Антонина Васильевна Асюнькина

Родилась в 1923 году на хуторе Комарово Россошанского района Воронежской губернии. Родители были последователями религиозного движения федоровцев, катакомбных старообрядцев-беспоповцев. Движение возникло в начале 1920-х под Воронежем вокруг юродивого Федора Рыбалкина. К 1930-м активные члены движения были расстреляны, большинство остальных раскулачены.

Февраль 1930-го — семья Антонины выслана «как имеющая кулацкое хозяйство и принадлежащая к контрреволюционной секте федоровцев».

Родители Антонины, бабушка, дедушка, три ее дяди и четверо братьев и сестер этапом доставлены в Заонекеевский лагерь ОГПУ Вологодской области, созданный в помещении бывшего монастыря.

21 июня 1931-го — отец Антонины Василий Береговой арестован ОГПУ «за распространение ложных слухов о Советской власти».

27 ноября 1931-го — постановлением тройки Василий Береговой осужден на три года лишения свободы и отправлен в Печорлаг. Его близких как семью «врага народа» отправили в ссылку в Коми АССР.

1933-й — семье Антонины разрешили вольное поселение в Печорском районе. Василий Береговой получает еще один срок за антисоветскую агитацию в лагере и освобождается только в 1937-м.

1989-й — вся семья получает реабилитацию.

Работала кассиром, бухгалтером, заведующей детскими яслями. Живет в поселке Красный Яг под Печорой.

Иконка бабы Христи

Трое детей было у бабы Христи, все померли, она осталась. Как стали нас из лагеря выпускать, ходила по людям нянчить. Потом одна женщина забрала ее к себе. Она высланная с Россоши была. Верующая, но скрывала. А нам сказала: я умру, а вы эту иконку себе заберите. Так иконка у нас и висит…

Папа мой был мужчина божественный, раскулачили его за Христа и выслали.

Сами мы с Воронежской области, с хутора Комарово. Там была церковь, мама с папой ходили молиться, они были люди набожные, федоровцы. Был один такой Федоров, и мы вроде в его подчинении.

Как стали разрушать эту церковь, отец пошел, начал им говорить: «Чего вы делаете! Такую красоту сносите!» Друг его один говорит: «Молчи, Василий, а то поедешь туда, где Макар телят не пас». Ну и через два дня начали люди говорить, что тех, кто у церкви был, возмущался, станут раскулачивать и забирать. Так оно и случилось. Дед тоже ходил шуметь — его выслали. А дядя Ваня не ходил — его все равно раскулачили…

Погрузили нас на три подводы. Меня привязали. Я ведь хотела убежать, не хотела ехать. Думала, что от родителей хотят меня увезти. А родители что, они молчат. И мне опять: «Не языкай. А то мы в одну сторону ту-ту поедем, а ты в другую». Испугалася я!

Сначала нас в церковь привезли, и два года мы в той церкви жили. Там много людей было. Сначала — кого за религию выслали, потом кулаков пригнали.

Нары стояли трехэтажные, на них спали. Сначала даже в туалет не водили, но мы не могли в туалет в церкви ходить, поганить церковь. Начали ругаться, возмущаться. Тогда стали под конвоем два раза в день выводить.

Два раза в день давали баланду, кипяточек — и все. Мама крошечку хлеба даст, маленькую, как просвирочка. Я кричу: «Мама-а, дай кусок хлеба!» «Вот тебе просвирочка. Ты скушаешь — и будешь здорова».

Мы там пели псалмы божественные! Охранники приходили, ругалися, а взрослые говорят: мол, раз вы не слышите, Бог услышит и нам поможет.

Мы все вместе сидели: мама, папа, дедушка, дядя Коля, тетя Шура, дядя Миша. Потом мужчин забрали. Папу взяли на лесоповал, старший брат пошел в пастухи, дедушка печки ремонтировать. На ночь закрывали на засов, утром отпускали на работу под конвоем.

Посидели месяц, полтора… Конвой же видит, что мы голодаем! Дети помирают, у бабы Христи все померли. Разрешили детей на веревке спускать в окна церкви, чтобы они ходили, милостину просили. Я не ходила, а братиков спускали. Подавали им мало.

Потом начали выпускать и старух, и женщин, чтобы они побирались. Бабушка рассказывала: ходили, крестили людей, молились. Кто-то двери не открывал, кто-то пускал, кормил. Мама ходила по деревням, белила дома, ремонтировала. Никогда об этом потом не рассказывала.

Сначала мы были кулаки высланные, а потом уже за веру арестованные. Прямо там, в церкви, арестовали и отправили в Печору, в Республику Коми. И Василенковых отправили, и Парубаевых, и бабу Христю…

До Кожвы везли на барже, в трюме, куда — не сказали. Когда вышли, увидали оленей, и отец сказал: «Ничего, скот живет — и мы проживем».

Привезли нас в Песчанку (поселок спецпереселенцев в 22 км от города Печора. — Е.Р.). Отца не было, его забрали в тюрьму, а мы с мамой и с бабушкой остались. Жили в бараках. Комнаты такие большие, с нарами. Помню, чего-то горячее в кружечку наливали, ну и хлеба кусочек, это мы кушали. Голодали… Как вам сказать… Не ощущали, что нужно еще покушать, потому что знали, что больше не дадут.

Потом отца — он уже осужденный был — отправили на лесозаготовку в Кедровый шор, километров 50 от нас. Мы с братом и сестрой ходили к нему пешком. Измозолил ноги — все равно идешь. Потом уже ак-кли-ма-ти-зировались.

Нам, федоровцам, положено было белую, светлую одежду носить. На ней всюду были крестики или вышиты, или нашиты. Нас и называли «крестиками». Свой нательный крестик я на рубашечку привязывала и прятала на теле. Иногда приходили обыскивать и крестики отбирали. Кто? А молодые такие, непонятные! Я драться лезла, не отдавала. Нас ощупывают, крестик кожу царапает, и я царапаюсь. Один раз за руку схватила и тяну кусать! Я боевая росла! И сейчас боевая!

В 34-м нас с мамой выпустили. Дали одежду и сказали: идите на все четыре стороны.

Сначала жили в Кожве, у частной бабушки Матрены, бесплатно. В одной комнате с ней спали, за одним столом кушали. Что кушали? Да что приготовят! Главное дело —
чай был и хлеб. На хлеб сахара насыпали — вот тебе норма, ешь и не спрашивай. Голодно было, а все равно бегали, играли… По лугам бегали, дикий лук, чеснок собирали, ягоды. Лебеду толкли… Го-осподя! Лебеда — она горькая-я. Но ничего. Хуже, шо не соленая.

^{Отец Василий Иванович Береговой с детьми и родными в ссылке на станции Кожва (Коми), 1943, 1948. Фото из семейного архива Антонины Асюнькиной}

Папу судили три раза, а в 37-м выпустили и уже не сажали. Пришел он худой, по всему телу волдыри, болячки. Он веселый был, общительный, его уважали очень. Если кто умрет, приглашали отпеть, читать молитву… Когда он сам умер, люди шли толпой, прямо как на демонстрации.

У родителей лампадка, икона была, они утром и вечером молились. И никогда сильно не разговаривали. Побаивались. И мне не велели. Когда умирали вожди, они плакали, жалели. Не злодействовали, не радовались. Не злобились, не говорили, что советская власть плохая. Когда все прошло, мама устроилась в колхоз дояркой, папа конюхом, мы в интернате учились. А как время подошло, родители пенсию не получили и даже не пытались. Сказали: дети есть, руки-ноги есть, заработаем сами. Ни копейки никогда не брали у советской власти.

Фото
Анны АРТЕМЬЕВОЙ,
«Новая»