Внимательная немка принесла стул и предложила ему сесть. Он оглянулся и, отрицательно покачав головой, продолжал свою неторопливую пронзительную речь перед немцами о блокаде Ленинграда. В Бундестаге сидели все, кто олицетворяет сегодняшнюю Германию, — от канцлера Ангелы Меркель до студентов, для которых Вторая мировая война далекое прошлое.

Германия внимала девяностопятилетнему русскому писателю, который тихо и подробно рассказывал о беспрецедентных страданиях мирного населения великого города, окруженного фашистскими, но все равно немецкими войсками.

Эти новые немцы мучили себя воспоминаниями гражданина и солдата, воевавшего на другой стороне, чтобы не повторить исторической ошибки. Как они слушали! Какое страдание и сострадание было на лицах людей, преодолевших фашизм и обретших чувство вины за преступления, которые они не совершали. Да, их предки, но не они.

Я подумал тогда, почему мы не способны на акт обострения больной совести. Почему никогда не чувствуем своей вины? Уничтожив в лагерях и тюрьмах, расстреляв у безвестных рвов, может быть, лучшее, что было в генофонде нации, мы продолжаем любить кровавых идолов прошлого, с безразличной терпимостью относиться к исполнителям казни народа и доверяем страну их последователям, не способным что-либо соорудить без репрессий. Зачем мы такие? Зачем мы без совести? Или она просто настолько у нас здоровая?

Почему Гранина пригласили в Бундестаг и не пригласили в Думу?

Хотя, пожалуй, хорошо, что не пригласили. Я вижу полупустой зал, скучающие лица и полное невнимание к тому, о чем говорил бы этот человек.

Блокада и ее люди навсегда поселились в душе Даниила Александровича Гранина. Когда-то они вместе с Алесем Адамовичем написали потрясающую по драматической силе документальную «Блокадную книгу», теперь, практически вчера, ну позавчера, вышел «Мой лейтенант» — может быть, последнее достоверное свидетельство Очевидца и Участника о блокаде и войне. Честное и отважное.

Несколько лет назад я позвонил Даниилу Александровичу и зашел по старой памяти. Просто так. Он был похож на себя. С седой головой и доброжелательной, но хитрой ухмылочкой. Синий пиджак, голубая рубашка, письменный стол с книгами и рукописными листами. Поговорили. Я наснимал пристойных, но ожидаемых карточек, и уже вышел в прихожую прощаться, когда увидел гимнастические кольца, подвешенные к потолку, и белый шар плафона, испускающего молочный свет прежней жизни, освещающий старую, интеллигентную квартиру в писательском доме на улице Братьев Васильевых, никогда братьями и не бывшими.

Гранин, провожая меня, уперся руками в проёма двери, составив некий крест, и я понял, что это и есть кадр, который мне хотелось бы снять.

— Не двигайтесь, Даниил Александрович!

Он постоял, пока я доставал камеру и присматривался к нему. Карточка получилась, как мне кажется. Даже несколько. С опущенной головой и глядящий в объектив Гранин. Вполне мною узнаваемый. Фотография стала афишей выставки в питерском Манеже. Ему она тоже понравилась.

Кто-то из знакомых, посетив Гранина, вспомнил, что он говорил, будто я забыл у него кепку, но передавать ее не станет, а пусть я сам за ней приеду. Побеседуем.

Я не хотел докучать, но в канун его девяностопятилетия приехал из Москвы к нему в гости. Мы сидели в креслах в его кабинете. Пили чай. Даниил Александрович был доброжелателен и бодр. Конечно, надо было захватить магнитофон, было бы полнее представление, о чем шел разговор. Но кое-что осталось в памяти. (Телефона.)

Придя в себя, я собрал в ресторане врачей, желая их поблагодарить. Возник разговор, почему я выздоровел, на каком основании? Я не имел никакого права возвращаться к жизни.

Конечно, существует врачебная поговорка, что если больной хочет выздороветь, он это сделает. Но!.. Не было никакого осознанного желания выздороветь. Скорее, была некоторая примиренность.

Среди врачей за столом возник спор. Их как-то смущало и даже возмущало, что я вопреки всем правилам выжил. Как это так? И тут один из них — хороший доктор — говорит: «Я думаю, мы здесь ни при чем. У него есть Ангел-хранитель».

«Да что вы, какой Ангел-хранитель? Мы же врачи».

«Врачи, разумеется, посудите сами: он уцелел на войне, хотя воевал четыре года. Это противоестественно. Он вернулся в Город и уцелел в «Ленинградском деле». Это тоже противоестественно. История с этой болезнью и выздоровлением тоже противоестественна. Такая цепь совпадений нереальна».

Я потом подошел к нему и спросил, что означают его слова.

«В моей практике подобные случаи были, — сказал он. — В своих словах я уверен».

Меня это так заинтересовало, что я принялся изучать свою прожитую жизнь и тоже не нашел объяснения, отличного от того, что говорил доктор.

Как выглядит Ангел, не знает никто. Со времен Возрождения они несли образ — человек неопределенного пола с крыльями. И теперь они несут крылья за спиной. У Ильи Кабакова есть знаменитая на весь мир инсталляция «Упавший (но не падший) ангел» со сломанным крылом, лежащий на земле. Он много больше человеческого роста. Ну да, они живут в ином измерении. Защитники и Воины, оберегающие нас. На холстах у великой Натальи Нестеровой — ангелы с тяжелыми крыльями, не способными ничего поднять в воздух. Но ведь там, где они обитают, мне кажется, и нет воздуха, там не на что опереться. Но без крыльев мы перестанем их узнавать.

А узнавать мы их должны. Может быть, внутри себя. Там, где и находится весь мир человека. Весь мир. И туда они выходят на работу, если облюбуют себе место. Персональное место. Потому что, представляется, в человеке только его мысли, только его связи, только его поступки, мотивы которых он может (хотя и не всегда хочет) объяснить. И большой мир, и очень большой и неизмеримый космос — все находится внутри человека. Когда он уходит, он уносит все с собой.

И хотя мы говорим, что пока мы живы, ушедший от нас — все равно с нами, в нашей памяти, — это все неправда. Умер и унес! Весь свой мир. А то, что мы помним о нем, это уже наша жизнь и наш мир.

Конечно, можно допустить, что Кто-то Где-то коллекционирует наши миры, однако это больше не наш опыт.

Надо бы нам позаботиться о себе раньше, чтобы попасть в приличную компанию. Поберечь свою карму, как называют в Гималаях данный нам свыше банк души, в который по Замыслу Творца мы можем вкладывать добро или зло по своему усмотрению.

Вместо кармы можно употребить другие слова, соответствующие культуре и языку. Смысл эпизода от этого не поменяется. Конечно, мы материалисты, но все же верим в то, что объяснить не можем.

Ангелы живут в вас, они не хотят терять свое обиталище, свой мир. Помогите им.

— Это интересная схема, — сказал Гранин. — Знаете, все большие художники верили в Бога. И очень многие выдающиеся ученые. Даже яростное безбожие являет собой страх перед Богом.

О страхе и любви — тема важная и интересная, но она не случилась, а заниматься гипотетической реконструкцией нашего разговора — не моя задача. Хотелось обсудить фразу воздухоплавателя Винсента Шеремета: «Не знаю, верю ли я в Бога, но я ему доверяю». Но не последний, надеюсь, раз встречаемся.

— Пушкина и всё, что с ним связано, трудно объяснить, если не брать в расчет то, что приходит свыше. Участие Бога. У него есть маленькое стихотворение: «Гроза двенадцатого года / Настала — кто тут нам помог? / Остервенение народа, / Барклай, зима иль русский Бог?»

Это так сходится с тем, что я вынес из своей войны, которую мы должны были проиграть: Украина взята, Белоруссия взята, немцы под Москвой. Ленинград окружен…

Да, суровая зима. Как и тогда. Да, остервенение народа. Как тогда. Но выручил русский Бог…

У меня был такой друг, академик-эмбриолог Павел Григорьевич Светлов. Он мне однажды сказал: анализируя все, что со мной произошло от рождения, я понимаю, что жизнь — чудо, человек — чудо, а мы самонадеянно думали, что сами — всё. Я, говорил Светлов, изучал, как из клетки получается эмбрион, как он развивается, и меня волновало — когда у человека появляется душа? И где она?

Может быть, где-то на пути от сердца к голове. Но это ведь нематериальная субстанция.

— Может быть, нематериальная, но порт приписки где-то должен быть.

— А где находится совесть?

— Есть люди, у которых ее вовсе нет.

— Совесть тоже божественное явление. Она никакой пользы не приносит, и кроме мучений, от нее никакого прока нет. А что такое доброта?

Это все конституция нашего внутреннего мира. Она записана нам оттуда.

…Юра, что происходит вокруг? Агрессия и враждебность — путь к потере себя. Отбирая чужую жизнь, ты утрачиваешь свою, хотя физиологическое твое существование может длиться долго. Ангелы покидают тебя. Ты одинок, никчёмен и опасен. Сбой системы.

Отчего такое ожесточение? Они чего-то опасаются…

— Хотелось бы ответить — «нас», но это будет не точно. Себя — красиво, но мало что объясняет. Высшего суда — они о нем не думают.

— Россия так проржавела вся. Испортилась. Жизнь испоганена. А люди не хотят изменений… Прижились. Притерпелись. Перестали бояться Бога. Откупаются. Считают, что если поставили церковь, отлили колокол, со свечой в храме постояли перед телекамерой, мощи привезли, то и выполнили все долги перед Богом. Это барышническое, купеческое, коммерческое отношение к Богу.

— Может быть, боги у всех разные? Хотя у меня есть шутливое доказательство единобожия: температура таяния льда на уровне моря у всех конфессий — 0 градусов Цельсия. Земля — шар, и люди, обращаясь к Богу, смотрят в разные стороны. Протоиерей Алексей Уминский, человек невероятной эрудиции и тонкого ума, на это заметил: «Они смотрят в одну сторону — в небо!»

— Он замечательно прав.

— Когда я поднимаю рюмку, то, глядя вверх, выпиваю за Него. И только благодарю. Ничего не прошу. Он ничего не должен. Просто спасибо, и всё.

— Я тоже благодарю. За день, за утро, за детей, за то, что я могу еще выпить вина.

Тут Даниил Александрович достал бутылку грузинского «Ахашени», и мы посмотрели «в небо».

P.S.Кепку я опять забыл. До новой встречи.