«Крепость» Петра Алешковского (М.: АСТ, «Редакция Елены Шубиной», 2015), автора «Жизнеописания Хорька», «Арлекина» и «Рыбы», куда больше, чем просто добротный роман о непреходящем «русском Средневековье». Во‑первых, он написан профессиональным историком, а не патентованным метафизиком вроде Пелевина. Во‑вторых, книга так или иначе перерастает все литературные шаблоны, предстает то романом о русской деревне, которая загибается в пьянстве и бытовой жестокости, то идиллией, строго подчиненной смене времен года, то многослойным историческим повествованием, а то и кухонной драмой с дележкой квартир.

Мирок грызущихся друг с другом археологов и чиновников сталкивается здесь с историей расцвета и краха Орды. Но этот прием едва ли можно назвать произвольным рифмованием эпох. Через исторические параллели Алешковский описывает конфликт личного и вечного. Нарисованный им мир то и дело теряет и вновь обретает объем. Именно на этом постоянном сужении и расширении — противостоянии маленьких людей с маленькими потребностями и большой истории — и держится текст.

При этом и история Мальцова, и рассказ о Туган-Шоне, по сути, представляют собой разные модели поведения личности в мире, который ничего, кроме чувства гадливости, не вызывает. Первый герой по интеллигентскому обычаю игнорирует все конфликты, разгорающиеся вокруг краевого музея и археологической экспедиции, а взбунтовавшись, тут же оказывается погребен заживо (и буквально, и символически). Второй то и дело меняет господ, личины и имена, кое-как оставаясь верным себе.

Первая часть «Крепости» построена на почти житийном приеме: герой вначале игнорирует свое призвание, затем проходит через стадии затворничества, борьбы и наконец принимает мученическую смерть. Вторая, монгольская, часть делает его гибель всего лишь звеном в череде постоянно повторяющихся фактов: умирают великие (и не очень) воины, исчезают империи вместе со своим наследием.

Мальцов (как, пожалуй, и любая личность, идущая воевать с бюрократическим аппаратом) в конечном итоге превращается в очередного Йозефа К. — нелепого и скукоженного, выкрикивающего проклятия в адрес завравшихся современников.

Он, разумеется, обречен сгинуть и прослыть чуть ли не святым («Правда ли, отче, что ученого нашли с ног до головы умащенного миром?»)

В это же время в его родном городе нарождается новая культура потребления древностей. Чиновники, бизнесмены и пожирающие гранты музейщики — предельно заурядные — оказываются единственной силой, худо-бедно влияющей на историю. Силой, сглаживающей углы, латающей дыры, переписывающей то, что можно переписать, и перестраивающей то, что не удалось отстоять.

Кажется, главное у Алешковского — это мысль, что все растет не из голой земли (потому что «память — это наша жизнь, больше ничего нет», как заявляет один из его героев). Собственно, об этом и роман — об отношениях между памятью и памятниками, теми, кто их возводит, хранит и разрушает.

Любая деталь тут немедленно обрастает подробностями и пухнет до уровня самостоятельного сюжета — будь то рецепт соленых огурцов или монгольская легенда. Дополнительные смыслы надстраиваются поверх основного текста, делают роман густым и плотным, как сливочное масло.

Роман в целом мог бы производить довольно гнетущее впечатление. В период очередного переписывания истории даже приговор, который герой выносит человечеству («пустая прослойка»), выглядит, как традиционное литературное чертыханье — что-то вроде пушкинского «Ужо тебе!», только обращенное не к тирану, а в никуда.

Здесь все дни — окаянные: в Москве размахивают белыми ленточками, но без толку, в провинции строят гостиницы на месте памятников архитектуры, надежды на людей нет, но этот мир все равно по-своему прекрасен. И автор, в отличие от героя, любуется историческими закономерностями и их грустной иронией, согласно которой память и становится той крепостью, за которую приходится сражаться и нелепо погибать.

Татьяна СОХАРЕВА, для «Новой»