Раз в месяц почтальон приносил моей бабушке, 35 лет проработавшей учительницей младших классов, пенсию — сто с чем-то рублей. На жизнь этого вполне хватало. Бабушка называла почтальона старомодным словом «письмоносец», которое меня смешило. Она жила простой и размеренной жизнью, в которой для всего был свой определенный час — от утренней зарядки (бабушка была сторонницей здорового образа жизни) до похода на рынок за овощами, от варки обеда до стука «письмоносца» в дверь.
Позднее, разговорив бабушку, я узнал некоторые страшные подробности ее детства и молодости — от голода 1933 года, когда умерла большая часть ее семьи, до войны, оккупации и уже послевоенного ареста деда. Как я понял еще позже, похожие беды были в жизни очень многих, и скорее отсутствие созданных своим или чужим государством кошмаров выглядело для этого несчастного поколения исключением. А пенсионный уют брежневского СССР казался им почти раем — и был, без всяких кавычек, заслуженным отдыхом.
Советскому народу, если таковой все-таки был, почти не дали пожить обывателями. Система не была на это рассчитана: коммунизм — проект одновременно аскетический и беспокойный, земное счастье в нем отодвинуто в будущее. Только одряхлев где-то ко второй половине 60-х, советская система позволила своим «винтикам» отдохнуть и чуток разболтаться. Тем временем выработался ресурс самой системы, оказавшийся куда меньшим, чем думали. Тогда пришли новые потрясения, связанные с ее сломом. Потише стало только в «нулевые», и Россия с видимым удовольствием окунулась в стихию уже вполне буржуазного быта. Но прошло от силы лет десять, и, похоже, из этой стихии ее снова вырвали. С российским государством не заскучаешь и жирком не обрастешь. Нет коммунизма — есть шоковая терапия, нет экономического шока — есть шок военно-политический.
Где-то здесь, возможно, и лежит ответ на вечный вопрос «почему Россия не Европа» или не совсем Европа. В европейской истории потрясений тоже хватало, но они сменялись длительными периодами того, что можно назвать креативным спокойствием. Это были эпохи, когда общество оказывалось более или менее предоставлено самому себе, а правители ставили цели земные и практические, без утопий и фанатизма. Прорубить широкие бульвары, как в Париже при Наполеоне III, развивать промышленность и систему образования, как в Австро-Венгрии при Франце Иосифе, строить торговый флот вместо военного и поддерживать мир со всеми соседями, как в Швеции вот уже 200 лет… В России такие периоды тоже случались, но куда реже.
Русские — и сопредельные народы, иногда притянутые, иногда подмятые под себя Россией, — просто не успевали пожить размеренной, спокойной жизнью на протяжении трех-четырех или более поколений. Образ жизни как таковой не мог толком устояться — за исключением крестьянской патриархальности, которая одним казалась сермяжной благодатью, а другим — проклятием. Интеллигентских теорий в связи с этой спецификой русской истории выдумывалось множество, но большинство из них было полно надменного мессианства и презрения к банальному счастьишку мелкого европейского буржуа.
Восток Европы с незапамятных времен был беднее Запада, и коммунизм при всем его изначальном пламенном порыве в конце концов выродился в гонку за благополучием — догнать и перегнать Америку! С итогом гонки можно было наглядно ознакомиться пару лет назад в городском музее Берлина, на выставке о повседневной жизни ФРГ и ГДР. Примерно до середины 60-х обе немецкие половинки шли почти что нога в ногу, от фасонов платьев до интерьеров кухонь и гостиных. Разрыв появился в последние 20 лет железного занавеса: Запад менялся, Восток словно застыл. Это можно сказать и о соцлагере в целом — он превратился в консервативную империю, по какой-то ошибке увенчанную революционными красными знаменами.
Ее обитателям позволили наконец пожить обывателями — но под строгим государственным надзором. Спокойствие последних лет социализма вышло не креативным, а, скорее, больничным — тоскливым и серым. Характерно, что в соцлагере почти до самого конца не было, да и не могло быть ни экологических протестных движений, ни всплеска левого и правого радикализма, ни сексуальной революции в том виде, в котором ее пережил Запад в 60—70-е годы. В «мире капитала» годы обывательского спокойствия и накапливания жирка сменились молодежным недовольством и фактическим переформатированием демократии. В современном виде — с упором на индивидуальные права, экологию, культурную пестроту. Формат на Западе меняли по большей части мирно, без слома системы, а лишь пытаясь усовершенствовать ее «снизу».
В бывшем же мире социализма его убогий уют, ухудшенный вариант западных 50-х, распался в одночасье. Жить без плотного государственного пригляда постсоветский человек оказался не в состоянии. Да и обвал начала 90-х был действительно уж очень обескураживающим. Поэтому возвращение государства к его традиционной доминирующей роли при Путине большинство приветствовало, приняв его за возвращение спокойной жизни а-ля поздний СССР времен пенсии моей бабушки. И не заметив простого и важного: тот, кто сулит спокойствие и сытость в обмен на свободу, может при желании быстро отобрать и то, что обещал.
