Фильм Звягинцева содержит две очевидные отсылки — к библейской Книге Иова и еще к одной книге, которая так и называется: «Левиафан». И если с первой аллюзией все кое-как уже разобрались (каждый по-своему), то в другую сторону еще никто даже не посмотрел. Правоведы молчат. Может быть, потому что в стране, так правдиво изображенной в «Левиафане», правоведов быть и не может: само право уже разрушено и еще не родилось. По-моему, это и есть главная тема всей симфонии.
Однако начну с короткой рецензии еще на одну рукопись, которую по просьбе ее автора я прочел лет двадцать назад. Книгу писал криминальный авторитет П., имя его расшифровывать не буду, так как мы не столковались: ему была интересна тема мистическая, выраставшая во второй части рукописи, а меня заинтересовала ее первая часть. В ней автор (заслуживающий уважения попыткой осмыслить собственной головой всю свою жизнь и весь ее опыт) подробно описывал, с кем и в каких камерах он сидел и что там происходило. Вывод получался такой: «смотрящим» в камере и дальше «на тюрьме» становится не самый сильный и даже не самый хитрый, а тот, кто умеет решать возникающие там разрушительные внутренние конфликты. Но «судить» приходится жестоко.
По мере углубления в добросовестную повесть П. меня преследовало некое дежавю, ощущение, что где-то что-то похожее я уже читал. Примерно о том же в середине XVII века написал Томас Гоббс в своем «Левиафане». О Гоббсе чуть ниже, но и рукопись П. я вспомнил не случайно: мир, который описывает П., и мир фильма «Левиафан» — один и тот же. Не обязательно тюремный, но ветхозаветный и всегда крайне жестокий, пока еще без- законный, бесправный — мир, который Гоббс, в свою очередь, характеризует как «естественное состояние» или «войну всех против всех».
По мысли Гоббса (и П.), власть (государство) возникает как альтернатива этому состоянию гарантированного взаимоуничтожения раннего (или «естественного») человечества. В силу обеспокоенности этой проблемой люди отчуждают часть своих прав в пользу государства в порядке (подразумеваемого) общественного договора.
Как и большой художник, большой мыслитель имеет право перепрыгивать через свои противоречия, хотя Гоббс, вероятно, противоречив лишь с современной точки зрения, а не с точки зрения своих современников. С одной стороны, на его плечах стоит вся европейская демократия, так как именно Гоббс первым сформулировал идею «общественного договора». С другой — из этой демократической (в нашем понимании) идеи он делает крайне реакционные выводы в пользу абсолютной власти, по сути, одобряя знак тождества между государством и тиранией.
Отсюда и название его труда о государстве — «Левиафан»: великолепное чудовище, которое в Библии сам Бог описывает Иову как некое совершенство мощи (чтобы не сказать «зла», так как в Ветхом Завете границы между добром, мощью, бессилием и злом читаются еще совсем не так, как в Новом Завете): «Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут. Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов…» — и это только часть описания.
Вероятно, в Англии XVII века Гоббс и не мог представить себе никакого другого совершенного государства: Руссо разовьет концепцию общественного договора на сто лет позже. А впрочем, история ведь идет не линейно, и разные страны периодически обрушиваются обратно в архаику.
Сознательно или интуитивно (большой художник не понимает, как он это делает), Звягинцев и рисует нам такое общество. Там не просто все говорят матом, и иначе не будет понятно, но это (наше, в деталях нам знакомое) общество Ветхого Завета. Христианин там один — и это главный герой, лузер (как и земной Иисус), в тот миг, когда он говорит сыну о предавшей его жене: «Ты прости ее, она хорошая».
Книга Иова, в которой Бог пугает его Левиафаном и которой, в свою очередь, героя фильма пугает сельский батек, написана не то что веков за тринадцать до Христа (не говоря уж о христианстве — а было ли вообще в истории общество, дозревшее до него?), но и даже до Моисеевых Скрижалей. Еще не было: «Не сотвори себе кумира», «Не пожелай жены ближнего» и «Не убий». Нагорная проповедь здесь бы вызвала только смех — а впрочем, смехом она была встречена и в Иерусалиме. И это — наше общество, которое так правдиво изображает (отображает) Андрей Звягинцев.
Законы вообще необходимы постольку, поскольку мир — падший, и это тоже мысль, выводимая из Гоббса. Но в полу-«естественном состоянии» даже законов еще нет, и власть ими еще не обуздана: от Гоббса до Монтескье — тоже сто лет.
Вообще нет права, а власть в зародыше зла, как в бесчисленных и похожих друг на друга камерах криминального авторитета П. Не случайно все роли второго плана в «Левиафане» — это менты, в том числе и положительные — тоже менты. Они и есть члены этого полугосударства, которого, с одной стороны, еще нет, а с другой — оно вездесуще и «мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут».
И нет суда. Не в последней сцене чтения приговора (при таких доказательствах, как по сценарию, обвинительный приговор был бы предрешен), а в первой — решения по гражданскому делу, которым у героя отбирают отчий дом. Отъем собственности — это наша обыденность, и каждый понимает, что у него могут отобрать все, а защиты нет. Вот эти лица судей (вообще-то судья здесь должна быть одна, но три-то по кадру лучше!) — ведь мы же их видим в «ящике», и ярче судьи, которая читает смертное это решение, в кадре оказываются те, которые молчат («глядят в стол»).
Надо быть совсем коротким умом, чтобы усмотреть в фильме «сатиру на РПЦ». Там вообще нет никакой сатиры, другая стилистика. В отличие от Христа, который часто подшучивает над фарисеями в Евангелиях, ветхозаветный Бог с Иовом не шутит. Он знает, что человек Ветхого Завета юмора не поймет: не тот возраст, не дорос. Так и в «Левиафане» — какие уж там шутки!
Государство — это зло, а нарождающееся государство — страшное зло, как молодая инфекция, чья сила еще на восходе. Да, это необходимое и, вероятно, наименьшее из зол по сравнению, например, с революцией, неизбежно порождающей еще одного и еще более злобного «Левиафана». Но из этого никак не следует, что государство — это добро. А всякая демагогия о «государственности» — дым из ноздрей, прикрытие.
В России в очередной раз уже народились свои мелкие «гоббсы», выводящие из «общественного договора» абсолютно тираническую форму правления. Но еще не сказали своего слова, сгинув где-то по дороге в Конституционный суд, ни Руссо, ни Монтескье. Они поспеют, и на это потребуется теперь уж никак не сто лет, но время их еще не наступило. Пока же абсолютно точная фигура времени — «мэр», который у Звягинцева, оказывается, даже не выгод ищет, а строит храм. Только этот храм — не христианский, а тот самый фуфел, о котором Моисей чуть позже скажет: «Не сотвори себе кумира».
