1
Опьяненные успехом «Нового американца» и отравленные его крахом, мы с Вайлем уже не мыслили жизни без своего печатного органа. Он казался нам бесспорно важнее какой-нибудь селезенки. Поэтому, соблазнившись сомнительным предложением, мы пустились в очередную авантюру и открыли еженедельник «Семь дней».
Самыми примечательными в нем были Бахчанян и зарплата. Издатели приносили нам деньги в полиэтиленовом мешке из супермаркета Price Rite, что в переводе означает «Правильная цена» с ошибкой. Мы тоже так считали, но исправить ее не могли, ибо получали жалованье теми самыми однодолларовыми купюрами, которыми покупатели расплатились за наш журнал в газетном киоске.
Ни до, ни после «Семи дней» мне никогда не приходилось видеть столько грязных денег. Многие были вымазаны то ли кровью, то ли помадой. Вашингтону, как вождям из наших учебников, пририсовывали очки, трубку и гениталии. Иногда на банкноте читался записанный впопыхах телефон, и меня подмывало по нему позвонить, но я стеснялся акцента и боялся абонента.
Раз в неделю мы долго делили кучу денег на три и удивлялись, как мало выходит на нос, особенно — Бахчаняна, у которого он был больше моего, но совсем другой — ассирийской, как мы специально выяснили в музее, — формы.
Журнал «Семь дней» оказался выдохшимся шампанским. Мы имитировали пропавший энтузиазм, стараясь потакать тому неизвестному читателю, от чьего доллара мы напрямую, а не метафорически, зависели. Для него мы печатали из номера в номер остросюжетную и маловразумительную «Хватку шайтана», рассчитывая, что роман понравится этому неприятному субъекту. Поскольку я ни разу его не встречал, мне он казался привидением капитализма, бездомным духом наживы, который, словно тень отца Гамлета, лезет не в свое дело и портит настроение. Хорошо еще, что, откупившись от него «Шайтаном», мы отдавали остальные страницы Бахчаняну.
Вагрич служил тайной причиной и очевидным оправданием всей затеи. Журнал стал его вотчиной, которой он распоряжался как собственной галереей или даже музеем. Пользуясь нашим безоговорочным восхищением, Бахчанян перевернул доску: своими текстами мы оформляли его картинки. Когда мы не знали, что к ним написать, Вагрич пожимал плечами, и журнал печатал его работу на развороте. Так выходил плакат размером с дверь холодильника. Например, вареный омар с популярным у тогдашних пацифистов лозунгом «Лучше быть красным, чем мертвым».
Неисчерпаемый Вагрич работал во всех жанрах. Иногда это были загадки для начинающих: «На Красной площади стоит, в нем кое-кто в гробу лежит». Иногда лозунги: «Бей баклуши — спасай Россию». Иногда — словесный зверинец, в котором мирно паслись Иисуслик и броненосец «Потемкин».
Поскольку все это отпугивало консервативных, да и любых других рекламодателей, журналу пришлось обзавестись своей доской объявлений. Их Вагрич сочинял от чужого, но хорошо знакомого лица: «Дам сдачи. Мохаммед Али», «Изменю родине с матерью. Эдип», «Ищу приключений на свою жопу. Лимонов», «Куплю картошку в мундире. Генерал Григоренко».
Я до сих пор не могу понять, почему Вагрич всем нравился, включая тех, над кем он издевался особенно обидно, как это было с Алешковским, которому Бахчанян приписал объявление «Подрочу на скорую руку», намекая на «Николая Николаевича». Юз явился в Америку в ореоле славы этого знаменитого романа. Битов надеялся увидеть его в «Литературных памятниках», Бродский назвал Алешковского «Моцартом языка», мы — не могли пройти мимо и для знакомства зазвали Юза на рыбный базар. Фултон-маркет обслуживал оптовиков Нью-Йорка и закрывался с рассветом. Поэтому вместо парадного ужина пришлось устроить обильный завтрак, продолжавшийся до заката и переваливший за него. Главным блюдом стал омар ростом со школьника, главным развлечением — виртуозный мат, которым славился Алешковский.
Однако и у него было что-то святое, как выяснил Вагрич, сделавший для новой книги Юза обложку с всевидящим оком. Работа понравилась, но разомлевший от похвал Бахчанян признался, что глаз принадлежал Сталину. Этого Алешковский не вынес, хотя инцидент был случайным. Вагрич просто утилизировал отходы производства: у него повсюду валялись ошметки сталинских портретов. Одержимый вождями, Бахчанян и сам в них играл, и других втягивал, заставляя рисовать Сталина таким, каким старые его помнили, а молодые — представляли.
— Советские вожди, — говорил Вагрич коллегам, — самое оригинальное из всего, что нам удалось вывезти с родины. Абстракционизмом Запад не удивишь, то ли дело — портрет Сталина, а лучше — его мавзолей, который хорошо бы устроить в Централ-парке.
— Душа моя, — сказали Комар и Меламид хором, — кому в Америке интересен Сталин?
2
«2 Х 2» — так называлось интервью, которое мы с Вайлем взяли у Комара и Меламида, когда они перебрались в Америку из Израиля. Там они приняли на себя ответственность за землетрясение, разрушившее арабскую деревню. В Нью-Йорке Комар и Меламид привлекли к себе внимание тем, что сумели превратить политический протест в лирическое излияние.
— В каждом человеке есть килограмм дерьма, — объясняли они свою интерпретацию соцарта, — и как бы нам это ни казалось противно, оно — часть нас. Наши картины честно делают его видимым и по-своему нарядным.
На добротных и тщательных холстах Комара и Меламида искрились аляповатыми красками патологические воспоминания из пионерского детства. На их картинах страна напоминала ту, что Волька показывал Старику Хоттабычу. Если Кремль был списан с фантиков, то «Сталин в окружении муз» мог бы украшать учебник с соцартовским названием «История СССР с древнейших времен». Соединив лирику с пафосом, художники создали монументальный портрет отечества, который живо напоминал панно «Дружба народов» из мясного павильона Рижского колхозного рынка. Но поскольку американцы его не посещали, соцарт казался им в новинку. Более того, он пришелся ко двору. Холодная война вступила в решающую — идиотскую — стадию.
— Правда ли, — спрашивала меня соседка фрау Шпигель, сбежавшая от нацистов из Вены в Нью-Йорк и с тех пор следившая за международными новостями, — что ваши русские сбили пассажирский авиалайнер, устроили Чернобыль и объявили миру мир?
— Эти русские, — защищался я, — вряд ли считают меня своим.
Другие — непуганые — американцы находили отдушину в соцарте. Преувеличивая, как Швейк, лояльность к советской версии истории, соцарт орудовал не карикатурой, а гиперболой, причем столь величественной, что однажды она заполнила четырехэтажный дом.
Это случилось на вернисаже Комара и Меламида, ради которого галерея превратила манхэттенский особняк в провинциальную избу-читальню. Стены украшали кумачовые лозунги Маркса и Энгельса, подписанные Комаром и Меламидом. В сортире лежала газета на кириллице, персонал сновал в буденовках, водку пили из алюминиевых кружек, и первый же пьяный загромоздил собой узкую лестницу, мешая свободному брожению искусствоведов. Хеппенинг удался, и вскоре Комар и Меламид распространили свой метод на Америку, изобразив президента Рейгана в виде кентавра со звездно-полосатым знаменем в копыте.
Когда выяснилось, что путь к успеху лежит в утрированном конформизме, а не в отказе от него, другие художники тоже стали писать вождей. Удрученные конкуренцией, Комар и Меламид переворачивали картины лицом к стенке, когда в студию приходили гости.
Постепенно черта между поэзией и правдой стиралась, и труднее становилось отличить пародию от идиллии. Первым это заметил Эрнст Неизвестный, с которым мы встретились на очередном вернисаже. Гуляя среди девушек с веслом, он смотрел на них с нарастающим удивлением.
— Все это, — признался он, — напоминает мою дипломную работу «Шахтер с кайлом».
— Искусство возвращается восвояси? — предположил я, но Неизвестный пожал плечами молча, что было для него крайне нехарактерно.
В первую встречу он ошеломлял напором философского красноречия: два лика Хрущева, черное солнце Достоевского, «красненькие» из Политбюро, битва богов и титанов. Лавина грандиозных концепций, клубки замысловатых метафор, крики пьянящих пророчеств — все это валилось залпом без перерыва и продыха. Примерно так я представлял себе Ренессанс, Неизвестный — тоже, ибо не скрывал своих амбиций, главная из которых заключалась в том, чтобы избавить свое искусство от банального «человека в штанах».
К счастью, сломив собеседника своей непомерной личностью, Эрнст становился доступным и обаятельным. Несмотря на то что завистники обвиняли Неизвестного в гигантомании, в юности у него был трогательный роман с цирковой лилипуткой.
— У лилипутов, — заметил Бахчанян, — свои маленькие слабости.
Студия Неизвестного располагалась в сердце Сохо, и он радушно принимал всех, кто заходил. Пользуясь этим, мы с Вайлем забрели к нему зимним вечером. Впустив нас в мастерскую, Эрнст попросил подождать, пока он выскочит за угол по неотложному делу. Захлопнув двери, Неизвестный механически выключил свет, и мы оказались запертыми наедине с его скульптурами в почти полной темноте. Света от уличного фонаря хватало лишь на то, чтобы каменные монстры отбрасывали кошмарные тени. Неизвестный именовал свои работы, как пишут в песенниках, «раздумчиво»: «Ожидание», «Терпение», «Одиночество». Но не знавшие этого могучие скульптуры с обломками ног и рук сгрудились вокруг нас, как персонажи «Вия», и, находясь посреди Манхэттена, мы не могли рассчитывать на петуха, разогнавшего бы криком нечисть. Тем более что зимой светает поздно. Окоченев от ужаса, мы боялись пошевелиться. Как это часто бывает, нас выручила водка. Ползком и на ощупь мы пробрались на кухню и открыли холодильник. При свете его одинокой лампочки мы нашли бутылку «Камчатки», возле которой Эрнст и нашел нас изрядно посмелевшими.
Шли годы, но Неизвестный, крутой утес авангарда, не менялся. Он всегда мыслил и творил с размахом.
— Из студии, — однажды сказал он, не скрывая гордости, — украли скульптуру в две тонны.
Между тем неумолимый и безжалостный ход прогресса привел к тому, что напротив мастерской Неизвестного поселился Олег Кулик, сверхновая звезда русского искусства, освободившегося наконец от кремлевской цензуры. Незадолго до этого я познакомился с ним в Москве за трезвой — ввиду Великого поста — трапезой. Изображая собаку, Кулик приехал в Нью-Йорк в клетке, надежно запертой после того, как он искусал шведского критика. Когда я навестил Кулика в Сохо, он посмотрел на меня умными глазами и дружелюбно полаял.
Неизвестному тоже было интересно взглянуть, насколько далеко ушло отечественное искусство с тех пор, как он его оставил, но, не решаясь уронить себя в глазах ротозеев, Эрнст сперва отправил туда выписанного с Урала флегматичного помощника. Пять минут спустя тот вернулся, но уже с пеной на губах.
— Эрнст Иосифович, — заорал он, — где топор?! Там американцы русского человека, как последнюю дворнягу, голым в клетке держат.
— Жизнь коротка, — вздохнул Неизвестный, — зато искусство вечно.
3
Соцарт был некротическим явлением: конвульсии живого трупа. Но в середине 80-х еще никто не верил в кончину вскормившего нас режима. Всем, кроме пророка Солженицына, он казался бесполезным и вечным, как пирамида из старых покрышек.
Мне он таким даже нравился. Лишенный вменяемых претензий, коммунизм жил по инерции, незаметно погружаясь в илистую Лету. Состарившись, он скорее смешил, чем пугал, и уже никто не ждал его победы. Во всяком случае, за пределами Гарварда, где правили бал учителя нашего нелегального марксиста Зямы Каца. Поскольку советская власть казалась ископаемой, соцарт рассматривал ее в перевернутый бинокль и доходил до динозавров, вроде того, что появился на дополненном Комаром и Меламидом портрете трех победителей в Ялте.
Предчувствуя — мозжечком, а не мозгом — скорую кончину страны, в которой выросли, мы тоже хотели с ней проститься по-честному. Для этой цели мы выбрали тот период, когда советская власть больше всего себе нравилась. 60-е издалека казались нашим викторианством — оптимистическая эпоха, не боящаяся конца, сценическим псевдонимом которого был коммунизм. Даже Солженицын не стеснялся им пользоваться, призывая соотечественников «строить коммунизм не в камнях, а в людях».
Собственно, так мы и сделали, начав с себя. Поняв, что столь амбициозный проект потребует нескольких лет неоплачиваемого труда, мы принялись собирать и делить все ресурсы. Пока один писал главу, выудив ее тему из шапки, другой зарабатывал деньги в эмигрантской прессе и на радио «Свобода». Каждый месяц мы менялись местами, счастливые тем, что наш коммунизм работал — в отличие от того, которого напрасно ждали герои книги.
Она сочинялась в жанре «Поэзия и правда». Это была история не бывшего, а казавшегося. Наученные соцартом, мы воссоздавали гибридную реальность, которую отцеживали из советских источников и сверяли с воспоминаниями кумиров — от Бродского до Евтушенко, от Аксенова до Смыслова, от Войновича до Владимова, от Комара до Меламида. Мы не рассчитывали добраться до того, что было на самом деле, понимая, что на самом деле было никак. Вместо истины мы пользовались тем, что за нее тогда принимали, снимая слепки с исчезнувших заблуждений, которые придают неповторимый вкус и акцент прошлому. Постепенно главы нанизывались на мифологические оси и катились по наклонной плоскости к бурному финалу, которым нашему поколению служил разгром Пражской весны.
Пока мы все это сочиняли, нам изрядно мешал призрак коммунизма — небритый, полутрезвый субъект в застиранной майке некогда голубого цвета. Живо напоминая актера Леонова, он олицетворял дух бедного, но честного прошлого. Пожалуй, мы так и не смогли согнать этого типа со своих страниц.
Нью-Йорк
Продолжение следует. Начало в №№ 25, 39, 45, 58, 66, 75, 84, 90, 99, 108, 114, 117, 123, 134, 140 за 2014 годи №№3, 9, 15, 20, 28, 34,49, 55, 58, 63 за 2015 год
