СюжетыОбщество

Людмила АЛЕКСЕЕВА: «Я — человек, склонный быть счастливым»

Председатель Московской Хельсинкской группы — о сильных родственных чувствах, человеческом достоинстве и об «оттепели» как о размораживании души

Этот материал вышел в номере № 14 от 11 февраля 2015
Читать
Председатель Московской Хельсинкской группы — о сильных родственных чувствах, человеческом достоинстве и об «оттепели» как о размораживании души
Изображение

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

По сравнению с ней даже самые молодые и бойкие из нас кажутся чересчур вялыми. А она радостно атакует жизнь.

Ей беспрерывно надо что-то делать. И все, что она делает, — делает со страстью, с волей и веселым бесстрашием.

Не старается никого перекричать.

Верит в силу творческого меньшинства.

Не слишком серьезно относится к себе. Наоборот: полное отсутствие обеспокоенности, что касается только ее лично, — здесь несокрушимая безмятежность, в которой, однако, нет поверхностности или пустоты. (Звоню в больницу, куда она попала, поломав шейку бедра, и первое, что слышу, — ее смех: «Нет, вы только представьте, я так долго боялась этого, ну 80 лет, самое время для травмы, и уже даже устала бояться, и, когда упала и поняла, что со мной, подумала: слава Богу, случилось, не надо больше бояться».)

В правозащитном деле, которым она занимается уже ровно 50 лет, — искусный мастер. Тут у нее, как у боксера: чрезвычайная выдержка и безошибочный инстинкт.

И — никаких экзальтаций, высокопарности, «переносных пьедесталов». Не примеряет на себя роль общественной совести, не навязывает никому свой моральный выбор.

Но ее абсолютная бескорыстность, вразумительность, восхитительная прямота, надежность, великодушие, ответственное сопереживание, сплав благородных чувств и благородных поступков вызывают безоговорочное уважение у всех. От Путина до «болотников».

Потому что есть такое понятие «репутация». В случае Людмилы Михайловны Алексеевой — это безупречная репутация.

Как-то недавно ее ждали в Сахаровском центре. Она немного запаздывала. Потом появилась под ручку с замглавы кремлевской администрации Вячеславом Володиным. Оппозиционеры замерли. А она пожала плечами: «Была на встрече с президентом, а Вячеслав Викторович любезно предложил меня подвести, он же джентльмен, не мог бросить даму в московских пробках». Оппозиционеры осмелели и тут же окружили Володина с просьбами и требованиями. А она стояла в сторонке и улыбалась.

С ней можно упоенно трепаться о кохточках. Разговор этот обязательно прервется телефонным звонком то от Михаила Федотова, то от Эллы Памфиловой, то из приемной президента, то от мамы совсем безвестного невинно посаженного. Алексеева серьезно переговорит с каждым, перезвонит еще в сто мест, соединяя тех, кому надо помочь, с теми, кто может помочь, а потом расслабится и скажет: «Ой, Зоечка, расскажите мне еще что-нибудь смешное о вашем Темрюке…»

Свой возраст — 87 лет — не скрывает, даже бравирует им. Плохая старость может наступить и в 20 лет. Когда глаз не горит, ничего не хочется, дряблость духа, ухмылки вместо улыбки. А Алексеева — молода, молода, молода.

Недавно из Америки приезжал ее внук, и она с ним и с двумя его друзьями побывала в трех московских ночных клубах подряд. («Я же москвичка, мне интересно знать, что в моем городе происходит; ну в одном клубе играли в бильярд, в другом — ребята пили пиво, а я сок, в третьем — мы ждали, ждали стриптиз, так и не дождались, поехали ко мне домой, было уже утро, я вытащила все из холодильника, и мы говорили, говорили…»)

Призналась мне на днях: «У меня, знаете, как? Чем старше я становлюсь — тем счастливее. Я вообще не заметила, как наступила старость. В 69 лет меня выбрали председателем Московской Хельсинкской группы, и я совершенно возраст не чувствовала, бегала сломя голову, быстрее молодых. Собственно, уже только после 80-ти начала потихоньку старость ощущать, но тут же себе сказала: чтобы никак и никогда не испытывать никаких физических неудобств старости, надо было помереть молодой, а раз я пропустила это время, приходится терпеть, че поделаешь».

Ее называют самой элегантной правозащитницей. Любит одеваться стильно. Не броско, не по принципу «Лопни, шкаф!», но чтобы платья, сарафаны, кофточки, обувь были хорошего качества. Хотя знает: как внешняя красота, так и нравственная — продукты скоропортящиеся.

Что же спасает ее от «скоропортяшности»? Объемное зрение? «Широкий жест ума»? Умение практиковать сложность? Всегда современный способ понимания жизни и людей? Или что-то, что вообще не поддается разгадыванию?

Впрочем, стоп! Достаточно предисловий.

О Людмиле Михайловне Алексеевой надо просто рассказывать истории.

Алексеева и бабушка (или не тех боялся Сталин)

Бабушку звали Анетта-Мариэтта-Розалия Яновна Синберг. Из эстонских крестьян, но родилась в Крыму, а в 19 лет вышла замуж за украинского коробейника Афанасия Ефименко. Когда муж умер, осталась одна с тремя маленькими детьми.

Бабушке власть Советов даже нравилась. По своим личным соображениям. «Если бы не революция, кто бы выучил моих детей?» — повторяла не раз.

Так вот: почему Анетта-Мариэтта-Розалия Яновна Синберг для внучки «работала противоядием» от советской власти и при чем тут Сталин.

Этот упырь начисто сметал индивидуальность. Но одного не учел: почти все дети в стране воспитывались бабушками. Пока папы и мамы учились и сидели на комсомольских собраниях, бабушки, качая внуков в колыбельках, пели те песни, которые они слышали от своих бабушек, когда большевиков и в помине не было. Или такие «паутинки быта»: в доме все сияет чистотой, хрустят накрахмаленные простыни и скатерти, как и белое, все в оборочках, платье Люды, над которым бабушка каждый день долго, долго трудится, прежде чем просто выпустить внучку погулять. И когда, надев на себя этот маленький шедевр, она появляется во дворе — напоминает видение из того прошлого, которое, не помещаясь в настоящем, это настоящее поглощает.


Алексеева и война

Изображение

Отец ушел на фронт, отказавшись от брони. В письме рассказал, что убил немецкого пилота, который приземлился с парашютом в чаще леса. Они столкнулись лицом к лицу. Отец выхватил пистолет и выстрелил. «Я убил его, иначе он убил бы меня», — писал отец. Звучало как оправдание.

В школе им говорили, что наша армия непобедима. А теперь эта армия отступает. Немцы уже под Москвой. Она впервые задумывается: неужели учителя могли ошибаться?

Зима 1942 года, эвакуация в Ижевске, где живет в одной комнате с мамой, бабушкой, тетей и двумя ее детьми. Как-то мама несла сетку с хлебом, и на нее набросился подросток. Он пытался вырвать сетку с хлебом. Мама не отпускала. Он продолжал тянуть. Она держала из последних сил. У него был выбор: ударить ее — или убежать. Он убежал. Потом мама скажет: «Если бы я жила одна — отдала бы ему хлеб».

Когда в Ижевск приходили санитарные поезда, вместе со своими одноклассниками по ночам переносит на носилках раненых к трамваю, который везет их в госпиталь, утром в школу, а после занятий бежит в госпиталь перевязывать раненых.

В 1943-м возвращается в Москву и рвется на фронт. Но ей нет 18, поэтому вместо фронта направляют строить метро «Сталинская» (сейчас «Семеновская»).

…А отец с войны не вернулся.

«Он был абсолютно штатским человеком, экономист. Забежал попрощаться, уже в военной форме. И — мне: иду защищать советскую власть. Сказать это после 1937 года? Вот: не Родину, не страну, а советскую власть. Я очень это чувствовала, что он не вернулся. Многое мог бы объяснить. Я бы узнала, как он к 1937 году относился, как к войне. Но то, что он ушел на фронт, несмотря на бронь, не колеблясь ни минуточки, — меня восхищает».

Алексеева и истфак МГУ

Война окончилась, но не ослабевает ощущение: что-то не так. В чем дело? Не та система? Не те руководители? Или это она какая-то не такая, уродка?

В 1945 году поступает на истфак МГУ.

«Вот говорят, студенческие годы — самые счастливые. У меня так не было. Я попала в казарму».

Мальчиков, ее сверстников, на истфаке ни одного.

«Последний год призыва на фронт был именно мой, 1927-й, год рождения, и этих ребят, их вообще почти всех поубивало…»

А ее однокурсники-фронтовики — особой породы, те, кто в армии стали комсомольскими и партийными функционерами. Они мечтают об одном — о должности в партаппарате.

«Каждое собрание обязательно — персональные дела. Причем высосанные из пальца, сплошные фальшь, вранье».

…но вместо вражды-ненависти — зоркость и жалость…

«Знаете, эти ребята, они ж ходили в университете по нескольку лет в одних и тех же шинелях и гимнастерках. У победителей не было денег, чтобы купить брюки или пальто. Им все время внушали: ты ничего не имеешь права требовать! Просто втаптывали в грязь и с грязью мешали».

…и все-таки готовности к самообману нет; то, что низко и отвратительно, — числитель, а не знаменатель.

Июнь 1949 года, 4-й курс, персональное дело Стеллы Дворкис, которая сказала сокурснице, что ее документы не приняли в Институт восточных языков потому, что она еврейка.

Уже три часа идет собрание. Все «граждане еврейской принадлежности» должны осудить Стеллу. К трибуне — очередь. Которая напоминает Люде немецких солдат, ковыляющих по Садовому кольцу в 1944-м. И те, и другие — пленные и раненые.

И она защищает Дворкис. И обвинители уже кричат на нее: «Мы еще выясним, кто ты сама такая!» И заводят дело, и влепляют выговор «…за аполитичное поведение, выразившееся в пении безыдейных песен и чтении стихов Анны Ахматовой».

Но хотя большинство проголосовало за исключение Стеллы, были и поддержавшие Люду. Маленькая, маленькая, а победа.

Алексеева и ее первый муж (или протест каблуками)

В 1945 году еще студенткой-первокурсницей выходит замуж. Разочарование, которое испытала в первый год учебы в университете, побуждало искать какой-то выход. Нужно было что-то свое, личное, отдельное, индивидуальное. Как в детстве с бабушкой.

Симпатичный и спокойный фронтовик Валентин Алексеев хорошо танцевал и любил читать. На шесть лет старше, надежный зрелый человек.

Но вскоре выяснилось: он хотел спокойной семейной жизни, а она — счастья.

Когда первому сыну исполнилось 2 года, сказала Валентину, что уходит. Муж развода не давал еще долго, а ей, студентке с ребенком, уходить было некуда.

Оставалось одно: протестовать. Протестовала каблуками.

Они редко выходили куда-то вместе. Но когда выходили — надевала лодочки с каблуками. И становилась выше мужа ростом. Он это ненавидел. А у нее не было иных способов борьбы с ним.

В последующие 10 лет отношения с мужем можно проследить по ее обуви. Когда ладили, носила туфли без каблуков. Если что-то шло не так — каблуки становились все выше и выше. В конце концов Валентин стал носить высокую папаху из серого каракуля, в ней он по-любому был выше ее, какие бы самые высокие каблуки она себе ни придумывала. («Мужчин победить нельзя», — смеемся мы с Алексеевой.)

Алексеева и Ленин

После университета получила назначение на работу — учителем истории в ремесленное училище. У нее были высокие оценки, и она могла бы рассчитывать на что-то и получше, чем преподавать подросткам, «признанным негодными для обучения в средней школе». Но это наказание за Стеллу Дворкис и Анну Ахматову.

Появляется общественная работа. Как агитатор избирательного участка, опекает 50 метростроевцев, живших в одном старом доме.

Как-то возник разговор об итальянском кино, и она прочла своим подопечным маленькую лекцию о неореализме, а потом повела их всех на фильм Витторио де Сика «Похитители велосипедов». Разоблачения режиссером язв капитализма они не приняли. Сказали: «Все мы бедняки».

Занята по 12 часов в день, но и сама чувствует себя несчастной и ясно видит: люди, которым старается помочь, остаются такими же несчастными, как и прежде.

Где-то сделан неверный поворот. Где именно?

И она решает прочитать Ленина. В с е г о. (Смеется: «Самиздата тогда не было — пришлось читать Ленина».)

Полное собрание Ленина — 29 томов — читает очень старательно. От ее подчеркиваний и пометок на полях все страницы выглядят как поле боя.

Пока доберется до 1917 года, потеряет к Ленину всякое уважение. Хотя и продолжает читать до конца.

«Тогдашнее мое открытие: большевики взяли власть обманом. Страна была в массе своей крестьянская, а большевики сознательно отняли программу у эсеров, пообещали отдать все земли помещиков в личное пользование крестьянам, и крестьяне их поддержали. Но, все это делая, большевики знали: победив, устроят трудовые коммуны».

Когда началась «оттепель», почти все шестидесятники говорили: Сталин извратил ленинскую идею, и даже в перестройку еще на этом настаивали Алексеева же давно поняла: сначала Ленин обманул людей, а потом — уже был Сталин…

Изображение

Анна АРТЕМЬЕВА — «Новая»

Алексеева и «оттепель»

Об «оттепели» говорит не как о времени, а как о чувстве:

«Оттепель — это такое чувство, как если бы мы все нестерпимо долго были заморожены и началось постепенное размораживание каждого из нас. Размораживание души».

Про посадки знала. Невозможно было не знать. Но не представляла всего размаха, размера происходящего.

И все-таки самым главным для нее лично стало то, что после смерти Сталина — не сразу, не вдруг, а постепенно — люди стали говорить, и «появилась единственная, самая сладкая, самая прежде невозможная возможность собираться компаниями».

«Как мы к и н у л и с ь друг к другу! При этом ведь цензура продолжалась, в газетах, в театрах, в книгах — нигде еще ничего не было… Но какую-то информацию о том, что на самом деле происходило в стране или мире, — можно было получить только из уст в уста».

Она и в гости ходила, и к себе приглашала. (Хотя жили в коммунальной квартире, впятером в одной комнате.)

«Вот с утра ждешь, когда сделаешь все, что полагается тебе сделать, чтобы вечером побежать в гости! Вот: в гости! в гости! в гости! И не надоедало же. Встретишь кого-то, а тебе: «Ой, я сегодня иду в такое интересное место, пойдем вместе!»

Это была очень хорошая полоса в жизни. Конец 50-х, начало 60-х годов. Собственно, у меня так продолжалось до самого ареста Юлика Даниэля и Андрея Синявского. До 1965 года. То есть лет семь, восемь мы все бегали, бегали…

Представляете, уже двое детей, работа, семья, муж, магазинные очереди за едой, готовка, уборка, одного ребенка искупать, другого уложить… А где-то часов в девять- десять вечера прибегаю в компанию — и до утра… Утром поспишь немного — и на работу. И — ничего. Здоровая, как лошадь, была. Выдерживала всё».

Подруга говорила: «Спиться мы не сопьемся — но стреплемся».

Наставников у них не было. Учились друг у друга. Один одно расскажет, другой другое, а третий спросит.

Подружка Наташка представит ее: «Это Людка, она в с е г о Ленина прочла! Имейте это в виду!» И все ха-ха-ха…

«И я, выходит, никакая не уродка, не чудачка, таких людей, как я, достаточно… И это не совсем плохие люди, а как раз наоборот — те, которые мне нравятся!»

Через шесть лет после окончания университета впервые в жизни почувствовала себя счастливой и увидела вокруг других счастливых людей.

(Окончание читайте в следующем номере)

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow