— Последняя версия социального контракта между населением России и властью датирована 2008 годом, когда государство резко нарастило свои социальные обязательства. Что происходит с этой системой сегодня, когда нефтегазовых сверхдоходов уже не хватает на всех?

— Мы все заметили, что происходит, потому что в 2014 году страна стала другой. Поменялись ожидания большого количества людей, в том числе в отношении власти и тех ценностей, которые надо поддерживать. Присоединение Крыма и ужесточение внешней политики фактически означало, что вместо предложений, связанных с благосостоянием и социальными гарантиями, людям предложили статус великой державы. Почему это оказалось привлекательным и почему в обмен на это можно терпеть, скажем, снижение уровня реальных доходов населения, который за последний год уменьшился больше чем на 10%? Мы не видим людей на улицах, индекс социальных ожиданий довольно высок, консолидация вокруг власти по-прежнему значительна.

Если мы посмотрим на последние, скажем, 60 лет в истории нашей страны, то пик развития был, пожалуй, в конце 50‑х — начале 60‑х годов в СССР. Спутник, первый космонавт, Нобелевские премии, социальная привлекательность для стран третьего мира (Куба), новое искусство («Летят журавли») и так далее. Но в этой стране, которая тогда была лидером, по крайней мере в мировом научно-техническом развитии, был один скрытый для внешнего сообщества изъян — экономика дефицита. Население жило трудно, развитие не приносило больших облегчений, рост доходов сопровождался исчезновением товаров, а услуг как таковых в общем-то и не существовало. Поэтому уход от СССР означал, что люди пошли на антидефицитную революцию — не на либеральную, не на буржуазную или демократическую. Они просто сначала хотели, чтобы был свободный доступ к информации — книгам, например, что дал Горбачев, — а потом и к джинсам, и колбасе, что тяжелым и шоковым образом дал Ельцин. Путин продвинул общество потребления в регионы.

Общество потребления в России создано, и цели перестройки и революции начала 90‑х в этом смысле достигнуты. Есть набор товаров, супермаркеты, мобильные телефоны, можно ездить по стране и выезжать на отдых за рубеж. Дальше возникает вопрос: «Слушайте, у нас же было что-то еще. А, мы были великой державой, одной из двух сверхдержав! А вот это — где?» И в этих условиях делается предложение, от которого трудно отказаться: мы и есть великая держава. Это якобы вопрос нашего поведения и настроения, а не экономического или технологического развития, — что на самом деле, конечно, не совсем так.

— Общественный договор, перезаключенный по такой формуле, выглядит не очень устойчивым. Как власть может пытаться его поддерживать?

— Нынешний тип социального контракта уже встречался в истории нашей страны — такой «государственнический» контракт. Мы можем посмотреть на эпоху Петра I или на сталинскую эпоху. Правда, сейчас у нас вариант «лайт», потому что тогда подъем державы предполагал мобилизацию всех усилий, и государство имело контроль над людьми как основу своего рывка — крепостничество, колхозную систему. Сейчас государство располагает только теми ресурсами, которые есть в национальных резервах правительства, — 9 трлн рублей, а это совсем немного, если учесть, что в год нужно 15 трлн рублей инвестиций для сохранения прежнего темпа развития. Максимум того, что может произойти, — «раскулачивание» некоторых частных бизнесов для того, чтобы пополнить резервы для скачка. Скачок в этом случае может дать какие-то эффекты — скорее идеологические, чем экономические. Освоение Арктики, экспедиции на Марс — какие-то нас возвышающие цели. Это не худший вариант в рамках такого контракта, потому что второй вариант — регулярно подкармливать такой обмен военными победами.

По поводу устойчивости: в свое время СССР, имея большее население, чем США, с трудом удерживала паритет с Америкой. Такой контракт все равно продержится недолго — 3 года, 5 лет, но никак не 40. Для того чтобы он работал 40 лет, нужно было сначала установить серьезную пенитенциарную систему, оказывать давление на население. Большевики имели армию в 5,5 млн человек после Гражданской войны и все равно целых 10 лет строили систему принуждения. Я считаю, что в эту сторону сегодня пути нет — население на такое просто не подпишется.

— Мы знаем, что раньше базой социального контракта были бюджетники и пенсионеры. Теперь никаких отдельных социальных групп нет, есть только единые и неделимые 86%?

— Действительно, здесь нет этой определенности: какие именно группы в первую очередь заинтересованы в новом договоре? Но заметьте, что и до переформатирования контракта в 2008 году ее тоже не было, потому что люди, которые принимали формулу «Лояльность в обмен на благосостояние», — это очень разные группы. Это могли быть бюджетники, которым начали поднимать оплату, или представители малого бизнеса, или чиновники, которые тоже начали расти в тучные годы. Да, сейчас у нас пестрая коалиция, но понятно, что эта пружина была в сжатом состоянии. Потеря ощущения влиятельной и великой страны сыграла роль в разных группах, в том числе у бизнеса, и большого, и малого, и у чиновников. Мне кажется, это скорее не социальное деление.

— Российский средний класс, на который возлагались определенные надежды по преобразованию страны, теряет в нынешней политической системе остатки своего влияния?

— Средний класс — это не высокое звание, которое история выдает за определенный вклад в нее, а социальное явление, которое складывается из разных источников и может иметь разные последствия. Сейчас он в основном бюрократический по своему составу. Некоторые элементы среднего класса отвечают за развитие страны — это лица свободной профессии, малый и средний бизнес, — а некоторые — за стабильность, это чиновничество. Если бы он состоял только из предпринимателей, то они бы все время вносили изменения, трясли бы общество. А теперь верх берет консервативная часть среднего класса, которой не нужно развитие.

— Получается, что в ходе потребительской революции страна избавилась от дефицита на прилавках, но фундаментальных ценностей, на которых можно строить свое будущее, так и не обрела?

— Совершенно верно. Именно поэтому я считаю главной задачей для нас сейчас — попытаться найти такие ценности, которые не совпадали бы с образом военной супердержавы, столь привычным для российской истории.

— И в то же время с образом обычного общества потребления, который уже успел надоесть россиянам.

— Да, как экономист, я полагаю, что искать надо такие ценности, связанные с нашими возможностями и преимуществами, иногда уникальными для страны. Последние пять десятилетий нашей жизни основывались на нефтяном ресурсе, но могут быть и другие варианты: есть ядерные и иные виды вооружений, что, между прочим, важный фактор, который может давить на принятие решений; есть пространственный ресурс. Ставка на пространственное развитие, на образ самой большой страны — будет предполагать некоторые новые ценности мобильности идей и населения. Для освоения определенных регионов, куда раньше нельзя было двинуться — только загнать рабов‑заключенных, теперь нужно двигаться технически — это трансполярное сообщение, подводные лодки на Северном морском пути.

Все это связано не только с технологиями, но и с наборами ценностей. Самым ключевым и интересным мне кажется человеческий потенциал, потому что наша страна умудряется рождать талантливые поколения «несмотря на…». И мы видим, что, когда эти поколения частично утекают во внешний мир, они там высоко оцениваются. Я бы сказал, что «страна умных людей» — один из возможных образов нашего будущего.

— Что именно все время мешает России сформировать работающие институты и перейти на траекторию устойчивого экономического роста при имеющемся человеческом капитале? Первоначальный институциональный выбор и культурные архетипы?

— Да, я считаю, что это как раз проявление эффекта колеи. Мы же не уникальная страна — большое количество стран движется по траектории иной, чем лидирующие. Такие страны, как Испания, Турция или Китай, пытаются свою траекторию изменить. Для этого нужно разжать замки, которые удерживают в этом коридоре. А замки устроены довольно сложно — они связаны, например, с тем, как законодательство работает, потому что законодательство в таких странах нередко рассчитано на то, чтобы быть заведомо неисполнимым. Но достаточно ли просто устранить такие законы? Нет, потому что есть еще законы, которые живут в человеческом поведении.

Например, короткий горизонт планирования, когда люди не смотрят в будущее и все время предпочитают синицу в руке. Журавля в небе не будет — улетит. Недоговороспособность, связанная с индивидуализмом и малым доверием к другому. Мы — страна умных людей, которые пока не в состоянии договориться. Законы можно поменять мгновенно, но культурные установки меняются 15—20 лет минимум. Выползать из колеи надо долго, имея серьезную цель.

— Геополитическое величие, духовность, то, что сегодня предлагается гражданам как национальные ценности, — с точки зрения перспектив экономического роста все это только отдаляет Россию от пути развитых стран?

— Будем трезво смотреть на вещи: такие явления иногда могут способствовать экономическому росту. Инновационный процесс можно запустить двумя способами: либо потребителя убеждают, что ему нужен новый магнитофон, притом что он в старом освоил 2 функции из 12, и тогда потребитель оплачивает научно-технический прогресс. А есть более простой способ: военно-политическая конкуренция. Человеку предлагают решить простую дилемму: не хочешь кормить свою армию, будешь кормить чужую. Тогда при молчаливом согласии людей начинаются инвестиции в ВПК, там начинается инновационный процесс. Мы видели, как во времена СССР многие гражданские разработки изначально имели военные цели. Поэтому не будем рисовать мир совсем черно-белым. Определенные стимулы нынешняя риторика может дать, другое дело — что они будут короткими. И потом непонятно, как этот инновационный процесс перекинуть в гражданскую отрасль: уже лет 30 технологии двойного назначения живут по обратной логике, то есть приходят из гражданского сектора в военный.

— Принудительное импортозамещение, к которому мы постепенно идем, — один из таких возможных импульсов?

— Да, импортозамещение могло бы помочь развитию, но это требует того, чего у нас нет, — государственных резервов на инвестиции не хватит. И у Петра I или Сталина их не было, но они могли прямым образом распоряжаться людьми, не включая денежные ресурсы, использовать их для покупки недостающей техники на Западе. Сейчас этой возможности у государства нет, поэтому придется где-то добывать деньги. Например, у населения — потому что у него денег довольно много. Либо у бизнеса, причем понятно, что пострадают самые крупные частные компании, — и это только добавит социальной поддержки властям.

— Оптимистичный сценарий, при котором из-за сокращения нефтяной ренты элиты начинают больше зависеть от населения, что выступает стимулом для развития человеческого капитала и институтов внутри страны, — это утопия?

— О каком горизонте мы говорим? Если брать ближайшие 3 года, то я бы исключал такой сценарий. За пределами этого срока — он вполне возможен. Социальный контракт, складывающийся после 2014 года, пока достаточно эффективен и дает власти определенный горизонт времени и возможность снижать уровень жизни населения, при этом пользуясь его поддержкой. Это прямо противоположно тому, с чего мы начинали в нулевые годы. Как долго это может продлиться? Через какое-то время мы можем остаться с несколькими реализованными проектами — хорошо, если с ними, а не с попытками военных побед, — но с сожженными государственными финансами. Вот в этих условиях элиты могут оказаться в большей зависимости от населения.