А было время чемпионов. Самым главным, то есть абсолютным чемпионом страны, был Генеральный секретарь. Ниже, на разных ступеньках пьедестала — начиная с призеров из политбюро — располагались фавориты в разных дисциплинах, видах и отраслях, которые в результате жестоких состязаний и смертельной борьбы под ковром время от времени всплывали наверх или тонули.

Чемпионство культивировалось не только в политике и партийных играх. Свои лидеры были во всех областях науки, искусства, литературы, техники и прочей трудовой деятельности. Шахтер — Стаханов, ткачиха — Гаганова, скульптор — Вучетич, балерина — Уланова, тенор — Козловский (или Лемешев), летчик — Чкалов, писатель — Шолохов, баснописец — Михалков, скрипач — Ойстрах, виолончелист — Ростропович… Можете продолжить игру.

Многие из советских звезд обладали талантом, и по заслугам лидировали в своих дисциплинах, но настоящего государственного чемпионства (с привилегиями, заоблачными тиражами, лучшими концертными и выставочными залами) достигали лишь те, кто был назначен на эту должность олимпийцами от ВКП(б)—КПСС, а другие не достигали.

Одной из областей, неподвластных управлению со Старой площади, оказался международный спорт. Он тоже был частью идеологии, но определять любимцам партии место в табели о рангах не получалось. Мешали зарубежные спортсмены, неподвластные идеям коммунизма, да и свои имели представление о том, кому быть первым. Там, где это получалось.

Шахматы в системе занимали особое место. Это был надспорт. Чемпион мира был словно генеральный секретарь всей Земли по шахматам (если наш).

Шахматисты владели умами. Стейниц, Ласкер, Капабланка… Единственный великий чемпион, умерший непобежденным, был Александр Алехин. Им полагалось гордиться сдержанно — русский-то русский, но эмигрант. А в 1948 году наступила эра советских гроссмейстеров. После победы Михаила Ботвинника в стране началась шахматная лихорадка. В больших городах выставлялись демонстрационные доски, и сотни любителей стояли возле них часами, обсуждая высокую игру. На бульварах и в парках разбирали партии и спорили до хрипоты.

Про чемпионов и претендентов знали все, но поскольку родина стеснялась профессионализма в спорте радости, каждый известный гроссмейстер наделялся неким качеством, которое превращало шахматы в занятие, существующее параллельно с основным, — будто бы служением советскому строю. Ботвинник был профессором, Тайманов — пианистом в четыре руки, Смыслов вообще пел. Кто-то что-то возглавлял общественное…

Чемпион олицетворял интеллектуальную мощь страны. Хорошо бы, конечно, русский. Но если профессор и партиец, то можно и Ботвинник.

Мы интернационалисты.

И вдруг! Как черт из табакерки, из города Риги выскакивает юный, наглый и веселый абсолютный игрок. Страшный, трехпалый, дьявольски обаятельный шахматный гений Михаил Таль.

Импровизатор, виртуоз…

любитель женщин, бражник, остроумец…

живой и страстный — как укор рутине.

Короче и прозой: безалаберный революционер духа.

Он садится за столик с уважаемым и методичным профессором, обыгрывает его, становится чемпионом мира, нанеся разрушительный удар по мифу о советском образе жизни.

Инакодумающий Таль одерживает победу. Короткую. Временную.

Как все живое, нестандартное, свободное, не встроенное в устав рабского самосознания моей страны, он был обречен.

Но он был!

Обнаружил и показал миру: самобытный, вольный человек может преодолеть систему.

Михаил Таль… Мы были едва знакомы, а кажется теперь, что дружили. Это чувство благодарности за прорыв, за реализованный дар сопротивления.