Это личное. Когда у меня появилась первая машина, я уже через неделю рванул за тысячу километров — на Байкал. Сюда я привозил сыновей. Сюда я вез всех, кого любил. Стоять на вершине нашей горы, у самого обрыва, пить глазами даль, свет. Неправдоподобно чистую на всю ее бесконечную протяженность, на всю глубину воду. И так это необычно: точно первые твои впечатления от этого мира. Он вдруг открывается перед тобой; всё было не напрасно, и жизнь не зря, если ты вот это видишь сейчас и чувствуешь. Захватывает ощущение мира напрямую, без посредников, сам перепад с выученного и приобретенного на органичное.
Кажется, любого из нас, из миллиардов, десантировать сюда, и любой ощутит наконец, что — живой. Это здесь легко, происходит само собой. Я это не сразу понял: как же, мы все такие сложные, нам требуется столько всего, а тут так просто. Стой или сядь. И смотри. Всё. Прошибает навылет.
Думаю, тот вид с нашей горы на Байкал стал частью моего генокода.
Не только моего. К нему едут за тысячи верст, едут ежегодно. Мой друг Сергей называет Байкал нашей Меккой, он совершает паломничество почти каждый июль. Выходя летом в море, зимой на лед, люди молятся — Байкалу. На берегах — пирамидальные башенки и алтари, сложенные из камней, столбы, обвязанные туго тысячами лент, здесь же записки с признанием в любви к Байкалу на множестве языков.
Самая, пожалуй, впечатляющая своими размерами нерукотворная икона на планете. Икона без оклада, безоглядная. Икона для буддистов, христиан, язычников, для равнодушных к религиям и ненавидящих их, для обожествляющих природу и видящих в ней лишь мастерскую. Байкал влюбляет в себя с ходу.
С Петровичем (иркутянином Алексеем Никифоровым), светлейшим человеком, знающим Байкал вдоль и поперек, с кем мы провели здесь немало счастливых дней, обсуждали ветхозаветную версию начала: «Дух Божий носился над водою». Так вот, на Байкале больше как-то думаешь не об этом тревожном Духе, а о том, что вода к тому времени уже была.
Здесь, перед тобой, эта вода.
Из нее или в ней возникла вся красота на планете. Даже всё, что мы называем небом, то, какое оно, — от воды. Всё, что мы называем жизнью, и то, чему радуемся, — от воды. А без нее — мертвые пространства, напрасная твердь и пустота.
Говорят, крупнейшему и глубочайшему собранию пресных вод — 30 миллионов лет.
Пить воду из открытого небу моря, черпая ее ладонями. Это совсем другие отношения с планетой, интим. Становиться частью пейзажа, вливаться в его циклы и ритмы. Сам вид, само существование Байкала было раньше — точно помню это ощущение — неоспоримым доказательством участия Бога, потому что не было сомнений в том, кто способен образовать так рельеф, собрать так воды, горы, деревья и так добавить синей и зеленой краски — не много, но и не мало.
Прости нас, Байкал. И меня прости. Прости, и прощай.
Байкалу уже никогда не быть таким, как прежде. Икона сгорела.
По предварительным оценкам, огнем пройдено уже полтора миллиона гектаров, 4 сентября площадь действующих пожаров достигла рекордных с начала сезона 186 469 га. За минувшие выходные ликвидировано 20 пожаров на 40 000 га, 7 сентября площадь пожаров составляла 156 286 га.
На берегу пепел. И без пожаров вступивший в период аномального маловодья, Байкал, вероятно, продолжит мелеть. Поскольку вода всегда уходит из безлесной пустыни. В Байкал впадают 336 рек и ручьев. По берегам большинства прошел огонь, пройдут, значит, докуда доберутся, и лесорубы.
Ландшафты, конечно, не восстановятся. Но что-то будет. Через полсотни лет вырастет новый лес. Такой срок мне назвал профессор Эрик Валендик (Институт леса им. В.Н. Сукачева Сибирского отделения РАН, лаборатория лесной пирологии). Но он будет другим.
О виновных на поминках вряд ли стоит; будет время. Следствия не нужно, все досконально известно — с разгона системы авиалесоохраны и принятия нового Лесного кодекса прошли годы, и вся губительность этих двух предприятий очевидна. Всё абсолютно ясно и с отсутствием адекватной реакции на байкальскую катастрофу российского государства. Томское решение Путина весны 2006 года отодвинуть Восточный трубопровод от Байкала было политическим — оно появилось как пролог к встрече с Меркель. Путин заговорил тогда о Байкале строчками из «Новой газеты». Сейчас Путину и Меркель по понятным причинам о Байкале не побеседовать. А решение закрыть Байкальский ЦБК, сливавший отходы в священное озеро, как в помойную яму, во многом вызвали международные обязательства РФ перед объектом всемирного природного наследия. Сейчас международные обязательства — не главное.
И сейчас не о Кремле, не о других. О нас. О «пользователях соцсетей», делающих селфи на фоне зарева после купания в запорошенном пеплом Байкале.
Шукшин спрашивал в 70-х: «Что с нами происходит?» Ответа не было ни тогда, ни теперь.
Что в России дороже всего? Эрмитаж, Исаакий, церковь Покрова на Нерли, плато Укок, Валаам… Немного театров, музеев, монастырей, ленточных реликтовых боров, заповедных территорий. Истинных богатств всегда немного. Почему страна равнодушно отнеслась к сожжению ее Иконы? Что с нами, что со мной не так?
Все наши жизни были неправильные, потому что мы потеряли Байкал. Моя жизнь была неправильной.
По многим воспоминаниям, никогда в Москве и близкой к ней России так не веселились, как перед сожжением столицы в 1812 году. Москва и сейчас веселится — когда стало уже повсеместным штампом сравнивать площадь байкальского пожара с ее площадью. Одно из самых драматичных впечатлений — веселье накануне сожжения в 2011 году и затопления в 2012-м старинного ангарского села Кежмы. Это называлось «праздник прощания». На тризне пили, ели, веселились. Пели и плясали до смерти… Уже переселенные, уже потом кежмари сводили счеты с жизнью.
Уничтожили не одну Кежму — всю ангарскую долину с ее островами и нижними террасами, обжитыми с XVII века кежмарями (ангарцами). Финальная часть этого действа прошла в рамках инвестпроекта «Комплексное развитие Нижнего Приангарья» — после того как Путин одобрил достройку Богучанской ГЭС. В результате ангарский старожильческий анклав зачистили санбригады из зэков. Деревни сожгли. Потом затопили. Переселены 13 тысяч человек. То была самостоятельная ветвь русских — потомки поморов, сохранявшие до последних времен благодаря изолированности архаичную культуру.
«Природными ресурсами» Прибайкалья, полыхающими синим пламенем, сегодня управляют те люди, кто до этого участвовал в ликвидации по соседству ангарских деревень.
Того пламени, тех пожаров, предваряющих потоп, Россия не заметила. А ведь под конец стройки, в 2011-м, в 2012-м, тайга полыхала по всей Ангаре, особенно вблизи БоГЭС… Когда начали наполнять ложе, река катастрофически обмелела.
Это то пламя, оттуда. Это именно тот огонь, которым зэки палили ангарские леса и трехсотлетние, как Матёра, деревни, повышая капитализацию РУСАЛа, нарождая на костях этих деревень кипрские офшоры Boges ltd, Balp ltd, Hydro OGK Power Company ltd, Rusal BoAZ ltd, Rusal Energy ltd, Hydro OGK Aluminium Company ltd и др. Это тот самый огонь, потому что ничто не проходит бесследно: каково ангарцам было жить несколько десятилетий — с 70-х — на своей земле, твердо зная, что скоро ее покроют воды? В чем им было находить причины для стойкости, смыслы, если всё вокруг уже было назначено обратиться в электричество? Эта калечащая жизнь тянулась долгие годы.
Чье всё теперь? Байкальские берега попилены, леса — в аренде. Живущие у тайги не могут собирать в ней сухостой — замучаешься бумаги выправлять. Дрова покупают по бешеным ценам. Нефтяные и газовые трубы, эшелоны с вырубленным лесом свистят мимо этих людей. И как нерентабельное население, непрофильные сибирские активы, будет себя вести по отношению к активам профильным?
Когда в тебе 80% байкальской воды, когда ты ею крещен, а Байкал с его эффективной мощью и красотой, с его 9/10 запасами пресных вод России и пятой частью — планетарных становится регулируемым водохранилищем в интересах бизнеса Дерипаски, ты не можешь не задуматься о том, что происходит.
Если для российского государства ангарский старожильческий анклав — это лишь сырье для переработки его в ток, затем в алюминиевые чушки и далее в кэш, если сибирская госполитика России подразумевает эту землю не в качестве отдельной, самостоятельной ценности, а лишь как склад ресурсов, чего ждать от людей, здесь живущих? Что они останутся чистыми и порядочными? Такими, кто спасал Москву в 41-м? Такими же, как в XIX веке: рубившими деревья лишь два дня в году, воспитывавшими в семьях по двадцать детей, кормившими своей мукой и маслом европейские королевские дворы?
Отчуждение и отчаяние. Вот прямое следствие колониальной политики Москвы.
В Иркутске одно время — когда Байкальский ЦБК еще коптил — у здания администрации изо дня в день стоял худой очкарик с плакатом «Дуракам Байкал не нужен». Этот одиночка был абсолютно прав. Эта история о том, как джекпот снимает дурак. Такое случается нередко: Господь вообще любит уравнивать. Наши шансы — в том числе. На сей счет в народе даже сложилось устойчивое мнение: дуракам везет. И вот один из них, получив шанс, с усердием, последовательно пускает его прахом. Будто ему выдали эту огромную сумму именно затем, чтобы он доказал свой идиотизм.
Байкал — это джекпот России. России достался самый важный на планете «ресурс», говоря языком чиновников. Мы прикладываем все силы, чтобы спустить его в унитаз.
Очкарик вспомнил Юрия Левитанского. Он в послевоенные годы жил в Иркутске: «…в море дурак плюнул./Близко плюнул, подальше плюнул./Плевать в море всем интересно,/Дураку это даже лестно». И концовка там, про нас: «Стал в лото играть сам с собою…/То выигрывает. То проигрывает./На губной гармошке поигрывает./Проиграет дурак море./А зачем дураку море?»
Это не про сибирское море Байкал, это уж слишком буквальное понимание метафоры. Это про всю Сибирь. Если и есть у России сейчас планетарная миссия, так она состоит в том, чтобы сохранить этот таежный край — он еще жив и его вклад в поддержание экологического баланса на Земле переоценить невозможно. Это залог ее будущего.
Индифферентность к отечественной катастрофе рифмуется с горячечным интересом к войне на Украине. Отстраненность от пожаров в Сибири — с погруженностью в кровь на Украине. К Сибири — российской — относятся как уже не к своей. А к Украине, которая давно не наша, — как к своей собственной. И никто не в силах остановить кровь там и огонь здесь. Это, кажется, уже не в нашей власти. В смысле — не в человеческой.
Знаете, у нас, в Сибири, краю мерзко континентального климата, помидоры вовсе не вечнозеленые, как принято считать. Моя теща, женщина героической судьбы, Галина Кирилловна, просто привязывает в теплице к плетям с зелеными томатами пару красных носков, и — помидоры краснеют как миленькие. Или, если они уже сорваны, довольно в массу незрелых плодов положить один спелый. Как революционный агитатор, он заставит покраснеть всех за считанные дни. Говорят, это все этилен, выделяемый созревшими плодами (ну да, а какой газ выделяют красные носки?).
С красным, цветом крови и огня, всё непросто. Служившие в армии, жившие на улице знают: это распространенный психотип, у кого в драках вид первой крови срывает все тормоза. Такой может забить противника совсем, если не остановят. Держать красную шерсть при себе, под подушкой советуют современные врачи — в мегаполисах — при совершенно разных заболеваниях. Зачем некоторые завязывают красную шерстяную нить на запястье, спросите — услышите много удивительного.
А еще мы говорим: красная черта. И за нее переходить не стоит и не принято.
Это проверено всей историей — крови или огню стоит только появиться… «Скрытая готовность к катастрофе», «опьянение надвигающейся судьбой» (Слотердайк); «Зыбкое единодушие войны» (Фаулз); «Гибельный восторг» (Бабель); да что там, вот пушкинское: «есть упоение в бою»… Захватывает всех, за редким исключением.
Помидоры краснеют перед тем, как будут съедены.
Красное — и кровь, и огонь — если не останавливать, заканчивается смертью. Красное пятнает, заражает, захватывает, уничтожает все вокруг.
Астафьев: «Не ведают они, что, перестав бояться крови, не почитая ее, горячую, живую, сами для себя незаметно переступают ту роковую черту, за которой кончается человек и из дальних, наполненных пещерной жутью времен выставляется и глядит, не моргая, низколобое, клыкастое мурло первобытного дикаря».
И вот что мне кажется. Если политики нет, а есть «вертикаль» и подавляющая самонадеянность режима, если общества нет, а редких активистов давят и гоняют, функцию обновления берет на себя природа, стихия. И если общество способно на цветные, на бархатные, без кровищи, революции — научилось уже, а этот искус в корне задавлен, будет красное на красном. Или красное на черном — у стихии нет для нас других цветов. Кровь и почва. Угли и пепел. Это одно, слитое, всегда рядом. Многомесячный гул под Козулькой, отгрузка техники с гигантской Центральной базы резерва танков, переброска на Запад. Пацаны-танкисты из забайкальских степей, из Кяхты и Улан-Удэ в украинских степях. И горящий Байкал. Русская весна, как русская осень, сбор урожая. Не хочется верить, что и здесь есть присутствие высших сил, нет. Но.
Сибирская природа давно взяла на себя функции общества по ротации руководящих кадров в России, роняя вертолеты с губернаторами и кремлевскими вельможами, топя лодки с мэрами и джипы с ВИП-детьми. Сибирская природа богата на метафоры. Час в час, минута в минуту, когда не столь давно Путин говорил в Иркутске о великой роли Сибири для России, речка Курзанка, текущая под Иркутском, вышла из берегов и затопила участок трассы М-53, соединяющей Восток и Запад России. Это фактическое отделение половины страны состоялось на моих глазах в местечке Трактово-Курзан столь же буднично, как звучат избитые речи о могуществе России, прирастающем Сибирью. Тут и отношение к нам — гнилой деревянный мост, соединяющий страну. И степень важности всех речей политиков — по сравнению с дождем, снегом, речками… 1 сентября Путин поздравлял в Сочи школьников с началом учебного года. Сказал о необходимости общественного согласия: «Уроки смут, революций, гражданской войны предупреждают, насколько губительны для России любые расколы…» Если имеющийся раскол государство замазывает и шпаклюет, его обозначит природа. И это только кажется, что байкальский огонь меньше влияет на жизнь России, чем «шашни метаполитики» (Набоков). Что делается с людьми, когда «красный петух» гуляет, об этом — у Распутина в «Пожаре».
Байкал в нас, мы из одних элементов с тем, что вокруг. Жизнь человеческая и кровь — метафора пламени. И наоборот.
Профессор Валендик: «Во многих местах, где пожары не влияют на экономику, на жизнь людей — это не касается побережья Байкала — их можно не гасить. Наши леса возникли в современном состоянии 10–12 тыс. лет назад. И с тех пор их сопровождают пожары, леса формируются под их влиянием. Более того, благодаря пожарам они и существуют. Для природы пожары являются одним из факторов ее эволюции. В природе нет отрицательных факторов, все работает в единой системе».
Если общество гасят, возбуждается природа: функция обновления жизни возлагается исключительно на нее.
Такие пожары, какие пронеслись нынче по Хакасии, Забайкалью и Прибайкалью, — это последняя мера, исключительная.
А тушение байкальских пожаров — после того как извели лесников и лесоохрану, после отчуждения народа от земли — выглядит примерно так же, как явление минувшей весной Путина на похороны Валентина Распутина. Певца и защитника Байкала и Ангары пришел провожать тот, кто их монетизировал. Кто за 16 лет президентства и премьерства управился воспроизвести сюжет «Прощания с Матёрой» чуть ниже по распутинской реке. Кто издал постановление, разрешившее возобновить слив ядовитых отходов Байкальскому ЦБК, продлившее на 4 года его смердящую агонию.
В 70-х Распутин по настоянию цензуры переписал финал «Прощания с Матёрой». В первом варианте оно заканчивалось самосожжением.
