В огромном Петропавловском соборе никого не было. Я бухнулся перед алтарем на колени среди могильных плит, думая: пять минут назад я имел реальную возможность разместиться в этой компании. Может быть, правда, не надолго.

— Прости, Господи, мою глупость, и спасибо, что уберег!

Уняв дрожь, я вышел на площадь перед храмом и увидел нескольких ленинградских фотографов с телеобъективами.

— Какой кадр мы ждали. Человек летит со шпиля. Испортил ты день, — сказал милейший Паша Маркин и протянул мне ролик пленки. — Проявишь — посмотришь, какой мухой ты ползешь по шпилю.

— Без страховки… — с наглой гордостью сказал я.

— А ведь мог быть хороший снимок.

Мог бы. Паша фотографирует хорошо.

Осенью семьдесят девятого года любопытные могли увидеть, как на высоте ста метров (100!) в «игле» открылась маленькая квадратная «форточка» и из нее вылез человек. Это был высококлассный верхолаз — реставратор Анатолий Емельянов, обследовавший все купола и шпили Города.

Аккуратно страхуясь и постоянно «перецепляясь», он осторожно двинулся к вершине шпиля по Т-образным ступеням шириной в кулак. Поднявшись на шар, Емельянов привязался и спустил страховочную веревку для второго верхолаза. Скоро тот на надежном поводке, тщательно отслеживая каждое движение, пополз вверх. Звали его Олег Желобанов, и был он хранителем музея.

Ангел на шпиле Петропавловской крепости — символ Петербурга. Он должен быть ухожен, красив и свободно поворачиваться по воле ветров. Оба специалиста отправились в редкое и рискованное путешествие на высоту более ста двадцати метров, чтобы проверить, все ли в порядке после капитального ремонта и достаточно ли смазки в фетровой масленке вокруг вала, на котором и укреплен трех с половиной метровый ангел.

— А можно к вам туда будет подняться? – спросил я в шутку, пока они еще стояли на брусчатке перед собором.

Посмотрели они на меня, стоящего перед ними в джинсах и вроде вменяемого, и в шутку говорят:

— Если штаны не лопнут, поднимайся. Когда мы там обживемся.

В этой самой Петропавловской крепости, задолго до этого дня, я впервые обнаружил, что любые события, наблюдаемые через видоискатель фотоаппарата, утрачивают для меня реальную угрозу. Словно существуют они лишь как объект съемки — в видоискателе. Самое сложное — это добраться до того места, где можно (и нужно) взять камеру в руки, а дальше аппарат словно отстраняет меня от опасности для жизни и создает устойчивую и сильную, подавляющую страх иллюзию защиты. Эффективнее бронежилета, которым ты укрыт лишь частично. С камерой — ты невидим. (Разумеется, это я, я невидим, поэтому пишу о своих, ложных, конечно же, ощущениях…) Но едва ты кладешь аппарат в кофр или его разбивают, как это случилось в Тбилиси ночью 9 апреля, чувство уязвимости обостряется, словно ты совершенно голый против оружия в камуфляже.

(Кстати, фотокамера охраняет меня не только физически, но и бережет от лжи. Сама не врет и мне не дает. Так-то я могу и «прилгнуть» несколько (ха-ха), и комплимент произвести, какой ждали, а фотоаппарат прямо как враг какой-то: что видит, то и снимает. С авторучкой тоже не договоришься, но там никто и не просит, покажи, что написал. А фотографию, мол, предъяви, раз снял с меня изображение. Приходится выкручиваться, врать (здесь можно!), что не получилось, или объяснять про свой нерушимый принцип «никогда не показывать и не отдавать негативов»… Это, впрочем, чистая правда, поскольку негатив, как врачебная тайна, вещь интимная и принадлежит только тебе. А женщин вообще перестал снимать с годами. Чтобы сохранить хорошие отношения.)

Словом, и в житейских, и в сложных ситуациях со стрельбой, и в безумных и никому не нужных проявлениях бессмысленной «отваги» я держался за свой Canon как за самую надежную защиту. И она ни разу не подводила. А, собственно, одного раза было бы и достаточно.

Так вот. Когда я это почувствовал впервые? В стремлении сделать какой-нибудь неожиданный (это не всегда хороший) снимок пушки, стреляющей со стены крепости ровно в полдень с того самого места, откуда 25 октября 1917 года Подвойский пальнул из другой пушки болванкой по Зимнему дворцу к началу большой заварухи, я, глядя в видоискатель, залез на довольно узкую печную трубу. Сняв выстрел, я опустил аппарат и замер от страха и так, по-видимому, бы и остался там стоять до сих пор, если бы пушкарь не крикнул:

— Корреспондент, щелкни на память!

Я приложил аппарат к глазу и скоро и безболезненно оказался на крыше каземата.

Теперь в джинсах и куртке, повесив не на плечо, а через плечо, чтоб не мешал двигаться, мой любимый Canon F1 с широкоугольником, я вступил под своды Петропавловского собора. Эта крепость оказалась полигоном для моего высотного идиотизма. Поднявшись по каменной лестнице, потом в башне по какой-то крутой, потом по чуть ли не по приставной, на высоте тридцатого этажа, я добрался до маленькой площадки перед открытой «форточкой».

Люк открывался внутрь. А ведь Доменико Трезини, проектируя шпиль, мог бы подумать и обо мне, сделав люк откидывающимся наружу, на манер балкончика. А так: квадратная дыра, под ней сто метров до земли, а над ней узкие скобы без ограждения еще на двадцать метров вверх.

Ужас!

На полу лежал моток веревки, метров тридцать, и монтажный пояс.

Держась потными от страха ладонями за проем люка, я высунул голову, стараясь не смотреть вниз, и закричал:

— Толя, Олег! Я пришел. Что делать дальше?

Сверху я услышал голос Емельянова, в котором мне послышалась обреченность. Или это я придумал позже, чтобы оправдать драматизм легкомыслия следующих слов:

— Надень пояс. Привяжи к нему веревку и, страхуясь, ползи к нам. А лучше возвращайся назад.

— А второй конец за что привязать?

— За скобу.

Надев широкий монтажный пояс и закрепив на нем веревку, я высунулся из «форточки» и накинул затягивающуюся петлю на нижнюю Т-образную скобу. Под поперечину. Подергал. Крепко.

— Страховка готова.

— Осторожно. Пошел!

Надо же быть таким идиотом, чтобы, привязав себя к скобе свободной тридцатиметровой веревкой, посчитать, что ты себя обезопасил. Если б я сорвался со «ступеньки», то, пролетев от тридцати до пятидесяти метров (в зависимости от того, на какой высоте это произошло), был бы сломан пополам монтажным поясом. Но я этого не знал, и потому довольно уверенно, хотя с необычайной осторожностью и исключив какой бы то ни было автоматизм, приближался к вершине. К ангелу. Верхолазы из-за шара меня не видели, но подбадривали, не давая никаких советов. Впрочем, когда я уперся в шар головой и понял, что передо мной непреодолимый отрицательный уклон, Толя Емельянов сказал:

— Ты разгонись и как муха по потолку ползи. Понял?

Ответил, что понял, но страшно было очень. А возвращаться, не пообщавшись с ангелом, будучи в двух (буквально) метрах от него, — обидное поражение. Зачем тогда лез?

Как ни странно, совет Емельянова мне помог, и через несколько секунд, не знаю уж как, но успешно (раз я вам пишу) миновав экватор шара, я увидел босые ноги ангела. Держась одной рукой за скобу, я стал пытаться привести аппарат в рабочее состояние. (Так для значительности называю мучительный процесс снятия одной рукой крышки с фотоаппарата.) Затем, одной же рукой, не глядя от страха назад и вниз, я щелкнул, по-видимому, панораму Петроградской стороны и Толю с Олегом, работающих на чудесном флюгере. Эту карточку видите. Ничего особенного, если не понять, что снята она не мощнейшим телеобъективом, а широкоугольником.

— Что ты мучаешься? Прицепись к скобе — освободи обе руки и снимай спокойно. Где твой карабин?

Он глянул с ангельского крыла, увидел мое счастливое, я так думаю, лицо в очках, привязанных веревочкой, чтоб не сдуло, свободно развевающиеся на ветру тридцать метров веревки, и тихо, но уверенно сказал:

— Молодец! А теперь тихо и внимательно глядя на ноги, чтобы не оступиться, спускайся. Из люка крикнешь.

И тут же я сообразил все про свою «страховку». Спуск был мучительно долгим, но не бесконечным. Теперь я стоял на последней над люком скобе и решал задачу, как мне сверху попасть в эту небольшую квадратную дырку. Получалось, что надо, держась руками за кованую перекладину буквы «Т», качнуться и, попав ногами в люк, влететь в него, вовремя отпустив руки.

Так и случилось. Я отвязал веревку и, не снимая пояса, на дрожащих ногах (это не образ) медленно спустившись в пустынный храм, встал на колени.

Ангел был благосклонен ко мне за то, наверное, что я его навестил при жизни. А то все он к нам да к нам…