажется странным, бегство от самого себя, какой ты есть. И тогда — смена имени, религии, страны, пространства жизни может показаться спасением. Это не поиск лучшего. Это способ смены образа жизни и прежней твоей сущности.
Именно в таком положении были наши бывшие пограничники.
«Худшее, что меня здесь ждет, — отрежут голову, но в своей стране доказывать, что я не предатель, не стану», — сказал Саша Ковалев.
…Шли долгие мучительные разговоры.
С Сашей я беседовала при свете свечи. И — слава Богу, что никто не видел моего лица с опухшими от слез глазами. Каждая строчка Ковалеву доставалась не то что с трудом. Этот внутренний шаг к возвращению был мучительным настолько, что временами Саша просто откладывал ручку. Силы его оставляли.
Заявление все-таки было написано.
…С Игорем Лавером мы встретились во дворе дома, где он жил. Решительное «возврата нет» уже было сказано. Уходить?! Нет! Что же это был за миг, когда мы оба поняли:надо разговаривать. Требовалось какое-нибудь укрытие.
— Пойдем в курятник, — предложила я.
Там и состоялся наш двухчасовой разговор.
Из курятника видны были немыслимой красоты горы. Не прекращалось кудахтанье кур. То и дело в курятник наведывалась Язман, названная мать Игоря, который теперь был Идрисом. Озабоченность судьбой сына она не скрывала: «Сынок, она тебе плохо не сделает?.. Сынок, она принесла тебе плохую весть?»
«Она» — это я. Уже было ясно, Игорь сделал выбор навсегда. Но случилось нечто. Два чеченца, Султан Исмаилов (брат полевого командира) и наш друг Леча Идигов, сказали те самые слова, которые мы с Измайловым не нашли. Они говорили о доме Идриса, где он родился. О том, что под знаком веры надо родиться. Есть путь к Аллаху, но есть путь к Дому. Семье. Родным.
Я и до сих пор не понимаю, как в руках Идриса оказался чистый лист бумаги. Нет! Писать он ничего не будет. Он поставил свою подпись. Он доверил нам с Измайловым написать от его имени то, что мы посчитаем нужным. Значит, и наши с Измайловым усилия не прошли даром. Иначе — откуда такое доверие. Единственное, о чем спросил: какое имя поставить? Старое или новое. Мы сказали: «Можно поставить дваимени».
Теперь, когда мы знаем о трагической гибели Александра Ковалева (Саида) и совсем ничего не знаем о дальнейшей судьбе Идриса, хотя после его похищения бандитами мы виделись не раз, одна мучительная мысль засела в мозгу как гвоздь. А возможно ли произвольно изменить свою судьбу? Выскочить из предначертанного. Где та грань в свободе волеизъявления, которую переходить нельзя? Да и кто сказал, что нельзя? И существует ли эта грань? При каком раскладе сил у двух замечательных людей, защищавших Родину не раз, могла сложиться жизнь так, как они достойны?
Тогда, в сентябре 1997 года, мы с Измайловым сделали все, что могли.
Оставалось совсем немного времени, когда все могло вернуться на круги своя. Не случилось.
Несколько недель назад я получила письмо от внучки Язман, названной матери Игоря (Идриса). Оно перед вами.
«Здравствуйте. Я читала вашу статью про Игоря (Идриса) и очень хотела бы знать о нем, как он живет. Есть ли возможность с ним общаться, вообще жив ли он?
Я очень хотела вас попросить сама, поскольку не нашла ваше первое появление в селе Давыденко. Вы сфотографировали их вместе: бабушку, Игоря и других. Но я нигде не могу найти ту статью с фотографией. Не могли бы вы прислать мне ее, если сможете. Буду очень признательна. Я тогда еще была ребенком, но все помню, сколько слез пролила бабушка Язман, которую Идрис называл мамой. Она говорила мне, что ей бы «просто знать, что он живой и здоровый, и я бы умерла спокойно».
Мы даже заявку в «Жди меня» подавали, но после ее смерти в 2010 году убрали. Я вам доверяю и надеюсь, вы откликнитесь.
С уважением от тех, кто относился к Идрису как к родному человеку!
Марьям».
Эльвира ГОРЮХИНА
