СюжетыКультура

Адольф ШАПИРО: «Я ставлю спектакль, чтоб люди, среди которых я живу, поняли, что мир на краю…»

«Мефисто» в Художественном театре: о Берлине 1930-х — и не только

Этот материал вышел в номере № 49 от 15 мая 2015
Читать
«Мефисто» в Художественном театре: о Берлине 1930-х — и не только
Изображение

Премьера во МХАТе удалась. Трехчасовой спектакль по роману Клауса Манна о блестящем немецком актере 1920-х, ставшем в 1930-х лицом и знаменем сцены Третьего рейха, — зрелищен и человечен, полон замечательной музыки эпохи «между двумя войнами», точен психологически и внятен залу. История Хенрика Хефгена здесь — не политический памфлет. И сам он — не черно-белая карикатура «приспособленца», а живой человек. Похожий на нас.

Но мягкая точность игры, узнаваемость типов смутного, переломного, грешного, сверхсытого и нищего времени, узнаваемость траектории этого времени, скользящего меж репетиций, романов, бенефисов и забастовок к перевороту, который навсегда изменит судьбы космополитов и патриотов, — делает «Мефисто»-2015 страшнее памфлета.

О спектакле «Новой газете» рассказал его режиссер Адольф ШАПИРО.

— Почему вы выбрали для постановки новой работы во МХАТе «Мефисто»?

— Мысль о «Мефисто» была давно. Теперь показалось — пришло время… Спектакль поставлен по роману Клауса Манна 1936 года. Но это — не исторический спектакль.

Хенрик Хефген прежде всего — человек, делающий выбор. А выбор приходилось делать не только в Германии 1933-го, его приходится делать всегда. И в каждом из нас есть частица Хефгена.

Не хотелось публицистики на сцене. Есть замечательная книжная серия «Повседневная жизнь людей». Повседневность — самое интересное, в ней многое можно разглядеть. И в спектакле «Мефисто» главная для меня мизансцена: Хефген утром, лежа в ванне, узнает — Гитлер у власти.

Как это происходит? Резко, неожиданно — проснулся, а вокруг все другое — лозунги, радио, голоса друзей по телефону. Весть о торжестве зла человека застает в ванной. И пошло-поехало… Начинается игра с самим собой: он понимает, что будет плохо, но… не так уж плохо, в конце концов! И потом, я к этому не имею уж такого прямого отношения… И потом — это ненадолго! И потом, им никто не позволит зайти особенно далеко… Вот эта повседневность.

Когда Брехт писал «Страх и отчаяние в Третьей империи», он хотел показать, как эта игра проникает в каждую семью. В отношения родителей с детьми. В поры, что ли. В организм жизни.

И вот уже Хефген произносит перед труппой жуткую речь: как надоел снобизм, как хочется простоты, возвращения к национальным истокам. А потом довольно жестко объясняет актерам, что так — надо. Надо, чтоб выжить и там, внутри системы, принести пользу… А потом мы слышим в его речах о нордическом начале «Гамлета» явные отголоски личных комплексов и старых обид.

Я к герою Клауса Манна отношусь без презрения. С некоторой жалостью, что ли. Всегда обидно смотреть, как пропадает талант. Но и, разумеется, не хочу оправдать Хефгена. Тут уж — извините.

Не раз на репетициях говорил, что это традиция русского актера — быть адвокатом своего персонажа. Неверно! Артист в равной степени — и адвокат, и прокурор. Если хотите, и свидетель. На первый взгляд эта позиция на суде времени выглядит несколько пассивной, но лишь на первый взгляд. На деле в словах «Я свидетельствую!» может быть заключено многое: боль, обвинение, главное — нежелание молчать, когда надо говорить.

…Тут ведь нет простого, черно-белого сюжета! Об истории романа «Мефисто» можно написать отдельную пьесу. И я не могу сказать, что эта книга совершенна. Особенно если сравнить роман Клауса Манна с прозой его отца, Томаса. Но эта книга — обожжена первой, очень чувствительной реакцией на тоталитаризм. Рискну заметить, что мы сейчас знаем о метаморфозах тоталитаризма больше, чем Клаус Манн, сколько всего открылось! Но мы непростительно устали от этой чертовщины, пора бы встрепенуться. Вот о чем я думал, приступая к этой работе.

В Германии многие считали, что Клаус Манн очернил образ Густафа Грюндгенса — прототипа Хефгена. Все сложно. В 1920-х в театре Грюндгенса начинал Эрнст Буш. В 1943-м, когда Буша схватили нацисты, Грюндгенс спас его от казни. А после войны, когда арестовали уже Грюндгенса, расследуя его блестящую карьеру в Третьем рейхе, — Буш свидетельствовал, что он многим помог, многих спас… Грюндгенс ведь после войны стал председателем Театрального союза Германии, он был действительно отличный актер. Но — покончил с собой в 1963-м. Такие дела.

— Вы в спектакле иногда выводите сюжет из его времени. Охранники Генерала, покровителя Хефгена (явный его прототип — Геринг), носят не черные мундиры, а черные куртки и шапки ваххабитов. На сцену политического кабаре «Буревестник» ломятся правые: этого нет в романе. Но мы помним, как недавно ломились на сцену МХАТа и подкидывали свиную голову к дверям.

— Не уверен, что этого нет в романе. Проверю. Но не в этом суть — зло меняет свои формы: иначе его сразу же определили бы и отторгли. Оно мимикрирует, оно развивается. Возможно, даже быстрее, чем добро. У его носителей собачье чутье. Они лихо используют возможности момента. Недавно подумал: если бы при Гитлере было телевидение, он шел бы к власти не десятилетие, а пару месяцев. Люди бывают преступно доверчивы, легко поддаются обработке мозгов.

И не столь важно, какие шапки в спектакле у охраны Генерала. Она не так страшна, как сам Генерал, который умеет играть на том, на чем играть нельзя. В некоторой степени — он и ломает, и по-новому творит Хефгена. Охрана — всегда охрана. Придет новый шеф — охрана оденется в его вкусе. А Мефистофель — знаток человеческих слабостей. Творит мираж, за которым, как в пустыне путники, люди идут. На секунду кажется, что да, там вода! А воды там нету. Вот и гибнут.

— В «Мефисто» есть такой герой: честный национал-социалист Миклас. Когда партия приходит к власти, он быстро становится неуместен. И его тоже вяжут: за дурацкие вопросы на публике.

— Да, конечно… Верящий и обманутый человек. Он тоже борется за права трудящихся. Зло умело играет на добрых чувствах людей: любовь к родине, патриотизм, желание, чтоб жизнь стала лучше. Зло начинает с чувства чести, с восстановления достоинства державы — Германии, разоренной проигрышем в Первой мировой войне, потерявшей земли и людей.

Все непросто! Томас Манн в первые годы фашизма тоже присматривался к нему…

В отличие от Брехта, обладавшего невероятным социальным чутьем. Брехт сразу же уехал.

Я много читал о нацизме, когда делал «Мефисто». Вроде бы столько об этом знаем, но все равно потрясает заново. Переписка Томаса Манна и Генриха Манна. Замечательная книга Александры Ленель-Лавастин «Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран». Вот какие интеллектуалы в молодости отдали дань увлечению тем, от чего надо держаться подальше.

Перечитывал мемуары Лени Рифеншталь. Она во второй части книги стенает, что ее, бедную, обвинили в пропаганде нацизма. Но я пересмотрел «Олимпию». Не оправдаться — фашистский фильм. Не по словам, а по сути, по эстетике.

…Эта форма зла — она же все время рядом. Почти всю жизнь рядом. За исключением нескольких лет на рубеже 1990-х, когда возникла странная иллюзия, что может быть по-другому. Меня интересовало в «Мефисто» — как незаметно метастазы тоталитаризма проникают в человека. У меня была такая ситуация в семидесятых, когда я один поднимал руку «против». Но до чего же эта рука была тяжелая… Ее вытянуть было непросто. Я физически чувствовал, что на ней слишком многое висит! Это нелегко — сохранить свой шаг, когда все маршируют в одном ритме.

— У меня «Мефисто» связался в сознании с вашей постановкой 2007 года «451 по Фаренгейту». В этом есть историческая логика: люди перестают читать, наслаждаются «телестенами» гостиных. И через несколько лет людей можно брать голыми руками. Изменилось их качество.

— Да, Брэдбери советовал: «Когда тебе дают линованную бумагу — пиши поперек». Но я другой спектакль вспоминал — «Страх и отчаяние Третьей империи». Я его делал со своими студентами. Не сочтите за похвальбу, но их дипломная работа оказалась одной из двух «не немецких» постановок, приглашенных на 90-летие Брехта. Из Вены — Бургтеатр с Брандауэром и этот мой рижский спектакль. Чем-то он для меня связан с «Мефисто» во МХАТе.

Брехт писал эту пьесу уже в эмиграции, в конце 1930-х. Писал ее для иностранцев — чтоб они что-то поняли. Они ничего не поняли! И — смешно! — я в своей стране ставлю спектакль о том же, чтоб люди что-то поняли. Чтоб люди, среди которых я живу, поняли, что всё, мир на краю, что зло невероятно опасно и живуче… Сейчас какая-то невиданная борьба идет с атрибутикой нацизма. А чего бороться с атрибутикой, когда надо бороться с этим мышлением?

— Вы упомянули Клауса Марию Брандауэра. Все видели фильм Иштвана Сабо «Мефисто» с этим блестящим актером. Вы выбрали на роль Хефгена во МХАТе Алексея Кравченко. Почему?

— Не только оттого, что он талантлив. Я почувствовал в нем интересную личность, и рад, что не ошибся. Мне нужен был такой артист. Ведь режиссер не просто распределяет роли, он доверяет их артистам. Кстати, Алексей оставил ради роли все съемки, другие занятия — на это в наши дни не каждый решится. Поступок! И работать с таким артистом — удовольствие. И еще: Кравченко — очень русский актер по типу, а я другого и не представлял. Почему? Нетрудно догадаться.

У нас вообще сложилась славная команда, и вокруг была дружеская, располагающая к работе атмосфера. Я благодарен за это Олегу Павловичу Табакову, Ольге Семеновне Хенкиной, Наде Быхановой, решавшей все технические задачи на сцене. Это важно, ведь самое страшное в театре — это дежурный спектакль. А тут, приходя на репетицию, все радовались друг другу. Причем актеры разных поколений: Станислав Любшин, Николай Чиндяйкин, Артем Быстров, Андрей Бурковский… Юлия Снигирь дебютировала на сцене. Она вернулась из Голливуда, где успешно снималась, и удачно вошла в нашу компанию. Как и Светлана Иванова-Сергеева, с которой я, к сожалению, прежде не встречался. Надо было бы о каждом сказать, но в другой раз.

— Отличная сценография! Мария Трегубова, ученица Дмитрия Крымова, главный художник его «Лаборатории», чуть не в первый раз работала на «большой академической» сцене. И создала умный, емкий образ спектакля, умело обыграв большой академический стиль.

— Для меня в высшей степени интересны встречи с новым поколением сценографов. Сделал несколько работ с Сашей Шишкиным, теперь вот с Машей Трегубовой. Такими сценографами мы должны гордиться. Не ожидал. Боровский, Китаев, Кочергин, Бархин… После работы с этими выдающимися художниками я предполагал, что в отечественной сценографии наступит спад… И вдруг в театр пришли новые, мощные, исключительно талантливые люди.

— Там особенно сильно работает «перемена декораций». Германия 1920-х во МХАТе вся состоит из пышных, ярких завес. Иногда за ними сквозят голодные толпы. И вдруг — черно-белое, пустое пространство Третьего рейха. И лампы светят беспощадно, как на допросах.

— Насчет ламп, признаться, особо не думали, так вышло. А вот о том, что после короткого отъезда на съемки в Испанию и долгих колебаний (не остаться ли за рубежом?) Хефген, вернувшись домой, попадает в совершенно другое пространство, — об этом много говорили. Нужно было, чтобы зритель зримо ощутил, что страна без фюрера и страна с фюрером — это разные страны. Важно было, чтобы это стало для него очевидным.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow