Продолжаем разговор о резолюции круглого стола «100 лет Великой российской революции», начатый Анатолием Вишневским («Новая газета», № 54) с известным поэтом и писателем, для которого тема истории — из самых важнейших и личных.

— В одной своей реплике вы пишете, что ошметки нашего прошлого, его кишки и печенки, которые разметало в результате одного из самых кровавых социальных экспериментов, до сих пор гниют под открытым небом. Речь не о памятниках, речь о культурном, этническом, религиозном и бытовом укладе жизни в целом. Как и что при этом можно широко праздновать в ноябре 2017 года?

— Каждый день я спускаюсь в метро мимо билборда с березками и надписью «Бог хранит Россию». Этот нехитрый лозунг призван утверждать в гражданах моей Родины смутное чувство собственной уникальности. Хотя были времена, когда этот «лозунг» означал ясные, конкретные вещи. Например, божественное происхождение царской власти, через которую свершалось это «хранение». Или девиз, под которым воевала Белая гвардия.

История сложилась так, что после 1917 года победили другие люди под другими лозунгами. «Тема» была навсегда закрыта, и сегодня в этом плакате мне виден совсем другой смысл. Если сами жители страны не делают этого, больше хранить ее просто некому, назови это «Бог», «История», «Произвол» или «Провидение». Речь о Большом Прошлом, которое мы берем за основу. Можно уничтожить памятники и культуру, цвет нации и ее совесть — но нельзя уничтожить время, когда все это существовало. Даже советской власти это оказалось не под силу. Никем сегодня не охраняемое, переписываемое по любому удобному случаю, не музеифицированное — это прошлое превращает наше настоящее в исторический полигон. Если нет отношения к Большому Прошлому, нет и расчетной ориентации на будущее. «Все позволено».

Взятый сегодня властями за эталон образец советской жизни не в счет, экономический и культурный упадок этой «жизни», ее тотальная ложь и моральное разложение таковы, что ни укладом, ни культурой назвать ее невозможно. Гадать, что имеют в виду авторы резолючии круглого стола «100 лет Великой российской революции», бессмысленно. А то, что осталось от Большого Прошлого, выглядит следами инопланетной цивилизации.

— Тем не менее масса народа испытывает ностальгию по этой цивилизации.

— Я не испытываю особой ностальгии. Скорее изумление — что она была здесь и что вот так, «в два дня», — «слиняла», сгинула. Тоже загадка русской жизни, кстати. Так кто же тогда хранит Россию? Кто мы этому прошлому? Если наследники, то почему оно в таком виде? Если настоящие варвары, тогда почему не до конца уничтожили или не приспособили? Ни осветить ее (как музейный экспонат в витрине), ни погасить полностью — ни у кого нет ни воли, ни желания. Зачем? В подвешенном состоянии прошлым, а значит, и нами манипулировать проще. Вчера православные ценности, завтра совок и «мир-труд-май», послезавтра Евразия, потом монархия и народность, а потом мы снова в Европе, и так по кругу. Эти вещи будут сменять друг друга и разрушать человека до тех пор, пока человек не найдет свою собственную, личную связь с тем, дореволюционным прошлым. Именно эту связь я и называю Родиной. Это интимное и, главное, свободное дело каждого, искать. Но это единственный путь в будущее: из тех, что нам оставили. Искать элементарно — через предков. Чем занимались те, кто был тогда, при царе Горохе. И что с ними стало в новую эру. Что они приобрели или утратили после 1917 года. Найти это прошлое в себе, ощутить себя в нем. Никакого будущего не существует, а есть только прошлое, которое его отчасти моделирует. Об этом прекрасно писал Николай Федоров, один из немногих действительно оригинальных русских мыслителей.

— Вы говорите так, словно между императорской и советской властью нет разницы…

— По сути ее и нет. И тогда, и теперь внутренняя политика была запретительной, а внешняя — милитаристской. Посмотрите на бюджеты при Николае Первом, сколько шло на содержание армии на Кавказе. При этом царь был готов начать войну с Европой из-за Польши. В ХХ веке все это продолжилось, просто в чудовищных формах. И сейчас продолжается.

— Но люди же изменились.

— Только в известном смысле. А так… Солдаты во время восстания на Сенатской кричали «За Конституцию!» — им сказали, что это жена Константина. А когда была война с Грузией, я слышал от таксистов, что так им, мусульманам, и надо. Мусульманам, понимаете? Невежество, все начинается с невежества и высокомерия. И страха. Бенкендорф не потому ненавидел Пушкина, что тот стишки против правительства писал. Его бесило, что коллежский секретарь разговаривает с ним, генералом, как равный. Не трепещет перед ним.

— Вы ведь планировали делать программы, связанные с биографией Пушкина?

— Да. Переклички с тем временем есть поразительные. Бунтовщики повешены или сосланы. Чаадаев объявлен сумасшедшим и посажен под домашний арест за «антироссийскую пропаганду». Пушкин на каждый чих должен писать объяснительные. Неугодные журналы закрываются, издателя «Телескопа» упекли в Сибирь. Впечатлительный Дельвиг после вызова в 3-е отделение вообще заболел и умер. Если вчитаться в биографию Александра Сергеича, плакать ведь хочется. Какую раздерганную, неустроенную жизнь ему выпало прожить. С оглядкой, под вечным окриком. Не имея возможности ехать, куда хочешь, печатать, что хочешь. Не насладившись толком собственной славой. Неудачно, от отчаяния женившись. Как при такой жизни он смог написать то, что написал? Гений.

— Может ли современная литература как-то компенсировать «ужасы времени»?

— Литература пишется не потому, что времена ужасные. Для человека любое время ужасно, поскольку оно рано или поздно заканчивается. А потому, что человек не может не говорить. Это его способ разговора со временем, а значит, и с читателем разговор. Если этого в литературе нет, это не литература. Читателю нужен умный, тонкий собеседник. Не агитатор и не шут. Собеседник.

— Кто ваши собеседники сегодня?

— О книгах я не говорю, это весь мой книжный шкаф. Но вот в последнее время я стал часто бывать в Германии. Сдружился с тамошними русскими литераторами. Они уехали в 90-х, в основном по немецкой линии. Как правило, из провинции — тогда проще было переехать в Германию, чем в Москву. И вот прошло двадцать лет. Сложился тип человека, который мечтатели вроде меня называют «русскими европейцами». Да, немного персонажи из раннего Набокова. Наши обаяние, ум, душевность — но без русского хамства, злобы и уныния. К тому же они увезли в себе образ страны, которая тогда только нарождалась. Мы мечтали увидеть ее в силе именно через двадцать лет. Когда «на обломках самовластья», «Россия вспрянет ото сна…» и т.д. И хотя все вышло наоборот, этот образ в них сохранился. С ними я и сам вспоминаю, что здесь возможна жизнь на других началах.

— Как ваш опыт человека путешествующего отразился в прозе, стихах?

— Осенью я вел в Германии дневник. Музеи, старые мастера. Годовщина падения Стены. Всегерманское помрачение 1914 года, и как это перекликается с нами. Как сегодня в Германии из-за политики России переругались иммигранты. Этот дневник выйдет осенью в «Иностранке». А еще с моим однокашником по МГУ, а ныне боннским философом Леоном Цвасманом мы написали книгу «Диалог поэта и философа». Это культурологические разговоры на тему российско-германской повседневности. Как по-разному мы друг друга видим. Правда, издательства, куда я предлагал книгу, отмалчиваются. Не думаю, что это как-то связано со мной или с тем, о чем мы говорим. Это общий кризис.

— Ваш роман «Музей имени Данте» вышел два года назад. Нет желания вернуться к большой прозе?

— Я пишу роман в новеллах «Красная планета». Мы с друзьями как-то ехали в электричке. Был час пик, и, чтобы не пропасть в давке, мы стали придумывать истории. Моя была про научную колонию на Красной планете, где прошло детство главного героя. И теперь в электричке он пытается вспомнить, что там было. В этой книге каждый ищет свою Красную планету. Для кого-то это детство. Для кого-то любовь. Литература. Или путеводитель по борделям Европы. Но вообще это истории людей моего поколения.

— Как получилось, что ваше стихотворение вошло в антологию «Нашкрым»?

— Мне понравилась идея этого сборника: «вернуть Крым из пространства геополитики в пространство геопоэтики». Но любое, даже нейтральное высказывание на горячую тему в наше время выворачивается наизнанку. Хотя это стихотворение я написал десять лет назад, когда приехал в Крым после долгого перерыва. Я увидел, во что превратился Коктебель моей юности, и решил, что больше сюда никогда не вернусь. Так что после «присоединения» мне в этом смысле ничего менять не надо.

Елена ГЕШЕЛИНА — специально для «Новой»