Иркутск. 1999. Лютый мороз. А нам хорошо — мы с Толей пустились в беседу о Блоке. Говорю, что на исходе детства для меня самым главным блоковским стихотворением было «Ты помнишь, в нашей бухте сонной…». Со строчками: «…Случайно на ноже карманном / Найдешь пылинку дальних стран, / И мир опять предстанет странным, / Закутанным в цветной туман».

…Замечаю, что Толя прищуривается и куда-то на несколько секунд выпадает. Потом встряхивается. И разговор продолжается.

А через четыре года получаю иркутский томик его избранного и подхватом сибирского того разговора он почему-то открывается на строках про перочинный ножик, который поэт уступает кораблю.

И проходит еще три года.

Известие о том, что Толи больше нет, застает на пороге. Куда-то опаздываю, но успеваю схватить с полки тот же Толин томик. И в метро он раскрывается на той же странице:

Дерево, которое люблю, одинокой птице уступлю, песенку — усталому соседу, перочинный ножик — кораблю… Завтра я уйду или уеду,

послезавтра напишу: ну что ж, я уехал, потеряйте нож, взбейте море, птицу накормите, отнесите дерево под дождь, песенку от страха сберегите…

…никогда не рыдал на людях. А уж тем более в вагоне метро.

«Настроение, а не выводы, боль, а не поучение», — пишет о доминанте стихов Кобенкова критик Арсений Анненков. Да нет, вот тебе и выводы, и даже поучения с наставлениями. Последних целых пять. Согласно воле покойного, от нас всего-то и требуется: потерять нож, взбить море, накормить птицу, отнести под дождь дерево и сберечь от страха песенку.

Пятая из завещанных нам поэтом заповедей — самая трудная.

Особенно сегодня. Но Толе это было понятно и в 99-м. Он был умным, наш Толя.

Не могу согласиться и с другой тезой Анненкова. Мол, поэзия Кобенкова — это во многом мелодия, а не текст. Если б оно было так, мимо пролетела бы и мелодия. Помню, как года четыре назад, споткнувшись о кобенковское стихотворение про Иосифа Обручника, в истерике билась в своем ЖЖ некая популярная свечкодуйка. И требовала запретить этому «так называемому поэту» писать стихи.

Тетеньку можно понять. Ну каково ей, воспитанной в каноне «духовной вертикали» и чинопочитания, читать такое кощунство:

Я обнял бы тебя, убаюкал бы враз, но сейчас возникает пейзажик, и длит расстоянье меж нами час Марии, младенца, пещерного сумрака — час Вифлеемской звезды над бредущими к свету волхвами.

Я не боле, чем плотник, за срубом сработавший сруб, назаретский босяк, с молодухой намыкавший горя, рогоносец от Бога, на Бога имеющий зуб — оттого, что не голубь… Зачем, Гавриил, я не голубь?

Собирайся, Мария, наливай в свою грудь молоко, желтой пяткой ударь в голубое ослиное брюхо! И гора, и верблюд поскорее пройдут сквозь ушко полустертой иглы, чем печаль через Богово Ухо:

авоэ-авоа… Вифлеем, коли можешь, прости кровь твоих малышей… Как в прабабкиной песне поется, авоэ-авоа… Я, конечно, могу их спасти, а спасу Иисуса, Марию, себя, рогоносца…

И можно ли втолковать вконец охолуевшей даме, что Кобенков — православный христианин и что в его строке «песенку от страха сберегите» песенка — вот эти великие стихи, а страх — это она, кликуша с крыльца свечного заводика.

У Кобенкова всегда и всюду текст управлял мелодией, порождая ее при помощи главного в мире поэтического резонатора — сердца поэта. Чем огромней купол этого резонатора — тем мощей звук и тем дольше не затухают идущие от него волны.

Никакому металловедению недоступны секреты сплава человеческой души. В одном отдельно взятом поэте синтез двух национальных женских субкультур оборачивается вот таким читательским счастьем:

Приходила бабушка — та, что русская: попила из дедушкиного ковша, а потом сидела, подсолнух лузгала… И подсолнух хорош, и она хороша…

Приходила бабушка — что еврейская, попросила: «Дедушке напиши, что глаза повыцвели, душа потрескалась»… Но душа хороша, и глаза хороши…

Мы вздохнули враз, вспоминая дедушек, заревели, подумав, что для утех — и второй, и первый — гостят у девушек, но один — у этих, другой — у тех…

Фантасмагория провинциального русско-еврейского мира, знакомая по Бабелю и Шагалу, вдруг переносится во вторую половину века. И открывается, что этот чудной мир жив. К ужасу патриотов всех Третьих Римов да рейхов. И всех кликуш всех мастей.

Его души хватало, чтобы заполнить любые пространства и самые разные человеческие измерения.

Поэт ушел. Ироничный, но распахнутый миру (нечастое сочетание!), добрый, но никакой не слюнтяй (тоже редкость!).

Жаркий, срывающийся, неровный. Хотя уже сегодня ясно, что классик: в Сибири поэт Кобенков входит в школьную программу внеклассного чтения.

Жаркий? Значит, этой зимой будем греться у его строки. И танцевать от этого томика, как от той печки.

Андрей ЧЕРНОВ, специально для «Новой»

P.S.Сегодня, 19 декабря, в 18.30, в Центральном доме литераторов (Б. Никитская, 52, метро «Баррикадная») в Малом зале состоится вечер памяти Анатолия Кобенкова и презентация его книги «Уже не уйду никуда».

В вечере примут участие Инна Кабыш, Кирилл Ковальджи, Ольга Кобенкова, Надежда Кондакова, Андрей Коровин, Павел Крючков, Евгений Рейн, Андрей Чернов, Евгений Чигрин, Александр Шишкин и др.

Вечер будет вести Олег Хлебников.

Под текст

На уход Толи

Звонкого, ранимого такого изо всех, кого не стыдно знать, затравила Толю Кобенкова вся патриотическая рать.

Лишь за то, что он писал по-русски не в Биробиджане, а в Иркутске, да к тому же лучше всех в Сибири — вы ж его и выжили. Добили.

Легче ли вам дышится, робята, над строкой в писцовом серебре, где Вампилов утонул когда-то до распутицы на Ангаре.

А. Ч.