И тем не менее этот третий том существует — речь, конечно, об «Одноэтажной Америке», их главной книге тридцатых, которая в силу своей очерковой дорожной природы у нас не то чтобы недооценена, но, конечно, менее читаема. А между тем там не меньше убойных цитат, которые легко растащить на пароли, и замечательных афоризмов, скорее печальных, чем забавных, — просто чтобы читать и понимать «Одноэтажную Америку», чтобы оценить ее точность и емкость — в книге поместились и ковбойский Запад, и пуританский Восток, и консервативный Юг, и деловитый Север, и прошлое Америки, и ее будущее, — нужно как минимум тут побывать. И сравнить то, что они написали, с тем, что вы увидите. А заодно с тем, что написали остальные: скажем, Маяковский никак не уступал в таланте Ильфу и Петрову, когда они работали вместе, а каждого из них поврозь он еще и колоссально превосходил, — а вот Америки не увидел и не понял, точней, захотел понять только то, что согласовывалось с его априорными представлениями. Чтобы смотреть так, как Ильф и Петров, нужна доброжелательность, незашоренность, а также отсутствие идеологической схемы.
По признанию Петрова в недописанной книге «Мой друг Ильф», мировоззрения у людей двадцатых годов не было — его заменяла тотальная ирония. Поэтому они видели не то, что им хотелось, а то, что было. Поэтому одними из очень немногих сумели увидеть реальные, а не вымышленные конфликты двадцатых годов, когда проза была почти невозможна. Ведь о том, что происходило в действительности, писать было уже нельзя. Лирика могла быть только такая, как у Заболоцкого в «Столбцах», — пропущенная через фильтр жесточайшей насмешки, искореженная, издевательская. Эпос мог быть только такой, как у Ильфа и Петрова. Потому что другие эпосы той поры — производственные романы либо исторические эпопеи — были не про человека, а про производительные силы и производственные отношения. Ильф и Петров были единственными, кто отразил главный конфликт эпохи: «Советская власть хочет строить социализм, а я не хочу».
Бендер был, может быть, и мелковат, и пошловат для настоящего положительного героя, каким мы его знали в идейном русском романе. Но в двадцатые он — как таракан, выживший после ядерной войны, или «Клоп» Маяковского, переживший великое оледенение, — был все-таки напоминанием о человечности, последним отпечатком великой культуры, которая сама себя съела. Зощенко писал народным сказом не потому, что ненавидел мещанство, а потому, что это был ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЯЗЫК.
Дальше пошел язык всяких Осоавиахимов, Коопсахов и Добролетов, левых уклонов и правых соглашателей, а язык героев Зощенко, сформированный еще дореволюционной паралитературой, всякими «Ключами счастья» и городскими романсами, был именно языком клопов, но клопы были живее фосфорических женщин. Конфликт Бендера с миром был столкновением плохого с ужасным, человеческого с нечеловеческим, жулика с машиной — тут неважно, на чьей стороне авторы: важно, что они с великолепной объективностью поймали этот конфликт. Не сказать чтобы они были первыми: русский плутовской роман начался не с них.
Первым, как всегда, все понял Эренбург — и написал Хулио Хуренито, который совпадает с Бендером не только манерами, но и многосоставным именем, также содержащим загадочную «Марию». Кроме того, он латиноамериканец — мексиканец или кто там он есть, — а ведь и Остапа всегда тянуло в Латинскую Америку, на его, так сказать, духовную Родину! Потом возник Невзоров из толстовского «Ибикуса», который, как и положено плуту, эмигрировал. На эмиграцию, видимо, обречен и Бендер — поскольку советская власть не предусматривает сосуществования с кем бы то ни было: она никого, кроме себя, не потерпит, ничего другого не оставит.
Сюжет трилогии о Бендере в итоге выстроился так: в первом томе Бендер пытается противостоять машине и гибнет — выживает, правда, но чудом: воскрешать его потребовалось ради второго тома. Во втором — опять чудом спасается от гибели, избитый и ограбленный. Что интересно, причинами его финальной катастрофы оба раза становятся не коммунисты, а «бывшие», то есть куда более серьезные, чем сам Остап, противники советского строя. В первом томе это предводитель дворянства, идиот и пошляк Воробьянинов, во втором — советский миллионер, холодный убийца и гениальный приспособленец Корейко.
Советская власть не убивает Бендера — она его вытесняет, постепенно лишая жизненного пространства; Бендер мечтает не о богатстве, не о покое, а именно о местах, где он мог бы делать дела. Таким раем представляется ему Бразилия — он ведь мечтает, в сущности, об Америке с ее широтой и предприимчивостью, только не о той Америке, где уже правит закон, довольно-таки сухой, а о Латинской Америке, где все еще можно. Вот парадокс, на который мировая филология еще, кажется, не обратила внимания: советские-то персонажи Бендера не добивают, он им просто чужой, его можно игнорировать, промахивая мимо него лаковым советским автопробегом. Ненавидят Бендера и ненавистны ему именно персонажи вроде Митрича из Вороньей слободки, или Корейко, или Воробьянинова: непримиримые борцы и злобные внутренние эмигранты, а также непуганые идиоты. Советская власть тем и страшна, что элементарно упразднила целую категорию населения. Вот почему Бендер не контрреволюционер. Он хочет просто убежать — туда, где ему есть место. И в «Одноэтажной Америке» как раз и описан пейзаж, где ему очень хорошо: эта третья часть романа как бы написана самим Бендером, пересекающим новую страну пребывания с Востока на Запад.
Ильф и Петров увидели Америку сбывшейся мечтой Бендера: страной жуликоватых, но усердных предпринимателей, массового, но великого искусства, великих, но человечных начинаний. Вот такие Бендеры построили Голливуд и создали миф о великой американской мечте; такие Бендеры построили Манхэттен и освоили прерии, основали Силиконовую долину и выпустили айфон.
Ильф и Петров не стали писать третий роман про Бендера — они просто написали эту книгу от его лица. У Бендера нет будущего в России. Америка — страна уехавших Бендеров, страна тех, кто не пригодился для Родины — и построил за океаном самую мощную в мире империю. А потому что те, кто не годится для тоталитарных сообществ, как раз и есть двигатели прогресса. Не зря здесь так полюбили Ильфа и Петрова, зазвали сюда, упрашивали остаться. Но они верили в «свет с Востока».
