Понятие «отрицательный рост» — не смягчающая уловка пропаганды, но отражение сбоя общей тенденции (рост в экономике — норма, вопрос в темпах). То же с модернизацией (или с «демодернизацией» — А. Эткинд): срывы бывают, но это тоже из ряда вон и требует отдельного анализа с выходом в другие горизонты. Отдавая дань конспирологии и персонификации, не менее важно знать, как этот наш пока еще мелкий катаклизм вписывается в общую историю, в логику длинных волн и больших длительностей, в представления об историческом времени, его векторах и ритмах. Иногда полезно преодолеть втянутость в процесс и отодвинуться, меняя оптику зрения — выдержку, масштаб и перспективу. Бывают положения, когда даже всякая дрянь «видится на расстоянии».
Исторический размер
Масштаб явлений, которыми на бытовом уровне оперирует критика режима, в целом понятен: Путин, силовая олигархия, нефть, цены, коррупция, Кудрин и Сечин, аннексия, война, санкции, инфляция, рецессия и репрессии, Навальный и Ходорковский, Кобзон… опять Путин. Идейный официоз, напротив, более эпичен: со скрепами наперевес страна встает с колен, впадая в идентичность, пугающую себя и мир, — как в лучшие времена. Еще один эффективный менеджер ниспослан Богом, победа будет за нами, он за ценой не постоит.
В событиях истории есть своя размерность. Так, в сталинизме можно видеть конкретные злодеяния, но можно обнаружить и нечто большее — завершающий выброс «высокого модерна», всей эпохи Нового времени с ее устремленностью в правильно предначертанное будущее, с затратными мегапроектами, титанизмом, безудержной экспансией, вплоть до передела мира и самой природы человека. Не случайно наше понимание истоков сталинизма отрастало в обратном порядке, вспять. Сначала Сталин был «вещью в себе», потом его противопоставили Ленину, затем увидели в самом Ленине прообраз тирана, походя, низвергли Маркса с его «доктринальными ошибками»… Далее эта линия продолжается через критику русского и европейского революционаризма, профетизма Просвещения, плоского рационализма и социального механицизма и так далее, вплоть до тоски «идеальных городов» и «обратной стороны» Ренессанса с его гуманизмом, но и расцветом инквизиции.
По этой логике Новое время (Большой модерн) должно было в ХХ веке закончиться столкновением двух тоталитарных колоссов, вобравших в себя, подобно мистеру Хайду, самое отвратительное и опасное в характере «эпохи современности». По одной из версий, постмодерн как раз и начинается с переосмысления истории после концентрационных лагерей и всей индустрии массового уничтожения. Запад это изживал на опыте Германии. СССР на волне победы лишь укрепился в плюсах тоталитарной модернизации, но потом и сам сдвинулся к посттоталитарной модели.
В конце 1980-х — начале 1990-х казалось, что Россия тоже выруливает из колеи. В 2010-х еще были иллюзии, что тренд тот же, хотя и с рецидивами. Однако сейчас со всей прямотой встает вопрос: не открывает ли Россия заново старые страницы этой, казалось бы, уже зачитанной до дыр книги про вождей и сплочение масс, про врагов, регулярные подвиги и победы и самопровозглашенное превосходство над другими? И как вся эта эпопея выглядит в постсовременной истории, получившей неожиданный контрпример: либо это мелкий обреченный рецидив — либо новое издание «оборотной стороны» в неизжитом модерне, которой, чтобы все же исчезнуть, нужен еще один осиновый кол?
«Новая современность» Мценского уезда
Внешние признаки налицо: риторика власти, одобряемая массой, опять отдает идейным ригоризмом, вселенской миссией, мобилизацией «во имя», пафосом борьбы и победы, политическим подавлением и принуждением к коллективной жертве. На вид это классический модерн, даже с идеей мирового лидерства (естественно, морального, как и для всякого непроизводящего субъекта).
Но реализация такого проекта ограничена. Максимум, чего можно добиться, это эпизодического восстановления «тефлона» лидера, когда искусственно нагнетаемый воинственный ажиотаж отделяет светлый образ вдохновителя побед от удручающих реалий повседневности.
Однако есть и более сильный ограничитель. Еще в прошлом веке можно было рассчитывать на эффект мобилизационных моделей. В постсовременном мире, наоборот, мощь обеспечивается максимальным рассредоточением и демобилизацией, высвобождающей потенциал локального и индивидуального. Людей построить можно, но что они строем сгенерируют? Сила большого и единого обеспечивается уважением к малому и иному. Сейчас в России для возрождения силового модерна нет ничего, кроме пафоса и амбиций, но даже если бы для этого было все, такой проект был бы обречен самой сменой цивилизационной модели. Достаточно того, что экономика знания если у нас и возможна, то не в этой среде.
Любой проект модерна требует Идеи и Цели. Как только задача поставлена, начинается поиск в сферах «возвышенного». Поскольку ни в настоящем, ни в перспективе предъявить нечего, естественно обращение к прошлому, к традиции, но и здесь ловушки. Проект Основ культурной политики в одной из версий включал список традиционных российских ценностей, выглядевший злой пародией на моральный облик нашего истеблишмента, да и «лучших» представителей народа (правдивость, бескорыстие, целомудрие и прочее). За вычетом проблемных добродетелей остается мировое лидерство в борьбе с гомосексуализмом и педофилией, хотя и это под вопросом.
В результате мы получаем пафос модерна сначала без духа современности, а затем и без ее материальных, в том числе технических, атрибутов. Все то, что страна сейчас не производит, импортируя современность, — завтра будет не на что купить, а это подрывает и сам дух: трудно вещать о лидерстве на фоне дефицита готового импорта и комплектующих. В конце концов, если страну поставить перед жестоким выбором: смартфоны — либо запрет однополых браков, население, не думая, предаст Мизулину и выберет гаджеты.
Эти игры с отжившим в модерне усугубляются тем, что Россия не прошла толком эволюцию современности, которая, подобно доктору Джекилу, имела и явный позитив: идеи и институты права, ценность индивида и уважение к лицу, секуляризация и роль знания, десакрализация власти, здоровый критицизм и защита от мифологии. Постмодерн на Западе надстраивался над завершенным и даже избыточным модерном — у нас же на этом месте истории вырастает нечто монструозное. Политика впадает в «дикий постмодернизм». Логическое отменяется в идеологии, пропаганде и правоприменении: из чего угодно можно вывести все что ни попадя. Язык и речь отстраиваются от означаемого, замыкаясь в собственной гиперреальности, причем отсутствие какой-либо референции (референция — это отношение между обозначаемым и обозначающим, между предметом и его именем. — Ред.) в действительности не волнует, в том числе и самих «обманываемых». Картина мира и установочный дискурс насыщаются эклектическими сборками, коллажами цитат из руинированных текстов, собственный смысл которых ничего не значит и используется лишь как строительный материал. Все самое пафосное и политически значимое делается как бы не совсем всерьез, с элементом игры.
Спорить с носителями такого сознания и адептами этих практик не получается вовсе: они легко ускользают от аргументов и выводов, фактов и доказательств, от апелляции к нормам, максимам и императивам. Эта неприлично гибкая позиция держит любой удар, поскольку ни к чему не прикреплена и ничем не связана. Полемизировать с ней — что месить воздух. Здесь нет лжи как таковой, и ничто не страшно, как в сказке на ночь. В этом есть что-то детское, неуловимо игрушечное, и все было бы мило, если бы ставками в раздачах не были жизни людей и судьбы страны, не говоря о таких банальных вещах, как отношения, деньги и ресурсы. Это как бы «чистый онлайн», но с суровыми, а то и просто кровавыми отголосками в офлайне. Большая часть взрослого населения страны заигралась в стрелялки, старательно не замечая, что эти политические джойстики в итоге приводят в действие и реальную гашетку войны.
В итоге мы получаем взрывоопасное соединение отвязанного постмодернизма с проваленным позитивом модерна, но и с возвратом к его негативной стороне. Это как воля без мысли, сила без знания, «проект» без плана, когда некто опять поступает как всеведущий, но тайную доктрину предъявляет, только когда все уже случилось. Явление в истории новое и в теории цивилизации экзотическое. И уж вовсе непонятно, зачем все это понадобилось «мировому духу» здесь и сейчас.
Вход или выход?
Наша политика — тяжелая пародия на правильный постмодерн с его всеядностью и легкой сутью, но она же толкает к поиску выхода из постмодернизма. Потребность в таком выходе напрашивается уже и без нас, однако Россия своими заносами добавляет сюда лишние аргументы. Это становится едва ли не исторической миссией — доводить все до абсурда, предупреждая других об опасности некритичного усвоения новых веяний. Так было с русским коммунизмом.
Постмодернизм, отреагировав на избыточный порядок «современного движения» и его апогея в высоком модерне, сделал это паллиативно, чистой имитацией. Сочетание строгого порядка на высших этажах социальной интеграции со свободой внизу, в приватных пространствах, он заменил аморфной взвесью свободы и порядка, в которой порядок всегда нарушается, а свобода во всем скована.
Более того, он перевернул политическую пирамиду: теперь наверху царит свобода от любых ограничений разума, морали, закона, права и экономии, а в приватных пространствах, наоборот, все зарегулировано сверх меры и никакая свобода не гарантирована. Живой образ этого — постсоветская архитектура эпохи Лужкова и позднего Путина или весь наш бизнес.
Эта беда затрагивает буквально все: политику, экономику, техническое регулирование, региональные, межэтнические, международные и межгосударственные отношения. Постмодерн снял множество лишних ограничений, но со временем обнаружил и дефицит жесткости общей конструкции. Последний пример: легкая карикатура на чужого пророка — и недостаточность защиты от терроризма, не желающего знать постсовременной иронии, искореняющей фундаментализм как явление мысли и духа.
В прошлом году Россия совершила исторический «подвиг»: она попыталась проверить на прочность мировой порядок, оставленный в наследство выходом из модерна с его тоталитарными укладами и мировыми войнами. Победив нацизм, человечество международными актами поклялось «не допустить впредь…» — и так далее и тому подобное. Какое-то время конструкция работала, но теперь ей брошен вызов, по крайней мере в части передела территорий. Скорее всего, уже в этом году мы поймем, каким будет ответ: в духе сдержанного постмодерна, готового под дулом и между делом тихо принять и это, — или же в стиле нарождающегося неоклассицизма, пытающегося обеспечить свободу внизу и на микроуровнях ужесточением макропорядка, незыблемостью принципов и тому подобного.
Этот же выход напрашивается и во внутренней политике: предельно жесткая конструкция наверху, начиная с соблюдения Конституции, и поуровневое снижение ограничений вплоть до максимальной свободы самовыражения, предпринимательства и тому подобного на уровне микрогрупп и индивидов. Смысл этой конструкции в ограничении власти, а не властью, что было бы для нас переворотом с головы на ноги.
Но эти достаточно очевидные схемы скрывают настоящую интригу: возможны ли в этом новом мире и в его почти постсовременной истории основательные возвраты в худшие порождения модерна, с самого начала проектировавшего идеальный город и идеальную тюрьму в одной стилистке и даже схожей, изоморфной геометрии? России выпала эта историческая честь; точнее, мы ее завоевали, можно сказать, с оружием в руках.
Пока же страна уверенно движется в несветлое прошлое, минуя модерн и далее. Она прихватывает кое-что из традиций самовластья, из нашей опричнины, из чужого средневековья, но не европейские университеты, а, скорее, египетские асабии с их «воинственной сплоченностью». Возрождается докультурное, нецивилизованное, по сути, варварское торжество силы — равно в отжатии бизнеса или территории. Все более вызывающими становятся аналогии с примитивными сообществами. Осталось опуститься до звериной стаи, инстинктивно подчиняющийся вожаку, с той лишь разницей, что у людей иногда Акела может промахиваться до своего естественного ухода.
