Сказать по-старинному, «взяться за перо» побудило меня опубликованное в № 33 «Новой газеты» эссе Анатолия Наймана о внутренней эмиграции. Но прежде этой темы и отдавая дань светлому празднику Пасхи, припомним, чему учил Воскресший: «Кто скажет брату своему «рака», подлежит синедриону (суду)».

Слово «рака» древние переводчики на греческий почему-то оставили в прежнем виде, а более поздние специалисты толкуют его как «пустой человек». То есть по-нашему: «чмо», «быдло». На том стоим, потому что это и есть самое сердце Европы, это заповедь в том числе и пресловутой «толерантности», называемой по-нашему «терпимостью». И это твердая почва той России, на которой мы себя идентифицируем. Пусть кто-то другой вешает наши фото с клеймом «пятая колонна» на лбу — мы этого не сделаем: не потому, что кишка тонка, а потому, что — см. выше.

Из этой тягостной ситуации как бы бессилия и цугцванга поэт и бывший самиздатчик Найман, обладающий тем, еще советским, опытом, предлагает выход во внутреннюю эмиграцию, то есть уход от действительности, во всяком случае, в ее публичной, политической части. Но сегодня благодаря глобализации и интернету в культурном смысле разница между внутренней и внешней эмиграцией перестала быть столь существенной. Мы все — физически уехавшие и физически остающиеся — действительны в общем пространстве русской культуры и мысли. Но этот же фактор (интернета и социальных сетей) не только объединил, но и разделил прежде общее смысловое пространство, как можно (по новым технологиям) расширить старую коммунальную квартиру и разделить ее на две.

К эмиграции как таковой у меня складывалось (как и у Наймана, вероятно) разное и сложное отношение. В юности мы (в том смысле, что в этом я, конечно, не одинок)пережили ряд болезненных разрывов, связанных с отъездом людей нашего круга. В ту пору я был радикальным противником отъезда под лозунгом, который всем пропагандировал: «Пересидим большевиков». Было время, когда это даже как будто свершилось. Но потом пришли худшие соседи — не в смысле «рака», а в том, что еще сильнее отставшие в образовании, но при этом еще и «самодостаточные».

Был момент (в прошлом году) такого безусловного животного инстинкта, какой гонит зверя прочь от лесного пожара. Но человек — не птица, носящая все свое с собой, ему сниматься из гнезда страшнее, чем «пересидеть». А потом, хотя дома ничего не стало лучше, это вдруг само собой прошло. В терминах великой русской литературы и критики, капитально осмысливших эту именно русскую проблему в позапрошлом еще столетии, я больше не чувствую себя здесь «лишним человеком».

У меня есть свой русский народ, в котором я занимаю отведенное мне место и пользуюсь у него более или менее заслуженным уважением. Я мог бы сделать для него, наверное, и больше, но что-то все же сделал. Я работаю в газете, которую этот народ читает. Она могла бы сделать для него, наверное, и больше, но что-то сделала. Не русские гонят нас отсюда, и вот — заноза извлечена из сердца: мы среди своих.

Власть (даже не конкретная, а в том вполне метафизическом смысле, в каком она всегда понимается в России) совершила поворот раньше «Крыма» — меткой можно считать демонстрацию на Поклонной горе, искусственно организованную против белоленточного движения в феврале 2012 года. Ставка была сделана на раскол и стравливание двух неравновеликих частей тогда еще одного народа (впрочем, такие приемы в России власть использовала и раньше, например, в чудовищном процессе «коллективизации»). «Крым» стал катализатором этого процесса раскола. Результат же превзошел тот, о котором говорит (а скорее вспоминает по брежневским годам) Найман: часть России «внутренне эмигрировала» полностью, она обособилась (как в свое время староверы, но переместившись не в пространстве, а «в интернете»).

Но эта часть совсем не малая и не маргинальная. Если осторожные по определению ответы на опросы социологов показывают около 15 процентов неприятия «Крыма» (как символа), то надо оценивать численность этого народа примерно процентов в 20 от всех говорящих и думающих по-русски. Это примерно 30 миллионов думающих людей, если прибавить еще и тех, кто физически выехал из России, но остался в ее ойкумене.

В политическом смысле мы «как бы» все еще живем в одной стране, а в культурном смысле — уже в разных. У нас разные книжки и разные фильмы, разные сайты, мы ходим в разные церкви, а даже если и не ходим — то тоже в разные. У нас уже совсем разный язык, во всяком случае — его понятийный аппарат. Мы — братья, переставшие быть похожими. Братья, конечно, должны друг друга любить, но — постольку-поскольку. Или так: у нас есть еще и другие братья, из-за отношений с которыми мы в конце концов и перестали друг друга понимать.

Это явление не совершенно новое, но в брежневские, а тем более в стародавние, времена люди образованные и не желающие учиться жили в странах, все же не до такой степени разных. Не столько даже всеобщее образование было лучше (хотя при Советах — лучше), но его ценность признавалась всеми и в обеих «странах», что яро ниспровергается теперь. С другой стороны, глобальная мировая сеть в культурном смысле делает эту выделившуюся без референдума «страну» самодостаточной (тут без кавычек), а у власти нет сил, чтобы устроить ей тотальную культурную блокаду. Тем более что значительная часть молодежи, считая себя культурно русскими, освоила и европейский мир.

Проблема глобализации ставит перед нами (как и перед народами других стран) вопрос: хотим ли мы сохранить идентичность, остаться русскими? Конечно, да, но два русских народа дают два разных ответа на этот вызов. И это не прежний спор между «западниками» и «славянофилами», а универсализм или обскурантизм как будущее России, за право называться которой идет историческое соревнование.

О патриотизме. Патриотизм в обскурантистском обществе — оксюморон, он имеет смысл постольку, поскольку кто-то кому-то хочет доказать его вовне. И «гордиться» тоже можно перед кем-то (на самом деле — учит нас все тот же Воскресший — вообще не надо гордиться). Доказывать «крутость» нежеланием учиться можно «на районе». Во всем мире считают, что наследники и хранители «русского мира» в единственно возможной форме русского языка и великой (исторически) русской культуры — это люди, способные понимать и другие языки. «Пятая колонна» — это и есть патриоты.

В чем же опасность «внутренней эмиграции»? В том, что в ней — хорошо, ничего не надо, в ней в принципе «самодостаточно». Можно читать китайские стихи (как советует Найман), а если и выползать «за границу», то разве что в гастроном за колбасой. И катись оно все конем… Да нет, как же так — жалко! И братьев — жалко, может, даже наверняка, — когда-нибудь возьмутся за ум.

И это возвращает нас с «внутренне» эмигрантских небес на грешную нашу землю, в политику, которая в ее нормальном понимании — инструмент мира. Существует ли политическая альтернатива пока что холодной гражданской войне между двумя населяющими Россию народами? Да, есть такой давно изобретенный велосипед. Он называется «парламентское представительство». И более того: парламент (Дума) без представительства меньшинства — это пустое.

У нас в крови есть советский опыт коммуналок, полезный, кстати. Надо договариваться. Все же крыша над головой у братьев одна. Как и более сложные системы жизнеобеспечения, включая и замки, но и ключи от них. И толстый брат без тонкого с ними не справится, о чем, собственно, я тут и написал. Не погибать же обоим, это ненужная жертва — и кому?

Христос воскрес — и все нормально. Брат.