На Малой сцене Театра наций — в березовом лесу стоит рояль. Меж стволов разбросаны зрительские кресла. Три девушки в походно-богемном прикиде цвета хаки, в тяжелых башмаках «Dr.Martens» (шнурованных, до колена, пригодных в уличной драке и при штурме Эвереста, но никак не на балу) стоят в трех углах сцены. Отстраненными, лунными голосами они повторяют осколки старых романсов. Превращенные даже не в цитаты, а в молекулярную пыль слов. Если вслушаться — слов сентиментальных и легковесных.

«Я вновь пред тобою…», «Я ехала домой…», «Я вас любил…», «Я встретил вас…», «Растворил я окно…». В этом частотном словаре русского романса слово «я», без сомнения, — ведущее. «Я», «мне», «любовь», «память», «смерть», «огонь», «сирень», «ночь», «туман»… беден и безыскусен язык XIX века в бесстрастной деконструкции ХХI. Смешон в своей пылкости, странен в своих страстях, в своих восторгах, страхах и сантиментах. И звучит — словно с другого берега Леты.

…Три девушки в тяжелых башмаках стоят в углах сцены. На самом деле их четверо, актрис Волкострелова: Мария Шашлова, Инна Сухорецкая, Татьяна Волкова, Алена Бондарчук. Но одна из четверых (на каждом спектакле иная) на сцену не выходит. Вступает только ее голос: «Мне очень хотелось бы быть здесь. Но меня нет». Ближе к финалу она, бесплотная, скажет тем же лунным отстраненным голосом:«Не было никакого предчувствия… Я не знаю, как я умерла».

Тем временем с тремя брутальными девочками в полумраке сцены тихо работают гримеры.

На глазах зала их просто причесывают по-иному. Воинственная асимметрия стрижек превращается в локоны. И… растянутые камуфляжные майки, холщовые рубахи можно даже не снимать, а сразу звать из публики акварелиста Петра Соколова, братьев Брюлловых, Кипренского. Развеянный и расстрелянный… XIX век оживает. После всех плачей на пепелище, разговоров о вырождении, точных и страшных цифр демографов — они, вот такие, все родятся и родятся.

Лица молодых московских актрис могли бы украсить любой кипсек пушкинской эпохи.

В этом — простом и убедительном — превращении начинает проступать смысл спектакля.

Они тихо скрываются в тени, за ширмами и возвращаются в белом усадебном батисте. В них мерцают разные типажи той культуры, с обрывками которой, с туманами которой, с полуразрушенным генокодом которой в крови — мы все-таки живем. Мария Шашлова (сыгравшая у Сергея Женовача княгиню Протозанову в «Захудалом роде») строга, как статуи Летнего сада. Татьяна Волкова мятежным блеском глаз заставляет думать о Бесприданнице. Инна Сухорецкая похожа если и не на свою Алису в театре «Практика», то на 12-летнюю Наташу Ростову, которую кнутом и пряником заставили слезть с яблони и спешно переодели к приезду Друбецких.

Все они поют. Не имитируя салонную или концертную манеру. Поют странно и очень точно. Сквозная тема избранных Волкостреловым для спектакля романсов — смерть, смерть, смерть.

И сценография Ксении Перетрухиной, и зябкая, разорванная на осколки звука музыка молодого композитора-минималиста Дмитрия Власика (он за роялем), так не похожая на полнокровные водопады аккордов Глинки и уверенный блеск Рахманинова, и «шумовая партитура» спектакля — вздохи, шелесты, скрип старого граммофона, голос четвертой, «несуществующей» девушки — все работает на целомудренно и сурово скрытую сквозную мысль. Мы родились там, где не родились (в силу общеизвестных исторических обстоятельств) тысячи душ, носителей и прямых наследников той пылкой, нежной, восторженной культуры с ее огнями, сиренями и туманом. Нас обступают тени и окружают обломки. Мы не можем быть теми, что прежде, — после столетия, прокатившего красным колесом по садам, салонам, роялям, кабинетам и кадетским корпусам.

И все-таки: тени, скрипы, шорохи, аккорды, осколки, блеск глаз и овалы лиц уцелели.

Дмитрий Волкострелов, радикал, минималист и испытатель природы театра, в этом неожиданном спектакле, кажется, предстал более всего — петербуржцем. В их фарфоровом, разбитом-склеенном городе эти чувства сильнее, даже эти тени телеснее, чем в Москве.

…Когда зрители уже бредут к выходу из зала — под ноги им, с «небес» Малой сцены падает груда узких белых конвертов. На каждом штамп «Русскiй романсъ». В каждом стихи, переписанные от руки. То ли перышко из потерянного рая, то ли записка из зарешеченного окна эшелона 1930-х.

Не знаю, есть ли в конвертах (да и положено ль на музыку?) восьмистишие Набокова. Но, пожалуй, весь часовой спектакль Волкострелова — фуга, развитие этих восьми строк.

«Зимы ли серые смыли / очерк единственный? Эхо ли / все, что осталось от голоса? Мы ли / поздно приехали? /

Только никто не встречает нас. В доме / рояль — как могила на полюсе. Вот тебе / ласточки. Верь тут, что кроме / пепла есть оттепель».

…Мы и не верим. Не боимся. Не просим. И верим. И говорим с тенями.