Спектакль Константина Райкина «Все оттенки голубого» по пьесе молодого драматурга Владимира Зайцева в театре «Сатирикон» появился на странном фоне. Маятник момента летит от официального признания гей-браков во всех штатах США до официального списка прокуратуры Москвы, разосланного в шесть или семь столичных театров. В списке — спектакли. И вопрос, идут ли, в частности, «Все оттенки голубого» на вашей (МХТ, «Гоголь-центра» и пр.,) сцене?

— Не может быть! — узнав об этом, закричал знакомый критик-итальянец, — это шутка?!

Но вряд ли директор «Сатирикона» Анатолий Полянкин, вызванный в прокуратуру для дачи показаний по поводу премьеры, с этим согласится. Теперь — не шутка. А попытка «пришить» театру пропаганду гомосексуализма. Хотя в чем юридическая база идеи, догадаться трудно: да, есть ст. 6.21 (пропаганда нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних) в Кодексе об административных правонарушениях. Но как она может касаться взрослого театра со взрослой аудиторией? Однако контекст жестко актуализировал текст и тему.

Возможно, ошибаюсь, но не припомню на отечественной сцене постановки, в которой открыто и прямо говорилось бы не столько о проблеме сексуального выбора, сколько о звериной неготовности российского общества признать за человеческим существом право на этот выбор. Так, чтобы без аллюзий и намеков, исследуя реакцию семьи, школы и товарищей, пожалуй, нет, не было. Выпустить такой спектакль сегодня, в условиях очередного идеологического обострения, когда Министерство культуры обвиняет театр в «пропаганде чуждых нам ценностей», а прокуратура обшаривает репертуары в поисках нарушений, требует известной решимости.

Так что Константин Райкин совершил поступок. «Все оттенки голубого» — значимое высказывание. По сути — слово для защиты. Недаром перед началом (редкий случай) постановщик обращается к зрителям с речью. Она звучит по трансляции. Цель — подготовить зал к предъявлению нерядового явления.

Спектакль идет два часа с минутами. На программке стоит — «по мотивам реальных событий».

Само собой, все всё знают. И про античные нравы, и про современные течения, и про Оскара Уайльда, и про шедевры Висконти и Фассбиндера, и пр., и пр. Не говоря уж о бурных вихрях борьбы за права ЛГБТ-соообщества, то и дело закручивающихся во всем мире. Хотя, оговорюсь, знают в определенном слое, его можно назвать просвещенным, а можно — продвинутым. В прочих слоях населения страны — и об этом, собственно, спектакль — знать не хотят.

…Мальчик 16 лет (Никита Смольянинов) открыл, почему ему не нравятся девочки. Его новый друг Егор (Илья Денискин) советует никому ничего не говорить, молчать. А тот вдруг на волне бурного скандала родителей, которые собрались разводиться, кричит, чтобы они не смели все разрушать, потому что он — гей! Пьеса построена на том, что происходит после этого со всеми и с ним самим.

Сразу скажу: спектакль делают две сильные актерские работы. Точной настройки дуэт Агриппины Стекловой и Владимира Большова — в ролях мамы, работника отдела кадров, и папы, отставного военного, — трагикомический, остро-социальный, пронзительный.

Реакция отца — ненависть и отчуждение. Большов играет мужика, который от семейной новости напрочь утратил ориентацию — не половую, жизненную. Как ему, измотанному гарнизонами, в растянутых майке и трениках, которого под градусом тянет маршировать, а на гражданке гложет голодная тоска, чью речь прошивают исключительно матерные обороты (театр очень смешно справляется с запретом), вобравшему все штампы российской новой истории, справиться с тем, что сын — другой?!

Для матери, оплывшей, замордованной жизнью с военным, скорой на плач, жесткой и мягкой одновременно, происходящее — большая беда, и надо вызывать маму.

Дело не только в том, что Стеклова и Большов играют узнаваемо, крупно. Дело в том, что в зале сидят зрители точно такие же, как их персонажи, и они откликаются на каждую фазу, на каждую фразу спектакля.

…Моложавая бабушка (Марина Ива-нова) пытается лечить внука искусством (а тут нагие скульптуры), балетом (а тут сложности ориентации), наконец, тащит к бесогону… Отчаяние, сомнения терзают героя; открывшись, он будто лишился кожи. Родителей заново объединяет общее «несчастье». Развод отложен. Растерянную маму папа мягко и решительно укладывает в супружескую постель.

И все ж отец («хоть мне и блевать охота») пытается радикально помочь сыну. Нанимает роскошную жрицу любви. Но — не выходит. Едкая, злая досада, что парень не оценил такую… становится последней каплей. Договорившись, отец помещает сына в больницу, где лечат наркоманов.

И мальчик перестает ходить, говорить, отзываться. Посетители видят неподвижно сидящую на постели безмолвную тень. А перед постелью проходит парад персонажей, которые воплощают все возможные оттенки оценок. Жрица любви (азартное соло Марины Дровосековой) клянет голубых, отнимающих у нее ремесло, оскорбляющих в ней женщину, и ее ярость — прямая трансляция хриплой ненависти толпы. Учительница-химичка (Эльвира Кекеева) негромко ведет виолончельную мелодию сочувствия. Ровесники отзываются по-разному — от нонконформистского «Ну круто!» — до полного недоумения.

В больничном одиночестве мальчик абсолютно, целиком беззащитен. Уколы, таблетки, уколы. Оглушенное сознание с трудом удерживает одну мысль: «Мама! Почему она не приходит?!.» Мы так и не поймем, заберут ли родители из лечебницы искалеченного сына, или их финальный приход — его сон.

Сегодня на воинствующее ханжество, воинствующую мораль выдана государственная лицензия. Быть другим, иным, непохожим — означает быть изгоем, мишенью. Объектом уничтожения, как в этой истории. Или преследования, как мы то и дело видим вокруг. Глагол «карать» подбирает новые рифмы сцене и жизни.

В спектакле о шестнадцатилетнем подростке главное — проблемы взрослых, и я не стану здесь разбирать качество режиссуры. Ее отдельные просчеты — частность, важнее — честность разговора, который объемно и внятно ведет театр.

Спектакль о жестокости добрых намерений и простых представлений. Об ужасе понятия «как у людей». О самом остром из всех возможных кризисов — сострадания.