СюжетыКультура

Сочинитель правды

В петербургском издательстве «Пушкинский фонд» вышла из печати новая книга Самуила Лурье — «Вороньим пером»

Этот материал вышел в номере № 37 от 10 апреля 2015
Читать
В петербургском издательстве «Пушкинский фонд» вышла из печати новая книга Самуила Лурье — «Вороньим пером»
Изображение

Кажется, Оскар Уайльд заметил, что критика — всегда автобиография. И когда прозаик, критик, лауреат многих литературных премий, один из лучших современных эссеистов, Самуил Лурье пишет: «Он, видите ли, старается писать критику — прозой. Сочиняет про приключения ума среди текстов», — он пишет о себе… В «Меркуцио» сказано и о Шекспире, и о Сталине, и о Михаиле Евграфовиче Салтыкове-Щедрине, и о печальной судьбе жителя Балашова Саратовской области Павла К., 8 июня прошлого года убившего из сострадания мучившуюся от онкологического заболевания жену, о несправедливо устроенной жизни. И уж совсем без обиняков, без какой-либо литературной игры, страшно и просто, с последней, мандельштамовской, прямотой — о себе, десятилетнем мальчике.

«И тогда я обернулся и, как мог безмятежно улыбаясь, сказал самому крупному из шедших за мной по пятам дураков:

— Что ты ходишь за мной, как тень отца Гамлета?

За мою не короткую жизнь я всего раза два или три поступил правильно. И это был первый раз. А в остальное время — огромное, вообще-то — практиковал я главным образом тактику низкого, презренного смиренья. Без всякой, между прочим, выгоды и пользы для себя.

Но ни за что не решился бы я тогда обернуться, если бы не звенел у меня в голове голос Меркуцио — если бы не эти слова: «низкое, презренное». O calm, dishonorable, vile submission! («Холодное, бесчестное смирение!» — перевод А. Григорьева; «Трусливая, презренная покорность!» — перевод Б. Пастернака; «О подлая, бесчестная покорность!» — перевод А. Радловой.)

Такая забава была в 167-й мужской: распинать Христа. В полутемном коридоре человека — того, кто был мною в 1952 году, — два сапиенса постарше и, соответственно, покрупнее ставят спиной к стене и к ней же прижимают разведенные руки. А еще один сапиенс берет этого человека за подбородок — и бьет об стену его затылком.

…Тринадцать сотрясений мозга! (За два года насчитала тогда и уверяла меня впоследствии моя мать.). Я их даже немножко полюбил: не надо было в школу; однажды (наверное, не однажды) купили плитку шоколада; я лежал в постели, и мать читала мне Диккенса: «Жизнь и приключения Николаса Никльби».

…Эй, однокорытники! Если кто из вас еще жив и если кого иногда, случайно, пощипывает совесть? — не горюйте! Страна боролась с космополитизмом; в частности, вы — со мной. Все нормально. Мне посчастливилось: видать, крепкая была башка. Вам не удалось выбить из меня, как пыль из коврика, — этот самый космополитизм.

Не то чтобы я этим гордился, гордиться тут нечем, да и не умею я чувствовать гордость (да и страх; да, представьте; сам удивляюсь). Но как-то радует меня, что я жил и умру безродным космополитом. Как всякий разумный человек. Как лучшие из всех, кого я встретил в жизни; кого читал; про кого читал. Называю наугад: как Спиноза. Как Лермонтов. Как Шаламов. Как Оруэлл. Как Брэдбери. Как мой Меркуцио».

Саня (в дружеском кругу мы так зовем автора) — скажу я своему товарищу, с которым мы знакомы более 40 лет, когда он поправится и вернется из Америки домой, — неужели ты и впрямь веришь, что твоих однокорытников, бивших тебя головой о стену в зиму, когда «Правда» начала кампанию — «дело врачей-убийц», пощипывает совесть?! Тебе ли, наследнику Салтыкова-Щедрина, не знать, что совесть в России пропала давным-давно, о чем язвительный мыслитель поведал со страниц «Отечественных записок» еще в 1869 году? История одного города, которую по подлинным документам, роясь в глуповском городском архиве, издал почти полтора столетия назад Салтыков-Щедрин, — продолжается. Много чего в ней было вплоть до рассуждений о необходимости единомыслия и спасительности усмирений. Одного не было — справедливости.

«Справедливость есть чистый продукт литературы (подобно Милосердию, Великодушию, не говоря уже про Любовь) и бывает почти исключительно в ней… Возможно, оттого, что, как сказал Салтыков, одна только литература не признает смерти».

Чуть раньше книги «Вороньим пером» в издательстве «Время» вышел в свет роман Самуила Лурье «Литератор Писарев». В эпилоге сказано: «Когда пишешь роман-биографию — сочиняешь, если позволено так выразиться, правду…» Тридцать пять лет назад набор первой книги романа (он состоит из двух книг) был рассыпан по распоряжению органов госбезопасности. Роман о писателе, заточенном в Петропавловскую крепость, как и Чернышевский, за то, что не испытывал к самодержавной власти трепета, смел говорить правду и стал властителем дум молодых современников. И когда комендант крепости, генерал-лейтенант Сорокин, вздумал покуражиться над сидельцем (мол, дети нынешних гимназистов при имени Писарева только и вспомнят анекдот, что жил некогда глупец, лаявший на самого Пушкина, наподобие крыловской Моськи), тот крикнул коменданту: «Лжете вы, лжете про гимназистов!.. Это вас никто не вспомнит, а обо мне пожалеют! Все равно какой-нибудь мальчик, совсем один, далеко в глуши — раскроет старый журнал…И я, давно мертвый, этому мальчику буду как брат. Потому что мыслить — очень трудно. И очень весело, если хотите знать, да где вам! Вам бы только толкаться и топтать, бедные дураки…»

…А книга «Вороньим пером» — вольтова дуга мировой литературы: Шекспир — Пушкин. Как писал Лурье десять лет назад: «Пока в России разрешают читать Пушкина — будем верить, что потеряно не всё».

Алексей САМОЙЛОВ —специально для «Новой»

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow