У Кати было удивительное дарование: люди поворачивались к ней своими лучшими сторонами. Не хочу сказать, что становились лучше — мы все такие, какие мы есть, — но рядом с ней люди вели себя выше своих возможностей, активизировались, подпитанные ее мощной энергией. Она умела в людях индуцировать их собственные таланты, все выходили ей навстречу, но вызов шел от нее. Находясь постоянно в окружении людей, у которых что-то не в порядке, которым нужна помощь, Катя вынимала, как конфетку из сумочки, то, что человеку в данный момент нужно. Никогда не упускала возможности сделать для окружающих что-то полезное. И это ее сострадательное отношение к людям распространялось на всех, вне зависимости от чинов и званий. В ней совмещались высокий аристократизм и искренняя демократичность, и такого невероятного сочетания я вообще никогда в людях не наблюдала. Думаю, что это редкое сочетание качеств цементировало христианство.
Христианство Катино было домашнее, усвоенное с детства. Воспитывала Катю бабушка и несколько близких бабушке женщин — подруг, родственниц, которые были хранителями христианства в наши «темные времена». Она была не из тех интеллигентов, которые в 70-е годы впервые догадались, что за словом «Бог» стоит не старик с бородой, который за хорошее поведение дает пряники. Она стала прихожанкой общины отца Александра Меня, к которому потянулась московская интеллигенция с конца 60-х годов. Они пришли, потому что им не хватало «воздуха» в глухой, беззвучной жизни брежневского времени. Люди искали вертикаль из плоского существования, и для многих такой вертикалью стало христианство. Но Катя пришла к отцу Александру Меню не как неофит, а как сотоварищ, разделявший с ним его веру — особую, редкую в России просвященную веру. Катю с отцом Александром связывала глубокая дружба, а дружить Катя умела как мало кто. Катина верность дружбе с отцом Александром Менем была наполнена работой. Все годы после его смерти она помогала изданию его книги, устраивала собрания, конференции, ему посвященные. Создала премию его памяти. Последнее время готовила конференцию к 25-летию смерти отца Александра.
В последнем интервью Екатерина Гордеева задала ей вопрос, который я не решилась бы задавать: «Умирать страшно?» И Катя ответила: «Не умирать страшно, страшно отвечать на вопросы». Этот ответ — пример редкой осознанности, в некотором смысле символ ее веры. Образ ее жизни диктовался не образом Страшного суда, но образом работника «первого часа». Это она, вставши рано, первая берется за работу и последняя заканчивает ее. И плата за труд не имеет значения — значение имеет только сама деятельность, и в ее случае можно сказать: служение.
Она всегда должна была поступать правильно. Мы все заблуждаемся относительно того, что такое правильно и что такое неправильно. Наверное, у Кати тоже были периоды, когда она правильным считала то, что сегодня уже правильным не выглядит. Но одна установка остается незыблемой — честность. Верность своим принципам.
Наши разговоры последнего времени часто касались темы «Культура и государство». Конечно, это было связано с государственными тенденциями последнего времени поставить культуру под контроль, даже в полную зависимость от государства.
Мы говорили о том, что сегодняшнее государство (и не только наше, но наше особенно) исходит из того, что культура находится под ним, как, например, оборона, здравоохранение и образование. Это абсолютно ложное построение. Государство — это фрагмент культуры, ее элемент, потому что культура — это все то, что созидает человек с того момента, как взял в руки палку. Культура есть главное, все остальное — производное от нее. И сама институция государства — плод культуры. Культура — это живой организм, именно в силу этого государственная власть меняется в зависимости от изменений жизни, государство меняет формы, и власть не может быть вечной и несменяемой, даже фараонова. Эволюция, развитие — свойство любого организма. Развитие останавливается — наступает смерть. Конечно, культура не имеет обязательно поступательный характер, идет вверх или к лучшему. У нее свои витки, свои кошмарные провалы. Однако в тот момент, когда замирает жизнь, все делается мертвечиной. К сожалению, этого не понимают люди, которые сегодня реализуют государственную власть в области культуры. Об этом был наш последний разговор.
У Кати был облик элегантной дамы (костюм, обувь, перчатки, шарфик, красивые драгоценности), но никогда она не вела «дамских» разговоров. Сплетни, обсуждения, бабьи горести ее совершенно не интересовали, и оживлялась она только при обсуждении настоящего, как она полагала, дела.
Она была человеком очень хорошего воспитания. Я провела с ней последние дни ее жизни, и это не первый человек, которого я провожаю. И знаю, что наступает момент, когда уходит всё, кроме боли и страха, когда каркас воспитания слетает, и человек предстает перед тобой в обнаженном виде.
С Катей этого не произошло. Воспитание оказалось не формой, а содержанием. Собственно говоря, это и есть подлинный аристократизм.
Катя умерла в израильской клинике. Я и сама лечилась в Израиле, и пережила там удивительное прозрение. Оказывается, когда тебя врач спрашивает: «Вам не больно?» — то от ответа: «Я потерплю», — он просто падает от изумления: «Зачем терпеть? Нельзя терпеть боль!» В этот момент ты понимаешь, что эта маленькая, бедная, отстаивающая ежедневно право на существование страна живет по законам гуманизма. А наша — огромная, богатая и великая — про это еще не слышала. И это тоже была тема разговора: ужасные условия, в которых лечат наших онкобольных, и сложная смесь чувств: я-то лечусь здесь, в идеальных условиях, но почему сотни тысяч наших соотечественников… Вообще, гуманизм израильской медицины поражал. Но даже в этих условиях, на фоне этой институцированной гуманности, Катя вызывала к себе особое отношение. Медсестры, уборщицы делали свое дело, как положено, уходили, но через пять минут возвращались с вопросом: «Может быть, вы чего-нибудь хотите?» Жена шофера, везшего ее из аэропорта в больницу, услышала, что она не может есть, только пить. Через два дня она уже варила бульончик, и муж отвозил его в больницу. Никто их об этом не просил, но их коснулся дар Кати — высвечивать лучшие стороны человека.
Слово, которое я слышала от нее чаще всего в эти последние четыре дня: «Спасибо». Она была загружена лекарствами, но в тот момент, когда открывала глаза, она говорила: «Спасибо».
Смерть — последний экзамен, который сдает каждый. Катя его сдала на «пять с плюсом». Впрочем, она всегда была отличницей, но этот уход был безукоризненный.
Ее смерть — невосполнимая потеря для библиотеки. У нее расстояние между намерением, разработкой замысла и исполнением было минимальным. Я бы хотела, чтобы библиотека продолжала жить так, как жила с Катей. Но отдаю себе отчет в том, что эпоха кончилась. Все, даже самые лучшие, достойные, прекрасные люди, которые работали с Катей, все-таки в большой мере питались ее энергией, и она вдыхала свою жизнь, свои силы, свое понимание мира. Наблюдая картину сильного разрушения многих культурных институций, я все-таки надеюсь, что библиотека обретет руководителя, который не даст ей упасть.
У Екатерины Юрьевны был авторитарный характер, но благодаря ему, возможно, существовала эта просвещенная монархия библиотеки.
В размышлениях последнего времени моя уверенность в том, что демократия — лучшая форма государственного устройства, несколько пошатнулась. Размышления о природе большинства, его взаимоотношений с меньшинством очень печальны. И это тоже одна из тем нашего разговора.
Трудно быть в меньшинстве — но нет в этом ничего драматичного. Надо только помнить, что культура, наука, искусство — все это движется меньшинством. Именно меньшинство одержимо стремлением пробиться к первоисточнику, тогда как большинство работает со ссылками. Катя — человек первоисточника, и это чрезвычайно важно и в ее личности, и в ее деятельности.
Последняя книга, которую читала и не дочитала Катя, был мой новый роман, только что законченный. «Ну я с тобой хорошо побеседовала сегодня», — говорила она мне по телефону. Я удивлялась: я же не звонила… «Ну как же, я книжку твою читала». Вот так…
