По сюжету — почти триллер: бывший солдат-афганец, водитель инкассаторского фургона, нейтрализует охрану, бежит с 15 мешками денег. Его ищут. Сюжет летит и виляет, как бандитский «бумер», уходящий от погони. Но важнее — фон сюжета. Двадцать лет жизни Германа Неволина и города Батуева прописаны подробно и жестко. Заваренные броней киоски начала 1990-х, мелкооптовые рынки, малогабаритные квартиры с навек пожелтелыми обоями, культурный шок первого похода в супермаркет, День ВДВ во всей красе и припонтованный азиатский ресторан… Роман «Ненастье» прежде всего — 600-страничный развернутый портрет времени и места. Время — наше. И место — тоже.
О сквозных смыслах и символах романа «Новой газете» рассказывает автор.
— Алексей, у вас за год вышли две книги, явно породненные меж собой. Документальный «Ёбург» с надпечаткой на обложке «Город храбрых. Сделано в девяностые» — и роман «Ненастье». «Ёбург» полон ярких судеб. Там Екатеринбург 1990-х — поле битвы Титанов, детей Хаоса, где из кровищи рождается новый мир, а город выживает, живет и рвется вверх. В «Ненастье» — город озяб в безнадеге и неблагообразии долгой нищеты. И герой — не титан, не демон, не подвижник (хотя вам явно хватило бы прототипов!). А вечный солдат. Почему?
— Эти две книги, роман и нон-фикшн, — две части моего проекта, который я называю для себя «Екатеринбург». В проект входит и третья книга — художественный альбом «Екатеринбург: умножая на миллион». В альбоме собраны картины — виды Екатеринбурга за 300 лет его существования.
Но город Батуев, описанный в романе «Ненастье», — все же не Екатеринбург. Екатеринбург — город исторический, витальный и харизматичный, а Батуев — нет. Батуев — просто промышленный город-миллионник, который возник в СССР и не имеет «за душой» ничего особенного. «Дистиллированный» город мне был нужен для того, чтобы говорить о социуме без помех, без «информационного шума».
Кстати, сразу надо сказать, что этот роман — и не про войну в Афганистане, не про «афганский синдром», хотя почти все герои — ветераны-афганцы. Афган — это причина, чтобы молодые парни могли объединиться здесь, в России. СССР больше нет, общества нет, единой идеи нет, а для организации требуется какая-то мировоззренческая база, вот ею и становится мифическое «афганское братство». Один из героев так и говорит: Бога нет, а коммунизм мы решили не строить, но ведь нужна причина, чтобы верить друг другу. Нельзя жить без доверия, без него ничего не сделать, не победить. А на дворе — 90-е, когда человек человеку — волк. И «афганская идея» замещает религию, идеологию и правопорядок.
Социальная страта, описанная в романе, — демос, плебс. То, что называется «простонародьем». Тот «пипл», который «хавает». Электорат. Жлобы говорят: «Быдло». Это люди без образования, без амбиций, без капиталов. Установщики кондиционеров, водители троллейбусов, ремонтники, охранники, продавцы. Я не склонен по-интеллигентски наделять их какой-то миссией, но в русской культуре не принято относиться к ним с презрением. Это они становятся солдатами на любой войне, и на них всегда ложится основная тяжесть реформ. К этой страте, например, принадлежат Григорий Мелехов и Аксинья. В 90-е Гришка был бы, скажем, ментом, а Аксинья — челночницей.
Я думаю, что в 90-е годы главные ценности общества были не от рынка и не от тюрьмы. Главные ценности тогда были от двора и улицы, от шпаны. «Братки» и «новые русские» — дети городских окраин: спальных кварталов, промзон и гаражных кооперативов. В массе своей эти люди не маргиналы и не люмпены, в СССР у них не было бы проблем с социализацией по закону: ПТУ, армейка, бригада на заводе, жена и двое детей, шесть соток, жигуль, рыбалка. Однако в перестройку будущая «пехота реформ» выбрала другой жизненный путь. И эти парни стали мейнстримом эпохи. Вдруг появилось историческое время, и потому для нашей культуры 90-е и сейчас возвращают важнейшую тему — тему нации: возможность разговора о том, как время перепахало страну и народ.
— Так перепахало, что единственный выход для Германа — бежать в Индию, увезти к океану свою тихую жену Таню. Подальше от темного заснеженного Батуева, где сохнет картошка на газетке, кидает понты хозяйка парикмахерского салона Анжелка… ну и далее — списком.
— Бежать в Индию — классическая русская стратегия. В Индию бежали казаки, раскольники и крепостные крестьяне. Толстой в «Войне и мире» описывал, как мужики в деревнях вдруг поднимались, охваченные смутным желанием уходить на какие-то «тёплые реки». Опоньское царство, страна Беловодье, Макарийские острова, город Леденец… Пётр I посылал экспедиции Бухгольца и Бековича в Индию, в Индию уходили полки атамана Дутова. Все началось с тверского купца Афанасия Никитина, который отправился за три моря, дошел до Малабара, как и мой герой, солдат Герман Неволин, но нашел там не Индию, а древнерусскую сказку. Для русского национального сознания Индия — рай на земле. Если здесь тебе нечем дышать, можешь встать и уйти туда. А мой Герман — очень русский тип: синтез «Ваньки-взводного» и очарованного странника.
— Ни ограбление, ни бегство герою не удались. Герман спасен от пули яростным бунтом кроткой Тани. Ему явно светит срок. Но последние слова книги: «Рассвет разгорался невообразимо далеко от деревни Ненастье… на земле, пусть и очень далеко, все равно уже началось воскресение». О каком воскресении речь? И что означает «Ненастье» в романе?
— Воскресение к нормальной жизни души. Душе нужна свобода, а «ненастье» — добровольное порабощение души. Кроткая Таня поработила свою душу горем своей бездетности. Герман поработил свою душу совестью и бессилием. Грозные лидеры «афганцев» поработили свои души свирепым опытом Афгана, из которого они не могут выйти. Эти ловушки и есть «ненастья» — экзистенциальные западни. В них можно погибнуть, как погибли командиры «афганцев», а можно расчеловечиться, как тренер Яр-Саныч. Но Герман вырвал свою кроткую Таню из замкнутого круга. Своей отчаянной попыткой прорваться в Индию он заставил зачарованную «ненастьем» Танюшу очнуться и начать бороться за себя, не упиваться своей бедой, а жить для другого — для того человека, которого любишь. Об этом в романе говорит второй главный герой, пассионарий 90-х, апологет «афганской идеи», прапорщик Серёга Лихолетов: «Неправильно жить наособицу». И весь роман — о внутреннем поиске причин доверять друг другу.
— В «Ненастье» хроника захвата вчерашними «афганцами» и их семьями многоэтажек, которые город им обещал и не отдал, «осадного сидения» в этих башнях, «крышевания» рынка (25% дохода отчисляются инвалидам, на лечение товарищей, на пенсии вдовам) — уже совсем похожа на главы «Ёбурга» об «афганском братстве» Екатеринбурга в начале 1990-х.
— Фактура во многом — «екатеринбургская», хотя даже в фактуре нет полного тождества. Такая фактура сама просится в роман, хотя и нельзя идти у нее на поводу целиком и полностью. История с самозахватом «афганцами» двух высоток — самая, на мой взгляд, потрясающая. Посреди города вдруг появляется некая гражданская крепость — иначе и не скажешь: опутанная колючей проволокой, охраняемая с лоджий парнями, которые готовы стрелять из автоматов и бросать бутылки с горючей смесью. А рядом мамаши катают младенцев в колясках, мимо ездят троллейбусы, продолжается привычная жизнь… Такое было возможно лишь в 90-х: эдакий социальный экстремизм, но в рамках правового поля…
Однако эти дома — тоже ловушка, «ненастье». В романе есть еще две такие же «физические» ловушки: в Афгане — глыбовый развал у перегороженного моста, в котором прячутся три русских солдатика под командованием лихого прапора, оставшиеся в тылу у моджахедов, и дачная деревня Ненастье, где в пустом домике на украденных миллионах сидит Герман Неволин.
Кстати, на тему экзистенциальной ловушки меня натолкнули не «афганцы» Екатеринбурга, а офицеры милиции, которые руководили поиском инкассатора Шурмана: он ограбил фургон Сбербанка и утащил 250 миллионов рублей. Я спросил у тех офицеров: мог ли Шурман скрыться, исчезнуть? Они ответили: «Да», но случилась странная вещь. Шурман закопал мешки со своими миллионами в яме в лесу — и не смог оторваться от них. Убежит — и возвращается обратно, словно привязанный на невидимый поводок. На яме с деньгами его и взяли. Прекрасный пример экзистенциальной ловушки. Я назвал такую ловушку «ненастьем».
Кстати, в Свердловской области есть маленькая станция под названием «Ненастье». Мне очень понравилось это название.
— То есть Ненастье — это наше уныние и отчаяние?
— Нет. Это именно экзистенциальные ловушки. Экзистенциализм возник в Европе после Второй мировой войны. В середине ХХ века капо Освенцима и вертухаи Колымы лучше Канта доказали, что Бога нет. Есть только экзистенция.
Вот представьте, например, что вы — Николай Вавилов. Вы создали новую науку, которая спасет человечество от голода и болезней, — генетику. А бездари и лизоблюды объявили вашу науку ложью, вас ошельмовали, бросили в тюрьму, избили, приговорили к 20 годам лагерей, и следователь мочится на вас на допросах. Если человек верит в Бога, он скажет себе: «Это моя жертва во имя Царства божьего на земле, это мое испытание, так Богу угодно, Бог все видит и воздаст мне, спасет мою душу и мое дело». А если вы не верите в Бога? То дикое ощущение безвыходности, которые вы испытаете, и будет экзистенцией. Поэтому экзистенциализм — не религия, не психология и не философия.
Жизнь атеиста и атеистического общества полна вынужденной экзистенции. Валентин Распутин был в первую очередь писателем-экзистенциалистом. И война в Афганистане была войной экзистенциальной. Все ловушки экзистенциализма, все «ненастья» Россия познала куда глубже, чем Европа, хотя сформулировать все это, проговорить профессионально, советская культура не могла: если религия в СССР нелегитимна, то и экзистенция нелегитимна. Низ-з-зя!
Но выход есть — он в братстве. Пусть это звучит наивно и утопически. В романе Серёга Лихолетов строит экономику «Коминтерна» — Союза ветеранов Афганистана — на идее «афганского братства». Про эгоцентрика Серёгу товарищи говорят: он у нас заместитель господа бога по городу Батуеву. Но ведь замещать можно только того, кто есть. Значит, наличие добра и доказывает существование Бога. Спасение возможно и внерелигиозное, если оно строится на христианской этике. Не напрасно же сказано: всякая душа по своей природе христианка.
Символом евангельского присутствия в романе выступает кроткая Танюша. Ее обзывают овцой, но она — агнец, жертва 90-х. И еще она — Вечная Невеста, а Христова невеста, как известно, — церковь. Танюша — критерий истины. Те самые «слёзочки ребёнка» из Достоевского. Таня — «серая мышка», а Серёга Лихолетов возглавляет могучий союз афганцев, но, когда Таня вдруг исчезает, он думает: «Мы качаем железо и готовимся к большим делам, а у нас на виду кто-то взял и раздавил ногой серую мышку, и говно-цена нашим понтам, если мы этому никак не помешали». Но это понимание организация потом неизбежно утрачивает.
— Еще одна сквозная тема книги: как переходит власть в «афганском братстве» города Батуева от начала 1990-х до наших дней. И как изменяется оно само. Это аллегория общего пути?
— До определенной степени. Надо учитывать социальную страту и конкретные условия. Кем были эти ветераны-афганцы? Молодые балбесы без образования и без культуры, но с оружием, храбрые и организованные. Чего от них можно было ожидать? Что они банк учредят? Построят завод по выпуску компьютеров? Вот и получилось то, что получилось. При Серёге Лихолетове «Коминтерн», Союз ветеранов, был общественной организацией. Да: «Коминтерн» взял под контроль рынок челноков и захватил жилые дома, но все равно он был общественной организацией, которая действовала по закону, каким закон был в начале 90-х. Основой была идея «афганского братства»: афганец афганца не кинет, а всегда выручит и прикроет. Идея позволяла вести честный бизнес, где не предавали друг друга, и совершать экстремистские акции, защищая свои права.
При втором лидере, Егоре Быченко, «Коминтерн» стал криминальной группировкой. Идеология эволюционировала, Бычегор объявил афганцам: «Вы — пехота, я — командир, вместе мы армия, и мы всех завоюем». После гибели Быченко лидером стал более гибкий Каиржан Гайдаржи. Идеология опять изменилась. Каиржан сказал: «Мы прошли Афган, и теперь нам за это все должны». «Коминтерн» ввязался в коммерческие войны за льготы и превратился в мафию, которая предпочитает экономическое насилие и подкуп, а не расстрелы и взрывы. И всё логически завершилось при полковнике Щебетовском, когда общая собственность «Коминтерна», добытая в боях и в интригах, превратилась в частную собственность руководителя организации. А всем остальным — программы социальной поддержки: подачки для неудачников. Крутые бойцы 90-х пролетели мимо кассы. Победили те, кто был умнее, осторожнее и ближе к власти.
— Вы говорите: страта, изображенная в «Ненастье», — составляет и долго будет составлять 85% населения. В советский период, что о нем ни думай, эту страту все-таки последовательно пытались цивилизовать. По роману кажется: слой приличия, просвещения, благодушия быстро облез. Пути «личной модернизации», личного восхождения никем не намечены. Что же будет?
— Цивилизаторство — всегда дело государства. Народ не может цивилизовать себя сам, как первоклассник не может сам себя научить читать и писать. Если народ дичает и звереет, то это, конечно, беда народа, но вина государства. Про «бремя белого человека», бремя государства, — «Трудно быть богом».
В 90-х государство отказалось от цивилизаторства. Но тогда оно все-таки и само-то не до конца сформировалось и захлебывалось в проблемах. Главными задачами тогда у государства было создать новые институты, в первую очередь институты демократии и частной собственности, и государство с этими задачами справилось ценой отказа от цивилизаторства. Спасибо и на этом. Но вот в нулевые можно было бы и доделать начатое дело, однако вот тут государство самоустранилось, хотя уже имело и опыт, и инструменты, и ресурсы. Проблемы просто залили незаработанным благополучием и всем стали внушать: нормалёк, бабло побеждает зло! Ага. А сыр побеждает крыс.
Государственное цивилизаторство всегда строится по определенному проекту, пусть даже утопическому. Российская империя созидалась в расчете на конечное Царство божье на земле. Советский Союз в итоге планировал построить коммунизм. Под эти форматы государство и проводило свою цивилизаторскую деятельность, как уж у него получалось. А какой проект предлагает нынешнее государство? Постиндустриальное общество? Но в российском изводе оно почему-то понимается лишь как общество потребления, однако это не идеал, потому что абсолютное потребление не саморегулируется и уничтожает само себя. Если нет государственного идеала, то нет и цивилизаторской деятельности. Но не дай бог, чтобы этот идеал появился — и сразу превратился в идеологию.
— В романе мелькает абсолютно опереточный казак — тоже из бывших «афганцев». И по этой фигуре понятно: вы (с вашей любовью к исторической России и с глубоким знанием ее, проявленным во всех книгах) — в нонешний консервативный идеал совсем не верите.
— Казак, кстати, списан с натуры. Да их много, опереточных консерваторов, не только казаки. Еще — какие-нибудь священники, юнкера, витии, танцоры на балах… Целая ролевая Российская империя. Но совершенно понятно, что даже в качестве паллиатива она смешна и не жизнеспособна. Это все призраки, которые отжили свое, — и вдруг вызваны из могил. Их подпитывает новая идеология. Однако как только подпитка прекратится — они вернутся туда, откуда вышли.
— Мы с вами говорили о будущей книге «Ёбург» в декабре 2013-го. Мир казался незыблемым. Даже вырисовывалась некая партия медленного прогресса в рамках закона. За полтора года все резко сдвинулось-поехало. Как вы думаете: поехало к добру — или к худу?
— Я бы не хотел об этом много распространяться, но думаю, что поехало к худу. И свидетельство тому — как раз появление новой квазиидеологии, ролевого патриотизма. Идеология появляется там, где есть большие прорехи в экономике. Если их невозможно залатать, так сказать, политическим образом, то латают идеологическим. При нормальном устройстве политической и экономической жизни такая мобилизация не требуется. Точно так же было в СССР: советская система противоречила природе человека и естественному устройству общества, поэтому компенсирующая идеология была ей нужна как воздух.
— Но какие-то контуры живого, работающего идеала вы можете очертить?
— Мне представляется, что идеалом такого композитного, симбиотического и ансамблевого образования, каким является Россия, может быть только легитимное многообразие. Когда существуют все провозглашенные социальные институты и стратегии (разумеется, при условии уважения прав человека). Как говорится, «пусть расцветают все цветы». Пусть будут все идеалы — это и есть русский идеал.
