СюжетыОбщество

Отступление, ранения и плен генерала

Неопубликованная беседа (1967 год) знаменитого военного корреспондента, писателя Константина Симонова с генералом Михаилом Лукиным

Этот материал вышел в номере № 23 от 6 марта 2015
Читать
Неопубликованная беседа (1967 год) знаменитого военного корреспондента, писателя Константина Симонова с генералом Михаилом Лукиным
Изображение
Изображение

М.Л.: …Мы нигде не нашли 20-й армии, ее уже не было здесь. И куда бы мы ни шли, везде маленькие заставы противника. Подошли в один лес, увидели — стоит часовой на возвышенности. <…>

В это время какой-то выстрел, часового не сняли, конечно. Открылся пулеметный и минометный огонь, и всё — в панике стали бежать.

Я в это время был ранен в руку. Около меня никого не оказалось. А я одной рукой не могу раздеться никак. Слышу — из меня кровь хлещет. А я до этого, наверное, целую неделю не спал, урывками, вздремнешь где-нибудь немножко, и мне хочется пить и спать. Пить и спать. В это время идут две девочки-санитарки. Подходят ко мне: «Что с вами, товарищ генерал? Вы ранены?» Я говорю: «Давайте раздевайте меня скорей». «А у нас нет перевязочных средств, все уже мы использовали, все бинты. Ничего у нас нет». Я говорю: «Раздевайте меня, рвите мою рубашку и перетяните, чтобы остановить кровь». Они раздели меня, перетянули мне руку жгутом таким. Потом они меня одели, уже полегче. Я говорю: «Тащите меня». Взяли они меня под руки, две маленькие девочки, лет по шестнадцать-семнадцать, а может быть, восемнадцать. Молоденькие. А я грузный такой, да еще крови-то много потерял, идти не могу, валюсь…

К.С.: Ранение в кисть?

М.Л.: Нет, вот сюда. Два нерва перебило. Локтевой и срединный нервы.

Я говорю: «У вас плащ-палатка, расстелите, я лягу, возьмусь левой рукой, а вы за концы тяните». Легче стало. Снежок выпал, по снежку-то легко они потащили меня. Втянули они меня в овражек. В это время разрывается мина, и меня в ногу ранило, в мякоть, правда.

Подбежал тут генерал Андреев, мой начальник по тылу. Способный генерал. Я его знал по Сибири, он командовал 133-й дивизией, потом корпусом командовал в Сибири, когда я был начальником штаба, заместителем командующего войсками. Так что я хорошо его знал. Повели меня под руки. Только вышли из оврага на бугорок, в это время разрывается вторая мина, и опять меня ранило. Опять в ту же ногу.

Ну потом мы ходили, ходили. Мы несколько дней ходили.

К.С.: Уже небольшой группой?

М.Л.: Уже маленькой. Тут уже так: то соберется тысяча, где-нибудь хотим пройти, как только пулеметы застучали, сейчас же все разбегаются, остается маленькая группа.

Ходить я уже не могу. Я говорю Болдину: «Прикрепи офицеров, чтобы меня поддерживали, потому что я отстаю от вас, я не могу за вами угнаться, я раненый». Он прикрепил. На первых привалах всё, расходятся люди. Я же их никого не знаю.

К.С.: А своих уже не было?

М.Л.:Своих уже нету. Я своего адъютанта, который у меня был, хороший адъютант, послал перевозить семью — я чувствовал, что с Москвой плохо, Москву бомбили все время, уже с двадцать второго числа. Я знал, что тяжелые будут бои и Москву будут бомбить, — думаю, хоть семью отправлю. Так и получилось. Никому она не нужна была. Все уезжают, а семья генерала никому уже не нужна стала. Они (адъютанты. — Ред.) ее и увезли. А потом ко мне прорваться не смогли. Если бы были адъютанты, другое, конечно, положение было у меня. Хорошие адъютанты были, которых я привез из Забайкалья.

К.С.: А вы обоих отправили?

М.Л.: Второй-то молодой был, тоже отправил. Тоже хороший парень. С ними, может быть, не так бы сложилась судьба.

Ходили мы. Пришли в один лесочек. Иван Васильевич подходит ко мне и говорит: «Михаил Федорович, люди мокрые, уже начинают леденеть, шинели колом становятся. Морозец такой, снег выпал, надо обсушиться».

К.С.: Это все в тот же день?

М.Л.: Нет, уже несколько дней прошло. Ходим по лесам, выходим. Мы идем по направлению к Брянску, хотим обогнуть, обойти, чтобы по лесам выходить. Есть нечего. Замерзаем. Если куда в деревню пошлем — везде немцы. Тыловые уже части, но это все же немцы.

К.С.: А уже оружия-то нет у вас?

М.Л.: Да, я чувствую, что это уже не войска. Он говорит: «Надо развести костры». И развели костры. Я говорю ему, что сейчас же увидят дым в лесу. А народу-то нас тут было много сравнительно к этому времени. «Противник, — говорю, — поймет, что лес живет, и сейчас обязательно придет». Так оно и случилось.

Когда они развели костры, подходят какие-то двое штатских и говорят: «Кто здесь старший?» Я говорю, что я. «Мы представители особого отдела 24-й армии. Здесь в землянке лежит начальник особого отдела 24-й армии, Можин, раненный тяжело».

Я пошел к нему. А мы с ним были знакомы по Сибирскому округу. Он лежит раненый, там еще несколько человек раненых, его особисты там сидят. Он говорит: «Михаил Федорович, не уходи никуда, в землянке оставайся здесь. Я послал верного человека, за нами прилетит самолет. Даю слово, что он прилетит за нами». Поговорили мы, он нас покормил. У него была колбаса, еще что-то было.

К.С.: Он неподвижный раненый был?

М.Л.: Тяжело он был раненный. А остальные-то все ничего. Только еще один особист тоже тяжело раненный был. А у меня, когда девочки меня перевязывали, револьвер выпал. Так я его и не нашел, без револьвера уже хожу.

И мы задремали. Вдруг прибегают адъютанты, прикрепленные ко мне, и говорят: «Товарищи, выходите. Немцы». Пока собрался Можин, пока я ему помогал — он раненный был в обе ноги, да и сам-то я раненый, и рука-то у меня, одной рукой, — приходят уже немцы, кричат: «Хальт!» Я говорю: «Давай скорей выходить, еще бросят гранаты сюда. Они же не войдут так сразу, а бросят гранаты, и мы пропадем с тобой ни за что».

В это время лежащий здесь особист, который не мог вставать совершенно, тяжело был ранен, говорит: «Выходите скорей, сейчас гранаты бросят». Мы вышли, смотрим, немцы стоят. Мы руки вверх подняли. Я говорю этим ребятам — с ними девушка была, видимо, машинистка его или какая-то еще работница у него: «Передайте всем, чтобы не говорили, что это начальник особого отдела, он — интендант». На нашивках-то у него не видно было. Ромб один был у него. Так они и делали, никто не сказал, что это начальник особого отдела.

Нас быстро обыскали. У меня все отняли. Серебряный портсигар отняли, часы сняли. Я говорю: «А куда же часы-то забираешь?» Хотел у него отобрать. Он рванул у меня часы. Книжечку смотрит: «Генерал! Генерал!» Тут сразу сбежались все немцы — генерала поймали. Подошел фельдфебель, разогнал немцев и что-то говорит мне. Я очень плохо понимаю по-немецки. А Можина увели уже, всех особистов увели и часть офицеров, которые здесь были. Остался я и несколько командиров.

В это время подходит наша группа, отходящая, открывает стрельбу. Все повернулись в сторону группы, и когда я увидел, что все повернулись, я бросился бежать в противоположную сторону. А с противоположной стороны идет на меня группа немцев. Автомат: «Тр-р-р-р» — меня опять в эту же ногу, в коленную чашечку. Я теряю сознание.

Очнулся я уже — теперь-то я знаю это — в Семлево, в школе. Пришел в себя, открыл глаза. Сначала не понимаю, где я. Посмотрел — раненые. Потом все вспомнил. Сердце сжалось. Армия погибла, я в плену. И в это время открывается дверь: «Ахтунг!», входят три офицера, два полковника и подполковник, полковник подходит к моей кровати и на чистейшем русском языке говорит: «Нам ваши пленные сказали, что вы командующий 19-й армией. Чем вы можете это доказать?» Я говорю, я не знаю, где у меня документы. Унтер-офицер достает мое обмундирование из-под кровати, оно все в крови. Вынули удостоверение личности. Он спрашивает: «А почему здесь написано — командующий 16-й армией?» Я говорю: «Был и 16-й, был и 20-й, а теперь 19-й». Вмешивается подполковник: «А мы господина генерала ждали еще в Смоленске, но ему тогда удалось из двух котлов наших уйти». Я промолчал, ничего не сказал. Потом вынимает партийный билет, посмотрел: «О, старый член партии. Это вам теперь не нужно, — и в печку бросил. — А удостоверение вам пригодится, держите его, когда поедете в Германию. Нам известно, что с вами было еще пять генералов. Скажите их путь, маршруты их». Я промолчал.

Потом он стал спрашивать, какие дивизии ушли, сколько, какие резервы и так далее. Я ему говорю: «Господин полковник, а если бы вы были на моем месте, вы рассказали бы все и предали свою родину?» Он говорит: «Нет». «А почему же вы тогда меня спрашиваете? Я вам больше ничего не скажу. То, что меня касается, вы меня, пожалуйста, спрашивайте, а про это я говорить не буду».

В позапрошлом году я был в Архангельском. Приезжает генерал-лейтенант Кузовков из Управления кадров и показывает мне фотографию. «Михаил Федорович, узнаете?» Я говорю: «Нет, не могу узнать». Подошла жена, говорит: «Да это же ты снят». А я не узнал. Рука у меня вот так вот, орден видно один, в кителе лежу. И сплю я. Двухъярусная кровать. Я посмотрел, да, действительно, как будто бы я. И письмо. Пишет зубной врач этого госпиталя, где делали мне операцию и приходили ко мне эти офицеры.

Зубной врач этот начал показывать фотографии времен войны и наткнулся на мою карточку. «О, — говорит, — генерал! Я помню этого генерала». И он описывает мой разговор с этими офицерами генерального штаба. Он говорит: «Генерал-то, наверное, умер, вряд ли он мог выжить, он был очень тяжело раненный, а семья-то у него, наверное, осталась…» — и переслал это в нашу группу войск в Германии. А оттуда переслали сюда, в Генштаб, и она дошла до меня. Я покажу вам эту бумажку, в которой он описывает все, как это происходило.

В прошлом году я был в Германии, рассказал об этом случае. Они нашли этого человека. Написано письмо по-немецки. Он пишет про мужество этого генерала… «Я был ярый нацист, я всецело шел за Гитлером. А когда были сильные бои, увидел русского генерала, так мужественно ранения переносящего, и когда немецкие офицеры спрашивали у него военные тайны, он так смело отвечал им — это меня натолкнуло, что не так-то легко с ними нам будет справиться». Потом еще события были, и это дало ему толчок пересматривать свои позиции. Может быть, он красит все это, но пишет в таком духе.

Потом они напечатали разговор с ним в какой-то статье.

Когда я им так ответил, они отдали мне салют, значит, взяли под козырек, сказали, что больше мы вас затруднять не будем, и ушли. А между собой по-немецки говорят — об этом он пишет: «Мы уважаем точку зрения этого генерала».

А я еще не знал, что у меня ноги нет. Я знал, что больно, знал, что я ранен в ногу, но что ноги нет у меня, я не знал. Когда они все ушли, врач открывает одеяло, смотрю, у меня ноги-то нету. Я моментально сорвал повязку. Армии нет, сам в плену, без ноги, рука не работает, думаю: «На чёрта это!» Знаю, что из себя представляет плен немецкий, уже доходили до нас сведения. Жить не хочется. Меня сразу на перевязочный стол. Перевязали, приставили ко мне сначала нашего санитара, а я вторично… Немцы наших врачей, или знающих немецкий язык наших солдат и младших офицеров делали санитарами — ухаживать за своими ранеными, грязную работу выполнять. Вот и приставили ко мне одного нашего товарища, знающего по-немецки. А когда я вторично сорвал повязку, приставили унтер-офицера.

Вдруг у меня очень высокая температура. Я весь горю. Теперь я понимаю, что это у меня была галлюцинация. Мне кажется, что я хорошо по-немецки понимаю, дословно все понимаю, что говорят немецкие раненые, которые лежат здесь.

К.С.: А раненые немецкие?

М.Л.: Немецкие. Наших никого нет, один я. И я слышу их разговор, что они собираются меня убить. Я срываю повязку и говорю: «Давайте врача». Приходит унтер-офицер и говорит, что врач на краю этого села живет, погода грязная, он очень устал, врач не может сейчас прийти. Вот тогда я и сорвал повязку…

К.С.: И с вызовом врача тоже была галлюцинация? Вы действительно его вызывали или казалось это?

М.Л.: Вызывал-то я действительно, но мне казалось, что они говорят по-немецки, что хотят меня убить. Врач все же пришел. Пришел, начал меня уговаривать: «Как они могут вас убить? Они такие же раненые, как и вы. Они все без движения». А я не верю. Тогда меня из этой общей комнаты переносят в сторожку, где жил унтер-офицер, и меня к нему положили туда. Со мной этот врач долго разговаривал, и мне, откровенно говоря, стало его жалко. Я же знаю, что у них целый день операции. Ведь раненые все время поступают. Сильнейшие же идут бои, а это перевязочный отряд. Он показался мне хорошим. И он действительно оказался хорошим. Как только кончал операцию, он обязательно ко мне приходил. Разговаривал со мной.

К.С.: Через переводчика? Или он говорил по-русски?

М.Л.: Нет, он ни слова не говорил по-русски. Через нашего санитара. И он говорит мне: «Я не нацист, я врач, и вы для меня — пленный раненый генерал. Я сделаю все, чтобы вы жили».

Показывал он мне карточки своих детей, сказал, где он работал в мирное время. Он был главным врачом в хирургической больнице Берлина.

Унтер-офицер оказался австрийцем. Секретарь венского городского суда. Говорил по-русски. Плохо, но говорил. В Первую мировую войну был у нас в плену. И он мне сказал: «Генерал, вы этому врачу верьте. Он сделает все, чтобы вас спасти. Я, — говорит, — со своей стороны, тоже все буду делать, чтобы облегчить ваше положение здесь, в перевязочном отряде, потому что когда я был в плену, раненый, мне русские спасли жизнь. Я забыл фамилию врача, но я русским благодарен, что они мне жизнь спасли».

Второй врач был стервец. Когда не было старшего врача, когда он был занят, надо на перевязку, кладут на носилки и несут — нельзя было дотронуться, я кричал в крик. Все же нервы обнажены, и всякое мало-мальское шевеление причиняло ужаснейшую боль. Об этом узнал унтер-офицер и сказал старшему врачу. Он приходил, брал меня на руки и носил на перевязочный стол. Это единственный человек, который оказался человеком. Все остальные, которых мне приходилось видеть, это были звери, а не врачи.

Публикация семьи К.М. Симонова

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow