СюжетыКультура

«Свобода», или Риторика

Симпасион

Этот материал вышел в номере № 78 от 24 июля 2015
Читать
Симпасион

1

Изображение

И тут же объяснил, что бояться надо начальника, Юру Гендлера.

— При первой встрече, — говорил Сергей, — он вам покажется сумасшедшим, но потом вы в этом сами убедитесь.

Как многие евреи, Гендлер был православным, как немногие — монархистом. Будучи диссидентом, он выучил английский в Бутырской тюрьме, отличавшейся хорошей библиотекой. Соседняя камера пустовала, потому что при царе там держали Ленина. Ко дню рождения вождя ее красили и убирали цветами.

Из мордовских лагерей Юра вывез немало эксцентрических убеждений и считал необходимым поделиться ими с Америкой. Одно из них вызвало местную сенсацию. Давая интервью чикагской газете, Гендлер ратовал за нравственность, которой в свободном мире угрожает порнография. Перепутав чужие слова, Юра выразил свою мысль обиняками.

«Русский диссидент, — гласила газетная шапка, — говорит, что секс хуже атомной бомбы».

Не остановившись на достигнутом, Гендлер прочел лекцию сотрудникам ЦРУ.

— Если Америка объединится с Россией, — объяснял он им, — белая раса сумеет справиться с китайскими варварами.

С ним не спорили, но из ехидства повели в китайский ресторан. Банкет во главе с пекинской уткой привел его в тихую панику, ибо никак не сочетался с тезисом о желтой чуме.

Первая встреча произвела на нас неизгладимое впечатление.

— Берите пример с меня, — начал Гендлер, разливая «Джонни Уокер», которым, как вскоре выяснилось, кончался каждый рабочий день, — я уже много лет выдавливаю из себя по каплям интеллигента.

Мы невежливо молчали, но Юра не нуждался в согласии. Он говорил даже с помидорами. В лагере охранник растер сапогом пучок укропа, который Гендлер вырастил, страдая от цинги. В память о неудавшемся урожае Юра возделывал необъятный огород у себя на Лонг-Айленде. Возвращаясь на последней электричке, он, не снимая галстука, пел овощам, поливая в темноте грядки.

Примерно так же — ласково и безоглядно — Юра любил Америку, сразу всю и всегда. Вываливая на нее неизрасходованный на родине запас патриотизма, Гендлер, как Гегель, считал, что эволюция Абсолюта счастливо завершилась — Белым домом, бейсболом и «Джонни Уокером». Юра считал скепсис недугом и каждого следующего президента предпочитал предыдущему.

— Школьником, — рассказывал Гендлер, — я плакал от счастья, когда в кинохронике показывали американские самолеты, бомбившие Северную Корею.

— Хорошего растили пионера, — заметил Довлатов.

— А то, — соглашался Юра, — я с 1943 года читал «Правду» и не верил ни одному слову.

К Гендлеру невозможно было привыкнуть, ибо никто не знал, чего от него ждать. Только Юра знал урожай зерновых в штате Канзас, счет в послевоенных матчах «Зенита» и нюансы биографии Генри Форда. Обладая строгими принципами, нам он навязывал лишь один. Отсидев свое, он возненавидел все лагеря, включая те, которые делят мир на два. На радио всем запрещалось пользоваться марксистскими терминами, из-за чего я знаю о капитализме не больше того, чему меня учила наша придурковатая политэкономия.

В остальном Гендлер проявлял неслыханную терпимость: он выносил даже меня. По привычке примыкая к фронде, я осуждал в Америке то же, что в России. Например — армию.

— Мир слишком дорог, — говорил я в микрофон, — чтобы доверять его военным.

— А Рейган доверяет, — мягко возражал Гендлер.

— Это его дело, — рычал я, закусив удила.

— Бесспорно, — еще мягче говорил Юра, — но позволь и президенту иметь свою точку зрения. Ведь ты родился в Рязани, а он — в Иллинойсе.

Несмотря ни на что, мы дружили. Гендлер был во всем искренним до слез, которые у него часто появлялись от восторга, когда выбирали очередного президента, или обиды, когда при нем хвалили французские фильмы и паштеты. Иногда Юра мне казался обаятельным инопланетянином, и я исподтишка учился у него быть другим. Дело в том, что только Гендлер отвергал святые для племени интеллигентов комплексы и приоритеты. Он считал этот стандартный набор пошлостью.

— Ваша вера, — говорил он за стаканом, — банальна и неверна: Волга впадает в Черное море.

— Лучше набрать правительство, — поддакивал главный интеллектуал «Свободы» Борис Парамонов, — наугад, из телефонной книги, чем в университете.

Мотая на ус чужую ересь, я учился с ней жить, но у меня плохо получалось и надо мной часто смеялись коллеги. Например, в пивной, когда у меня выпал из кармана зеленый томик Катулла с бесценным предисловием Гаспарова и моими развязными пометками на полях.

2

В тучные времена холодной войны студия «Свободы» располагалась по адресу, ставшему названием популярной передачи «Бродвей 1775», и занимала целый этаж — второй. На первом был лучший книжный магазин в городе, через дорогу — винный, за углом — дешевый бар, в вестибюле — дорогой, а в дверях — охранники, благодаря которым Довлатов обнаружил в себе расиста.

— Когда дежурит белый, — сокрушался Сергей, — я здороваюсь, когда черный — еще и кланяюсь.

Остальные сотрудники не слишком отличались от персонажей любой редакции. Добрые секретарши, капризные техники, дородная тетка-завхоз, следящая за тем, чтобы мы экономно расходовали бумагу для ксерокса. Выделялась уборщица-албанка с дипломом и диссидентским прошлым — она охотно участвовала в наших спорах.

В те времена «Свобода» подражала Варшавскому пакту и объединяла под одной крышей журналистов всех стран социалистического содружества, которое они горячо и искренне ненавидели. Разделенные языками и непонятными для посторонних геополитическими распрями, они редко говорили друг с другом и пили в одиночку.

Надо признаться, что на «Свободу» мы с Вайлем пошли не от хорошей жизни, но от хорошей жизни редко встают с дивана. Больше всего нас смущал державный фундамент радиостанции. Однако никто не учил нас — ни дурному, ни вообще. Как прежде в «Новом американце», на «Свободе» важнее содержания считалась форма, только здесь ею был голос. Заменяя стиль и являясь им, звук требовал новых навыков и предполагал особую чувствительность к огрехам.

Между тем на пробной записи выяснилось, что у каждого из нас голос был с изъяном: мой звучал незрело, как у пионера, Петя не выговаривал твердое «л», чего, впрочем, никто не замечал, пока в студии не разразился скандал. Рассказывая в программе Марины Ефимовой, как он провел праздники на горном озере, Вайль дошел до самого интересного:

— А на лесистом берегу, — живописал он досуг, — располагалась водочная станция.

— В Америке не пропадешь, — разделила его энтузиазм Марина, — везде можно пропустить по рюмке.

— Нет, нет, вы не поняли, — исправился Вайль, — не водочная, а водочная станция.

— Я же так и говорю, — удивилась Ефимова, — водочная станция.

Следующие пять минут они препирались у микрофона, пока я не справился с хохотом и не объяснил, что речь идет о лодке, а не о водке.

Обычно ограничив аперитив двумя рюмками (от третьей едет голос) в студии, мы перебирались в просторный кабинет Гендлера, где происходил ежедневный симпасион.

Я не могу подобрать другого слова, хотя за это коллеги могли бы выставить меня в коридор. Наше застолье отличалось тем, что собирало даже непьющих. К ним почти всегда примыкал Довлатов, трактовавший запои как свое личное дело, дамы, цедившие не виски, а вино, и один шпион-перебежчик, никогда не открывавший рта. Все усаживались вокруг стола с бумажными стаканчиками, только Гендлер пользовался мемориальной стопкой из бересты с выжженной надписью «На память о Мордовии».

После первой, подождав, пока «всосется», Парамонов объявлял, что позволяет всем пить вино его беседы. Знаток человеческой природы, он предпочитал ее изнанку, обо всем судил ниже пояса и прославился психоаналитическим очерком «Говно», напечатанным в модной московской газете и почавшим философскую перестройку. Кроме этого, Борис тайком писал лирические стихи с политическим подтекстом и знал все на свете. Довлатов дружил с Парамоновым еще в Питере и, несмотря на то, что в молодости хотел его задушить, ценил Бориса за умственную щедрость.

Сам Сергей никогда не умничал и участвовал в разговоре монологами, как Райкин, только лучше, потому что умел имитировать импровизацию и симулировать запинки. От этого слушателям казалось, что они присутствуют при родах очередного шедевра, даже если мы знали, что он с бородой.

Гендлер был рассказчиком другой породы, он любил обстоятельные новеллы с пронзительными подробностями, заменявшими эффектный финал. Одна из таких годится для сценария.

— В Мордовии, — начинал Юра, — я подружился с парижанином русского происхождения. Наслушавшись родителей и начитавшись Достоевского, он решил посетить их родину, и был арестован сразу по приезде. Гуляя со мной вокруг лагерной бани, он уговаривал всегда проводить отпуск в Сардинии и просил запомнить адрес недорогого пансиона у самого моря. Однажды, когда мы смотрели кино…

Тут Гендлер перебивал себя и объяснял, что рядовые зэки во время сеанса сидят на лавках, а заслуженные — на стульях, один из которых предоставили Синявскому за то, что он не сбрил бороду и любил блатные песни.

— Фильм, — продолжал Юра, — был из зарубежной жизни, и, когда действие добралось до Парижа, мой товарищ потерял сознание, узнав на экране свой дом и заметив, что жена повесила новые занавески. Отсидев свое и дожидаясь у московских родственников самолета во Францию, он не ложился в кровать и спал на полу, чтобы не привыкать к столь неудачно обретенной родине.

3

Больше концерта с солистами меня увлекал спектакль разговорного жанра с красноречивой массовкой. Как у греков, самые счастливые часы протекали за хоровой беседой. Как сеть с большой ячеёй, она охватывала все живое, вылавливая ценное и выпуская мелочь. Прочесывая окружающее, беседа сближала отдаленное, сгущаясь в концепции. Мысли рифмовались, реплики перемножались и мнения делились, но все это не портило песню, а усложняло ее. В сущности, это было то чистое, не разбавленное прагматическим умыслом творчество, которое Кант называл высокой игрой, а мы — удавшейся пьянкой.

Чтобы отличиться в ней, мне заново пришлось освоить язык, и опять родной. За уроками, которые стоили мне язвы, я понял, что писать проще, чем говорить. Между намерением и результатом остается временной зазор, в который можно сунуть голову, затормозить и себя проверить. Речь, однако, требует рубить сплеча. Открыв рот, ты наобум бросаешься в схватку с языком, не зная, чем она кончится.

Чаще всего — ничем. Обычный диалог состоит из обмена абортированными предложениями. Не справившись с грамматикой, обходясь жестами вместо союзов и заменяя синонимы матом, мы общаемся настолько приблизительно, насколько это позволяет дружба.

Мы с Вайлем об этом узнали, когда записали на магнитофон свою многочасовую беседу, надеясь обратить ее в статью. Прежде всего она оказалась скучной, потом бессвязной, но главное — бессмысленной. Чтобы протоплазма трёпа приобрела статус беседы, нужны незаметные вериги опыта. Раньше его называли риторикой, теперь — никак, и это отражается на всем, но лучше всего слышно по радио.

— Бумага, — скажу я, поделив жизнь между нею и микрофоном, — все стерпит, но голос выдает тебя врагу и другу. Радио — шепот с неба, поэтому в микрофон можно врать, но нельзя фальшивить. Звук преувеличивает всякую эмоцию, и распоряжаться ею надо экономно и не самому.

Каждый из нас приводил в студию своего авторского персонажа. У Парамонова он был профессором, вызывавшим уважение даже тогда, когда переходил на глоссолалию. Довлатов брал задушевностью, Гендлер вещал заливисто, Вайль изображал рубаху-парня, я хотел казаться умнее, чем есть.

«Гениса, — написал в записных книжках ничего не прощавший Довлатов, — и глушить не надо, все равно никто не поймет».

Зато у микрофона мне открылась истина столь простая, что о ней редко вспоминают все, кроме поэтов. Слова старше букв, и, чтобы вторым не было стыдно перед первыми, писать надо вслух.

Нью-Йорк

Продолжение следует. Начало в №№ 25, 39, 45, 58, 66, 75, 84, 90, 99, 108, 114, 117, 123, 134, 140 за 2014 годи №№3, 9, 15, 20, 28, 34,49, 55, 58, 63, 69 за 2015 год

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow