СюжетыКультура

Михаил УСПЕНСКИЙ: Если в книге две сюжетные линии — воспринимают с трудом

Не публиковавшееся интервью двухлетней давности

Этот материал вышел в номере № 143 от 19 декабря 2014
Читать
Не публиковавшееся интервью двухлетней давности
Изображение

Михаил УСПЕНСКИЙ. Фото ИТАР ТАСС

В 2012 году я обещал Михаилу Успенскому, что этот текст будет опубликован. Мы просидели с ним при включенном диктофоне целых три часа в скромной московской рюмочной. Интервью о литературе и злобе дня постепенно перешло в свободную беседу о всякой всячине. Часть ее была помещена в еженедельнике «Русский репортер». Но, как шутливо мне писал Успенский, «все отмечают, что как-то конспективно — чувствуют, что многое за кадром. Народ не обманешь». Я согласился, пообещал подготовить еще одну публикацию. Но, как часто бывает, не доходили руки, не было пресловутого информационного повода. И вот теперь этот повод, неотвратимо убедительный, появился.

Как вы сами определяете тот «легкий» жанр, в котором работаете?

— Русская литературная сказка. И еще один из моих любимых писателей — Рабле. Который был массовым, но в книгах которого столько понапихано-заключено, что не могут разобраться до сих пор. Может быть, это дерзко сказано, но я пытаюсь делать так же. Я уже говорил в разных интервью: реализм — уродливое временное явление на теле литературы. Его не было до века Просвещения, пожалуй. Вся литература была фантастикой, все богословие. В китайской литературе не было реализма, в античной — разве только «Труды и дни» Гесиода — инструктаж какой-то. Авторы рыцарских романов совмещали давно умерших и современных им исторических персонажей не по невежеству. Они прекрасно знали исторические реалии и совершенно сознательно творили фантастический мир. Я не могу простить церкви, что она лишила мой народ его прошлого. Византийские монахи выжгли все, русской мифологии не осталось вообще. У поляков, чехов что-то осталось. Ирландские монахи, в отличие от византийских, просто сохраняли все языческое наследие. Это чудовищное преступление, совершенное православной церковью, я никогда не смогу простить.

Но при этом у вас есть, что называется, евангельские мотивы.

— Да Евангелие ни при чем. Просто на Русь пришли чужие люди, которым ничего не было жалко. «Не мог щадить он нашей славы…» Все под корень уничтожили.

Вы сразу поняли, что и как хотите писать? Мольер, к примеру, поначалу пытался сочинять трагедии — это было престижно, на дворе стоял классицизм. А потом перестал противиться своему призванию и стал великим комедиографом.

— Я с самого начала хотел писать фантастику. Долгое время писал сатирические миниатюры, которые в то же время были фантастичны. Некоторые мои рассказики читал со сцены Хазанов. Но в отличие от некоторых других писателей — Мишина, например — на эстраду я не полез. Однажды Геннадий Викторович Хазанов взял меня на гастроли, подзаработать. Я и еще два литератора читали свои вещи между его выходами, чтобы он мог передохнуть. Было шестнадцать концертов, Хазанов взял с собой тридцать две рубашки: после каждого отделения он выходил со сцены совершенно мокрый. Тогда я увидел, какая это тяжелая работа — эстрада. С тех пор я этих ребят очень уважаю, но сам на сцену не лезу. И очень рад, что не пошел по этому пути, хотя на нем можно было денег заработать. И потом, работая с Хазановым, я заметил — если меняешь текст в сторону пошлости, народ этому радуется, начинает бурно аплодировать. Я понял, что если останусь на эстраде, придется это делать. Работал в многотиражках и городских сибирских газетах. И честно говоря, если б не перестройка, я так бы и сгинул под забором как писатель. Книги бы на свет не вышли. Все эти проклятия в адрес Горбачева, Ельцина, Гайдара я совершенно не принимаю. «Гайдар меня ограбил!» Да как он мог меня ограбить, при всем желании: у меня не было ни хрена. Нищего не ограбишь. А тем, кого он ограбил, я сочувствовать не могу: школа и комсомол учили меня ненавидеть богатых. Так что не будет вам моего сочувствия (смеется).

Столь близких вам Стругацких читали в научных городках и вообще интеллигенция. Кто ваш читатель?

— Трудно сказать. Однажды мне позвонил знакомый из Ярославля и сказал: а ты знаешь, что ты любимый писатель нашего губернатора? И в Красноярске однажды звонок: «Здравствуйте, я бас-гитарист группы «Король и Шут». Очень люблю ваши книги и хотел бы с вами познакомиться». Как определить этот круг, если в него входят и рок-музыкант, и губернатор?

Но ухудшения происходят на глазах. Смотрю отклики на выходящую сейчас фантастику. Если в книге две сюжетные линии — воспринимают с трудом: «Путаница какая-то, то тут, то там — это чё такое?» А уж если хронотопы, переносы, флешбэки и проч. — это сверх постижимости. Читатель воспринимает только линейное повествование, все прочее вызывает раздражение. Этого долго добивались. Мне тут позвонили: «Комсомольская правда» делает серию детских книжек, не могли бы вы…» Я сказал: «Странно, что газета, которая больше других способствовала раскультуриванию России, вдруг спохватилась».

Но как хорошо был в свое время принят «Хазарский словарь» Павича, в котором читатель может по-разному выстраивать текст, переставляя главы. Может быть, просто происходит более отчетливое взаимное обособление массовой и элитарной культур?

— Мне как раз не нравится расслоение на культуру поклонников Стаса Михайлова и культуру читателей НЛО, где публикуется переписка третьестепенного эмигрантского писателя с четырехстепенным эмигрантским писателем, которая тоже никому, в сущности, не нужна. Когда я ездил в 2000 году на Франкфуртскую ярмарку, Донцову и Маринину поселили в центре города в роскошном отеле. А всякую сволочь писательскую вроде Александра Семеновича Кушнера и меня поселили в какую-то турецкую общагу с малайским персоналом.

На днях вы со своими друзьями-писателями участвовали в «прогулке по московским бульварам». Присоединились, так сказать, к белоленточному протесту…

— Нынешнее протестное движение, конечно, полезно. Атмосфера потихоньку должна улучшаться — в такой злобе взаимной жить невозможно.

Я придумал фразу, которой должен начаться новый гениальный русский роман: «Пройдет много лет, и стоя на площади в ожидании ОМОНа, инженер Добродеев вспомнит октябрьский вечер, когда отец, прихватив бинокль, повел его смотреть на первый искусственный спутник Земли».

У нас с женой дома больше двух тысяч игрушечных собак. Есть очень забавные экземпляры, из разных материалов. Иногда к нам приезжают журналисты все это снимать. В таких случаях мы вешаем большой фотопортрет Ходорковского, проверяем их на вшивость. Сказать: не могли бы вы это убрать, они не решаются.

Мне в детстве повезло. Замечательная бабушка, которой я обязан языком. Не ходил в детский сад. Чем это хорошо? Не старался быть как все.

В Сибири всегда учились у ссыльных и каторжан. Отец моей жены был простой псковский пацан, которого сначала угнали в Германию, а потом освободители в лагерь посадили. Сидел вместе со Жженовым, Львом Гумилевым, тенором Печковским. Неплохая такая компания. И он был человеком с хорошими манерами, правильной речью. Около таких людей потрешься и сам становишься получше. Теперь из Сибири все уезжают. Удивляются, что я не уехал.

Мы все боимся, что вместо уехавших приедут китайцы.

— Значение китайцев преувеличено. Их все еще меньше, чем жило до революции. На них же вся инфраструктура держалась. Знаменитые прачечные, землекопы-кули. Они были дешевле русских рабочих. В Русско-японскую войну были базой японской разведки: трудно распознать японца среди китайцев. А после Второй мировой Мао Цзедун распорядился вернуть всех домой. С печалью, но поехали. Ослушаться не могли. Это была еще эпоха «русский с китайцем братья навек».

Около красноярской пересыльной тюрьмы, закутанные в десять шалей, стоят тайские жены русских бандитов. Декабристки отдыхают. Наши бандиты переженились там — для оформления собственности, вернулись в Красноярск, их посадили. Тайские жены узнали и приезжают, снимают в Красноярске квартиры. Потому что это их долг: муж в тюрьме, его надо кормить. Каждый день!

Наверное, самое популярное из всего вами написанного — трилогия про Жихаря. Вы дали своеобразный образ идеального русского человека, свободного от его обычных негативных черт, и того русского мира, в котором мы согласились бы жить, да нет его. Какое из собственных произведений вы сами больше любите?

— Жихаря, конечно. Да и как я его писал! Обложившись книгами по истории и фольклористике, куча словарей, включая солженицынский Расширительный словарь русского языка. Пять тетрадок выписок. Зато и кормил он меня двадцать лет — переиздания. И это ведь готовый сценарий анимационного кино. Когда писал, не думал об этом, конечно. Тогда почти и не было полнометражных фильмов. Потом мне пять раз предлагали снять по Жихарю анимационный фильм, и каждый раз что-то срывалось. И вот появились на экранах эти дурацкие богатыри. Предлагали мне и самому записать аудиокнигу, но я же далеко. Понимаю, что достиг бы большего, если бы жил в Москве. И критика фантастов не жаловала никогда. Только Андрей Немзер обо мне писал и к его мнению я прислушивался.

Читая отзывы о себе, я заметил — либо хвалят, либо ругают: чепуха, что тут может нравиться? Средних отзывов нет — и это хорошо.

Дмитрий ЕРМОЛЬЦЕВ, специально для «Новой»

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow