24 мая — ровно год со дня гибели фоторепортера Андреа (Энди) РОКЕЛЛИ и Андрея МИРОНОВА, правозащитника, журналиста и переводчика, который на протяжении многих лет сотрудничал с «Новой газетой». Их последний репортаж — из украинского Славянска, захваченного сепаратистами, — был тоже для «Новой».

Сегодня «Новая» публикует выбранные фрагменты из книги американского журналиста Скотта Шейна «Демонтаж утопии: как информация разрушила Советский Союз», посвященные Андрею Миронову.

Предыстория: Информационный преступник**Печатается по изданию: Dismantling Utopia: How Information Ended the Soviet Union Publisher: Ivan R Dee, Inc (1 April 1994). Перевод: Ирина Симанова.

В начале седьмого утра 7 августа 1985 года, спустя пять месяцев после прихода к власти Михаила Горбачева, в дверь квартиры 37 на улице Коммунаров, 222, провинциального города Устинов позвонили майор КГБ и два лейтенанта. Звонок был долгим и настойчивым. Дверь открыла Евгения Семеновна Миронова. Уже совсем рассвело.

Евгения Семеновна, невысокая серьезная женщина 58 лет, отступила в глубь коридора, где под вешалкой выстроились в ряд ботинки и тапочки. Ее муж, Николай Алексеевич Миронов, энергичный худощавый мужчина 63 лет на шум выглянул в коридор. Майор Феликс Королев приступил к чтению какой-то юридической бессмыслицы, в чем не было никакой нужды. Они знали, что сотрудники КГБ пришли арестовать их сына.

На Западе имя Андрея Миронова было никому не известно, поэтому его арест не вызвал ни малейшего оживления в ведомствах Лондона и Нью-Йорка, отслеживающих дела о нарушении прав человека. Большинство жителей Устинова работали в оборонной промышленности, поэтому город был закрыт для иностранцев и находился в нескольких сотнях километров от Москвы, где обитали пронырливые иностранные корреспонденты.

Андрей случайно нашел новое призвание, заменившее его увлечение химией. «Я видел лишь один выход из создавшейся затруднительной ситуации — доносить до людей достоверную информацию. И не только доносить ту информацию, которую я счел бы достоверной, но обеспечить доступ ко всей информации с тем, чтобы каждый мог принять для себя решение, — рассуждает он. — Постепенно я бы перешел от обмена книгами к их размножению». Вместе с несколькими единомышленниками он тайком по ночам копировал запрещенные книги в различных государственных учреждениях, в том числе, как бы смешно это ни звучало, на военных заводах. Это было не так уж и сложно, хотя подобные действия были строжайше запрещены. Копировальные аппараты хранились под замком, а количество израсходованной бумаги тщательно отслеживалось. Но Андрей признается: «Наблюдатели из КГБ были ленивы, за деньги люди могли копировать все что угодно».

Поначалу внимание сотрудников КГБ к Андрею привлекла не его причастность к изданию подпольной литературы, а нечто более безобидное: его общение с иностранными студентами, изучающими русский язык в Московском Институте Пушкина.

«У меня не было явных политических установок, когда я стал ходить в Институт им. Пушкина. Поначалу я никогда не брал у друзей книг на иностранных языках. Мне просто хотелось узнать, как живут там, за границей», — объяснил Андрей. Он случайно столкнулся с группой итальянцев из Института Пушкина, и в обмен на его тактичные исправления их грамматических ошибок студенты дали ему несколько уроков из начального курса итальянского языка. Если милицию сбивали с толку мотивы поступков Андрея, то иностранные студенты, уставшие от «дружбы» с советской молодежью, чей интерес был полностью коммерческим, были удивлены. Скоро он стал лидером многонациональной группы студентов Института Пушкина, которые сами себя в шутку называли «Разгуляй International». Они собирались вместе, готовили национальные блюда и практиковались в разных языках — итальянском, английском, немецком и русском.

В 1983 году, спустя примерно год после того, как он начал навещать своих друзей из Института Пушкина, его стали часто задерживать для допросов, обычно это делала милиция, явно по распоряжению КГБ. Дважды проводились психиатрические экспертизы с целью дать заключение о его психическом состоянии; в брежневскую эпоху диагноз «вялотекущая шизофрения» — заболевание известное лишь в Советском Союзе — пришел на смену менее искусным средствам запугивания населения. Однако ни одному психиатру не удалось обнаружить симптомы психического расстройства. Явное презрение одного из врачей к разыгрываемой КГБ пародии на лечение произвело на Андрея сильное впечатление, хотя, безусловно, мало способствовало карьерным успехам врача.

— Зачем вы были в Институте Пушкина? — спросил врач.

— Я был на дне рождения друга; он там учится, — ответил Андрей.

— Зачем вы ходите туда так часто?

— Интересуюсь итальянским языком и культурой.

И так далее. Врач признал Андрея психически здоровым. Один из сотрудников КГБ в штатском продолжал настаивать: не показалось ли врачу поведение Андрея странным? Врач ответил: «Я не вижу ничего странного в его поведении. Однако у меня вызывает опасение поведение милиционеров, которые его задержали».

В 1984 году наблюдатели КГБ стали открыто преследовать Андрея на улицах Москвы.

После, в ноябре 1984 года, Андрей получил предписание КГБ покинуть Москву. Родители с радостью приняли его у себя, надеясь, что вдали от бурной деятельности столичных диссидентских кружков он забросит политику. Не тут-то было. Дружеские разговоры с родителями перешли в открытые предостережения. Они умоляли Андрея оставить свои политические взгляды в прошлом, но он был непреклонен. В конце 1985 года дело вошло в свою завершающую стадию.

…Условия содержания Андрея также напоминали те, что были при Сталине. Шел тринадцатый месяц его пребывания в Устиновской тюрьме, когда он, не желая покаяться в своем отступничестве, на 35 дней был посажен в карцер — крошечную камеру-одиночку, такую холодную, что зимой ее каменные стены покрывались инеем. «Размером она походила на могилу, только могила в глубину — два метра, а камера в высоту — три», — криво усмехнулся Андрей. Днем в камере не было никакой мебели. Ночью на восемь часов охранник вносил жесткую скамью, на которой можно было поспать. Читать и писать запрещалось. Там не было туалетной бумаги, а туалетом служила зловонная дыра в полу. Каждый день Андрей получал кусочек хлеба, часто с плесенью, щепотку соли и три стакана воды; через день к пайку добавляли чашку жидкого супа с плавающими в нем кубиками картофеля. Одет он был в тюремную робу, которая едва ли могла защитить от холода, — широкая тонкая рубашка без пуговиц и резиновые сапоги. Он просыпался от холода каждые 15 минут, вставал и бегал по камере, чтобы согреться. Руки дрожали от холода. Однажды он потерял сознание, и его отправили в тюремную больницу. Позже он признался, что был ужасно голоден, но именно холод он будет помнить до конца своих дней.

За ужасами карцера последовали настоящие физические пытки. Согласно приличиям постсталинского периода, в роли истязателей выступали не охранники, а заключенные, что позволяло сотрудникам КГБ и начальникам тюрем «пребывать в полном неведении».

Пытки проводились с одной лишь целью — довести его до полубессознательного состояния на время дачи показаний и перекрестных допросов. Задуманный план сработал. «Огонь в лицо, давление — все это я смог бы вытерпеть. Но бессонница была невыносима, — сознается Андрей. — Малейший шум резал слух. Яркий свет резал глаза. Я не мог сосредоточиться. Я не мог давать те ответы, которые я хотел бы дать; нужные слова просто не находились». Безусловно, красноречие Андрея не могло повлиять на решение суда; КГБ никогда не проиграл ни одного дела. Но ради общественного мнения власти явно желали ему помешать выстроить стройную и достойную внимания линию защиты. Андрей старался сохранить спокойствие и четко излагать свои доводы, что время от времени с успехом вызывало недовольство судьи.

Все, что он хотел сказать в свою защиту, все объяснения и обоснования он вынужден был говорить сам.

После его ареста родители обращались за помощью к адвокатам, но защитники, узнав, что это политическое дело, находящееся в разработке КГБ, в один голос отказывались. «Если бы это было убийство, я бы взялся за него, — сказал один из них. — Но в любом случае это бы ему не помогло». Другой видный адвокат спросил: не являются ли они евреями? По его мнению, «только евреи читают такие вещи». В итоге они вынуждены были согласиться на назначенного судом защитника, Ирину Борзенкову, которая открыто выражала свое почтение к Сталину, считала, что обществу нужен «более жесткий режим», и не скрывала своего презрения к подзащитному.

Второго апреля 1986 года, спустя год после прихода Горбачева к власти, Андрей Миронов был приговорен Верховным судом Удмуртской Автономной Советской Социалистической Республики к 4 годам строгого режима в трудовой колонии и 3 годам ссылки.

Для родителей Андрея те месяцы, которые он провел в тюрьме, стали временем безумного отчаяния. Посещения были запрещены. Тюремные власти возвращали передачи с продуктами.

При советской власти ищущие справедливость, или правдоискатели, приезжали из провинций; они месяцами томились в поездах до Москвы и на автобусных станциях в надежде получить аудиенцию у высокопоставленных чиновников. Тогда и Евгения Семеновна отправила очередное прошение об апелляции на самый верх — человеку, чей новый курс на гласность противоречил наказанию, вынесенному ее сыну:

Генеральному секретарю ЦК КПСС Горбачеву Михаилу Сергеевичу Мироновой Евгении Семеновны, проживающей по адресу: г. Устинов, ул. Коммунаров, д. 222, кв. 37, 10 октября 1986 года

Заявление

7 августа 1985 года мой сын, Миронов Андрей Николаевич, 1954 года рождения, был арестован. Ему было предъявлено обвинение по статье 70, часть I, Уголовного кодекса РСФСР…

Он обвиняется в том, о чем пишут все газеты последние два года…

На 28 страницах убористым почерком Евгения Семеновна подробно изложила зарегистрированные ею нарушения судебного производства по делу Андрея. Затем она составила подобие антологии в духе ранней гласности, располагая парой фраз из обвинений, выдвинутых против Андрея, и вырезки из последних газет.

Однако оказалось, что все походы в библиотеку, поиск дерзких реплик в газетах, письма и апелляции не имели никакого значения. На прошение, направленное Горбачеву, пришел стандартный для таких случаев ответ от какого-то маленького чиновника: «Ваше прошение от <…> числа по делу Миронова А.Н. было рассмотрено. В настоящий момент каких-либо оснований к дальнейшим действиям нет».

17 января 1987 года, спустя 18 месяцев после ареста, Андрея Миронова и еще несколько десятков политзаключенных перевели из Дубровлага в тюрьму расположенного неподалеку города Саранска. Никто не сказал им, с какой именно целью, но кормить стали лучше. «Кормили нас лучше, чем других обитателей тюрьмы, — вспоминает Андрей. — Они покупали нам мясо, молоко, масло — правда, на наши же деньги, — они купили бы все, что мы пожелали. Эти парни из КГБ ради нас побежали бы куда угодно».

Через две недели прокуратура Устинова внезапно отправила машину за отцом Андрея, которая доставила его к тому самому зданию, где ранее он безуспешно подавал апелляции. Те же самые должностные лица раньше проходили мимо него, ни слова не сказав, или без всяких объяснений отказывались отвечать на звонки, воспринимая его как давно пропавшего друга. Как только в деле наметился перелом, они вмиг исполнились возмутительным подобострастием. Один из чиновников сказал, что Андрей — «настоящий интеллектуал», сын, которым Николай Алексеевич может гордиться…

После лагерной тишины в московской какофонии Андрей ощущал себя потерянным, несмотря на то что сразу же оказался в центре внимания жаждущих сенсаций иностранных корреспондентов. Его освобождение дало все основания полагать, что реальные политические перемены уже не за горами. Но вместе с тем оставались причины для скептицизма. Несколько недель назад он был огражден от мира лагерной колючей проволокой, а сейчас он сидел в московской квартире одного из диссидентов, в которой было полно журналистов со всего мира, ссорящихся друг с другом из-за места для камеры. Никто не прерывал эту пресс-конференцию. Но несколько часов спустя, когда Андрей вышел из квартиры, его опытный взгляд сразу определил снова установленную за ним слежку.

Особо опасный государственный преступник, автор клеветнических речей был на свободе. Советский Союз, казалось, был на грани больших перемен. Каковы правила этого странного изменившегося мира?..

Фото из архива «Новой газеты»

Выражаем благодарность за помощь в подготовке публикации Алле Шлатте и Софии Кэйс.