В своих лучших образцах российская школа достигла вершин педагогики. Одно из самых ярких достижений мирового уровня, по-настоящему школа будущего, – московская школа Казарновского. Здесь не ребенок формируется под программу, а программа подстраивается под ребенка. Директор и создатель Класс-центра Сергей Зиновьевич Казарновский знакомит читателей «Новой» со свом детищем.

Необычное начинается с входа. Охранники не только здороваются, но и улыбаются, шутят; в школе ярко, светло, везде плакаты, надписи. На доске «Слово дня» висит «фарисЕйство» с объяснением значения. На театральной тумбе — «Большое человеческое спасибо», явно традиционное здесь объявление, в этот раз — за подготовку прошедшего праздника. На учительской раздевалке — грустное двустишие Лермонтова. На ученической — «Монолог уборщицы», в котором автор в стихах умоляет некоего Гаврилова прекратить ходить по школе в сапогах.

На двери директорского кабинета стихотворение дня и детские записки, одна из них, видимо, от выпускницы: «Я очень скучаю и по-прежнему люблю!..» В приемной и в кабинете так же пестро и уютно: на стенах фотографии Картье-Брессона и Дуано, повсюду статуэтки, картинки, музыкальные инструменты, панно, коллажи, открытки; среди этого великолепия пианино, к которому хозяин кабинета подсаживается во время разговора и исполняет что-то в тему своих мыслей.

Иван-царевич и Полина

— Говорят, что у вас в школе учатся дети с дислексией, дисграфией, с физическими ограничениями и инвалидностью?

— Да. Сейчас, например, у нас в 4-м классе учится Полина, девочка с синдромом Дауна. Это единственный такой особенный ребенок в обычной школе в миллионном Северном округе. Сначала она просто сюда ходила, чтобы как-то освоиться, ей было страшно, когда она просто слышала звук музыки, потом стала привыкать, посещать вокал, рисование, и затем мы потихоньку стали сажать ее за парту вместе с классом. Я хорошо помню эсэмэску ее мамы, когда она увидела свою дочь в списке поступивших детей: «Я никогда не могла даже представить себе, что моя дочка будет учиться в обычной школе». Примерно через месяц-полтора был открытый урок, на нем дети показывали родителям, чего каждый из них достиг. И мне вечером Полинина мама и сказала, что ей отзвонились все родители класса — 22 человека — и рассказывали, какая у нее замечательная девочка, а одна мама попросила, чтобы ее дочка сидела с Полиной за одной партой.

— Вы использовали какие-нибудь методики, чтобы помочь ей адаптироваться?

— Никаких методик — просто хорошее отношение. Теперь она называет меня Иваном-царевичем. Похож?

Сергей Зиновьевич поворачивается анфас, в профиль, я внимательно смотрю и честно говорю:

— Нет.

Выходим из кабинета, в раздевалке сталкиваемся с Полиной. Она радостно кричит, бросает наполовину надетый сапог и обнимает Сергея Зиновьевича.

— Полина, как ты меня называешь, не забыла?

— Иван-царевич и Серый Волк! — отвечает она.

— Так это другое дело!— Кричу я. — Молодец!

И действительно: это Иван-царевич и Серый Волк в одном лице, Полина сразу ухватила самую суть.

«Моя задача — защитить своих людей»

Одна из детских работ на стене приемной директора — коллективное поздравление первоклашек с юбилеем. Старательным неровным детским почерком выведены пожелания малышей: «Директор! Не болейте!», «Любви!» и «Пусть ваша школа всегда будет! Ура!» Вот с последним как раз проблемы.

— Я всегда придумывал добрые, красивые, замечательные вещи. Мне только не надо мешать, чтобы я делал свое дело.

— Мешают?

— Прямо никто не мешает, но косвенно — да: в январе у нас закончились деньги — новое законодательство привело к тому, что у нас в два раза сократилось финансирование. Мы же не обычная школа — у нас 360 человек, которые учатся в трех отделениях (общеобразовательное, музыкальное, драматическое), много разных педагогов. Государство создавало нас как модель школы-комплекса, которыми сейчас все и становятся. Эта конструкция нравилась: дополнительное образование наконец стало частью обязательного. Финансировались мы по-другому — у нас же больше часов, больше учителей и меньше классы, потому что в дополнительном образовании по нормам в группах меньше детей, чем в школьном классе.

Правительство Москвы нашло возможность сохранить школу с прежним содержанием и финансированием и приняло постановление о переходе школы в подчинение Департамента культуры. Я сейчас почему-то вспомнил, как я пришел в школу, я вообще не рассчитывал на зарплату. Я бомбил себе на машине, мыл какие-то туалеты, и довольно долго: машина, например, была лет пятнадцать…

Медаль «Палысакыча I степени»

Я попала в школу на праздник, поэтому суета, беготня и сумасшедший дом. Мы идем по школьным коридорам, я рассматриваю висящие на стенах детские картины, фотопейзажи. Заглядываем в классы. Посреди хореографического зала в тишине и пустоте девочка без костей крутит немыслимые фигуры, не обращая на нас внимания.

Навстречу нам по коридору идет невысокий немолодой человек. Дети с визгом бросаются ему на шею. Это ушедший на пенсию, а через два года опять вернувшийся заместитель директора по безопасности, домовой Павел Исаакович, «Палысакыч», пришел на концерт своих любимых детей. Каждый день он встречал детей на входе в школу, заменял заболевших учителей, дети его обожают. Позже, в столовой, возле праздничного стола мы с ним разговорились. Он настолько знаковая для школы фигура, что Сергей Зиновьевич даже придумал и сделал настоящую медаль «Палысакыча I степени» — вот она, висит на лацкане его пиджака, с его выбитым профилем. Эта медаль вручается и ученикам, и педагогам, и просто близким школе людям за «человеческое отношение к окружающим» — так написано в удостоверении к медали.

В столовой возле праздничного стола играет превосходный джазовый оркестр учителей. Сергей Зиновьевич подходит к нам и перечисляет: это лучший барабанщик России, это замечательный гитарист, учитель всех наших победителей международных конкурсов… Павел Исаакович добавляет:

— Многие из них — наши выпускники. Вот этот, например, — и он негодующе кивает на саксофониста, — помню его сопливым мальчишкой. Мазал перила зубной пастой! Одну девочку так измазал, я ее еле отмыл…

И продолжает:

— А вообще дети в театре тут торчат целый день, до семи, восьми, девяти, и никто не жалуется. Ну как здесь не работать?! — спрашивает он меня с тоской в голосе.

Мужчина не должен говорить «я устал»

Мы снова в кабинете директора. Он присаживается к пианино, играет и продолжает:

— Нас нет в рейтингах, высокие строчки в рейтинге смогут занимать только большие школы. А у нас в прошлом выпускном классе 16 человек, все получили музыкальное образование, все играли в спектаклях, в классе две золотые медали, и у 45—50% — более 220 баллов по ЕГЭ. Для Москвы это отличный результат, а если учесть, что они все еще и лауреаты музыкальных и прочих премий и за время своего обучения сходили порядка 150—200 раз в театр… Мы одни из первых получили национальную премию «Образование», мы лучшая школа России 2007 года и так далее.

Как-то мой товарищ, очень важный для меня человек, сказал: «Только, пожалуйста, не говори вот эти слова: «я устал».

Сложно еще и потому что в образовании проблемы со смыслами. Зачем ребенку учиться? Для чего не списывать ЕГЭ? Говорят, у нас было лучшее в мире образование. Покажите мне ту машину, которую мы сделали с нашим образованием. Где ботинки фирмы «Скороход», которые всем нравятся? Может, у вас трусы фирмы «Большевичка»? Нет же этого. Мы до сих пор ездим на лучшей машине 1964 года, которая называлась «Фиат».

Другая проблема образования: у нас результат образования не связывается с жизненным успехом. Где эти отлично учившиеся, ставшие благополучными в жизни? Почти каждый депутат на встрече с детьми считает обязательным сказать: «Вообще-то я учился на тройки» (что по нему и так видно).

Назовите мне хоть один наш фильм, где главная мысль фильма была бы, что учиться — это круто?! Не влюбляться, не домашние распри решать, не искать, что такое счастье? Что отличник — это человек, который научился вкалывать и знает, зачем и почему? Теперь возьмем, например, оскароносный Dead poets society («Общество мертвых поэтов»). Практически в первой же сцене перед началом учебы пацаны в галстуках запираются в комнате и курят, что, конечно, запрещено, и при этом они друг друга спрашивают: «Ты какие выбрал в этом году предметы?» — «Я — такие-то». — «Слушай, а давай я тебе помогу с этим, а ты мне с тем? Ты лучше знаешь это, я то…» А «Триумф»!.. У нас же нет пропаганды учебы как смысла обучения.

Зачем учат в школе

— И зачем вы в этих условиях учите детей?

— Любая педагогическая профессия — это подвижнический труд. Педагоги — это люди, которые решили потратить свою жизнь на бесконечные разговоры с детьми. Сотни лет и тысячелетия люди передавали по крупицам знания из рук в руки, чтобы мы с вами сегодня не мучились и не начинали все сначала. Главная задача школы — научить получать удовольствие: от математики или физики, от биологии или литературы… Отец меня научил, что счастье — это быть нужным. Дети должны научиться быть нужными в этой жизни другим людям, а стало быть, счастливыми. Этот процесс совершенно не связан с «сегодня» и «не сегодня», он должен быть всегда. Поэтому надо пытаться продолжать все это делать, и именно в наше время стараться давать им еще больше радости и счастья. Будет ли им с этим легче жить потом? Не уверен. Но они будут стремиться так или иначе сделать жизнь в своей профессиональной области лучше. Может, будут строить более симпатичные дома. Может, будут делать красивую одежду. Может, писать книжки. Может, хорошо лечить… Этот вопрос: зачем учить? — мне просто неинтересен. Хотя, честно говоря, я задаю его себе каждую ночь, тем более что давно уже не спится… Но наступает утро, а утром все выглядит как-то по-другому. Бессмысленно об этом думать, это все равно что спрашивать: «Зачем рожать ребенка»?

— Вы делаете что-нибудь для того, чтобы эти дети остались здесь, не уехали?

— Да. Я уважаю их, не унижаю ненужными делами. Я же для них государственный человек.

— А есть в вашей школе патриотическое воспитание?

— Есть, конечно. Каждый день дети здесь, кроме того что изучают правила, законы, историю событий, занимаются искусством, то есть учатся чувствовать. Патриотизм — это же чувство. И оно не безусловно. Оно может возникнуть как проявление гордости за свою страну, ее историю, культуру, масштабы наконец, но в то же время и как ответ на внимание, заботу и уважение к себе как личности со стороны государства. А может — и нет. А искусство как технология образования связано с такими недетерминированными понятиями, как оттенки, полутона, ощущения, воображение.

Я хочу поговорить с детьми.

— А пойдемте в кабинет Сергея Зиновьевича? — И мы с комфортом располагаемся: видно, что они тут частые и желанные гости, причем совсем не в том смысле, в каком обычно ученики приходят в директорский кабинет.

— Когда вызывают в кабинет директора — это не самое приятное мероприятие…

— Ну мы же не обычная школа.

— А чем вы отличаетесь?

— Атмосферой, которая здесь такая благодаря Сергею Зиновьевичу. Я перешел в эту школу в седьмом классе. Отличие — в отношении учителей к ученикам: более теплое, более в некоторых моментах лояльное, между ребятами тоже другие отношения… В обычных школах люди злее. Тут не хочется так сильно конфликтовать, как в других школах. Здесь ты и на уроках, и в остальное время свободнее.

— Чему вас научил Сергей Зиновьевич — не в профессиональном смысле, а вообще?

— Слушать и слышать. Научил нас в трудные моменты группироваться и становиться настоящей командой, семьей. Были такие моменты, и нам приходилось из них выходить, выходили, и неплохо.

— Любить научил.

— Относиться к людям с ограниченными возможностями так же, как к обычным. У нас есть праздник, 1 июня, День детей, когда к нам приезжают дети-инвалиды, и мы вместе что-то делаем, ставим совместные спектакли.

— Он сломал дистанцию, которая есть между людьми с разными возможностями, когда ты смотришь на человека и думаешь: он не такой.

— Научил чувствовать — вообще мир. У нас много театральных занятий, мы должны чувствовать других людей, но кроме того, мы учились чувствовать, как надо себя вести в той или иной ситуации, понимать, сострадать…