— При уровне фактической инфляции в 11,9% в правительстве спорят: индексировать пенсионные выплаты на 4,5% или все же на 7%, но при этом вновь изымать накопительную часть. Чем может быть чреват такой удар по пенсионерам — все еще важной для власти электоральной группы?
— Уже в этом году происходит снижение реального содержания пенсий, хотя в феврале была проведена индексация по уровню инфляции прошлого года — 11,4%. При этом у пенсионеров инфляция немного «своя». У них другая потребительская корзина по сравнению с той, по которой рассчитывается официальная инфляция. В этой корзине, естественно, больше продуктов питания, причем самых элементарных, выше доля расходов на лекарства. А рост цен на такие товары и в этом году, и в прошлом был выше среднего. Корзина Росстата с социальной точки зрения рассчитана на верхний средний класс: там есть мясные и рыбные деликатесы, достаточно дорогая одежда, услуги, которыми многие пенсионеры не пользуются.
Теперь про следующий год. Думаю, что этот вопрос действительно практически решен — очередная индексация в начале 2016 года будет проведена по ставке ниже фактической инфляции. Мы переходим на индексацию по прогнозируемой инфляции. Так было в конце 90‑х, когда экономика находилась в очень сложной ситуации. Это, кстати, интересный признак: правительство косвенно признает, что с точки зрения состояния экономики мы вернулись в те времена. При этом правительство очень оптимистично смотрит в будущее: в следующем году нам обещают инфляцию на уровне 7%, в 2017 году — вообще 4%. Но пока что ситуация развивается в противоположную сторону.
Среди пенсионеров есть разные группы: например, работающие люди, которые получают еще и зарплату. Зарплата, правда, тоже снижается в реальном исчислении, но все-таки эти пенсионеры имеют дополнительные доходы, ведь жить в России на одну пенсию, мягко говоря, очень сложно. К этой группе относится где-то треть всех пенсионеров — у них тоже ухудшаются жизненные стандарты, но они еще не доходят до того предела, где начинается борьба за выживание. Кроме того, значительная часть пенсионеров живет с семьями: в России так сложилось исторически. В США и Европе поколения живут отдельно, имеют раздельные бюджеты. В России в силу отсутствия доступного жилья для молодых людей, в силу культурных традиций все наоборот. Отчасти это смягчает ситуацию. Наибольший удар придется по одиноким пенсионерам и супружеским парам пенсионеров — это порядка 15—20% от общего числа пожилых людей.
Нынешние пенсионеры принадлежат в большинстве своем к первым послевоенным поколениям. У них выработалась очень стойкая привычка еще с советских времен: всегда ожидать худшего. Более-менее хорошую жизнь успели почувствовать только молодые поколения, которые в 90‑е смогли как-то перестроиться, начать бизнес, а потом в 2000‑е оказались на волне экономического роста. Начал появляться средний класс. В этой среде люди к стабильному снижению уровня жизни пока не привыкли. А старшие поколения все помнят прекрасно, в этом смысле они гораздо гибче реагируют на кризис.
— Сами по себе затянувшиеся дебаты о судьбе пенсионных накоплений, с некоторых пор и о ставке индексации — это нормальная конкуренция мнений между ведомствами, имеющими разные функции, или признак беспомощности власти перед лицом бюджетного кризиса?
— Это прямое следствие кризиса, который начался еще в 2008 году. После небольшого восстановительного роста мы снова идем вниз. Проблема очень простая: наш Пенсионный фонд не сводит концы с концами без поддержки федерального бюджета. Федеральный трансферт в ПФ — более триллиона рублей, и он растет каждый год. Для бюджета это жуткая обуза, особенно с учетом отсутствия экономического роста.
В 2012—2013 годах стало понятно, что экономическая модель исчерпана, но реформы проводить никто не хотел, поэтому перед правительством, я думаю, поставили чисто прагматическую задачу — немного поджать социальные дотации. Бюджету ведь плохо, он должен тратить деньги на оборону и прочие важные дела. Тогда и была придумана эта схема с баллами: формально говоря, через два-три года ПФ переводится на самофинансирование. Стоимость балла будет рассчитана исходя из общих поступлений в фонд. Лакомый кусок в этих условиях — накопительная часть, 6 процентных пунктов пенсионного взноса, которые выпадают из солидарной части пенсионной системы, при которой за счет текущих взносов работников делаются выплаты пенсионерам. Как ни парадоксально, именно в социальном блоке возник соблазн эту часть изъять. Обычно такие аппетиты исходят от Минфина: именно он ведь озабочен балансированием бюджета. В данном случае Минфин проявил, прежде всего, стратегический подход. И когда возникла идея накопительную часть ликвидировать, как бы окунув ее в текущие расходы ПФ, Минфин стал сопротивляться. Пока вроде бы его позицию поддерживает как ЦБ и Минэкономразвития, так и большинство независимых экспертов.
Так что накопительная часть пока сохраняется, но в федеральном бюджете уже нет денег вообще ни на что, поэтому снова слышны разговоры о том, чтобы ее заморозить третий год подряд. В этом смысле Минфин одержал неокончательную победу, потому что сам факт заморозки очень сильно дискредитирует всю пенсионную систему. Это означает, что никаких правил игры нет. Люди 1966 года рождения и моложе просто не понимают, что им делать, поскольку и так уровень доверия пенсионным институтам был низкий. Но ведь накопления не просто заморожены где-то на счетах — их уже нет. И эти несколько сотен миллиардов рублей надо будет как-то возвращать.
Накопительную часть отстояли, видимо, рассчитывая на экономический рост в 2016 году — тогда еще были такие прогнозы. Сегодня макроэкономика рубит по идее накопительной части очень сильно. Последние данные по августу: продолжение спада производства, мы идем дальше вниз. Теперь даже официальный прогноз обещает рост ВВП только в 2017 году, и это очень оптимистичный сценарий. Впрочем, 1—2% экономического роста ровным счетом ничего не меняют.
Минфин попадает в сложное положение: продление моратория на накопительную часть окончательно подорвет доверие людей к накопительной системе, и тогда в социальном блоке снова начнут говорить о целесообразности ее полной ликвидации. Либо придется формировать государственные обязательства взамен этой части — например, выпускать облигации, раздавать их людям и говорить, что через 20 лет деньги будут им возвращены. Как и в истории с отчислениями на капремонт жилья, судьба этих средств будет абсолютно непредсказуемой.
Понимаете, нельзя в стране, где нет нормальных институтов, где экономика абсолютно архаична, взять отдельный сектор и провести там эффективные реформы.
— Каковы шансы, что к сокращению индексации пенсий и очередному изъятию накопительной части в следующем году прибавится еще и повышение пенсионного возраста?
— Со следующего года пенсионный возраст никто повышать не будет, это очевидно. Минфин просто пробрасывает пробный шар, еще раз инициируя дискуссию внутри правительственных кругов, хоть и делает это публично. Но все прекрасно понимают, что повышение пенсионного возраста требует большой подготовительной работы. Это рано или поздно в России, конечно, произойдет, но, во‑первых, необходимо предварительно перестроить систему определения инвалидности. Если повысят пенсионный возраст, то люди будут просто выходить на инвалидность по-прежнему в 60 лет (мужчины) и 55 лет (женщины), получая ту же пенсию. Затем, надо что-то делать с рынком труда, так как у нас много работающих пенсионеров. Сейчас маленькая пенсия плюс маленькая зарплата дают возможность хоть еще как-то существовать на пенсии не в режиме ежедневного выживания. А если мы повышаем пенсионный возраст и лишаем этих людей пенсии даже на 2—3 года, то мы просто создаем новую группу бедных. Ну и чисто прагматически: у той части власти, которая занимается политикой, есть электоральный цикл. Это выборы в Думу в 2016 году, которые «Единая Россия» непременно хочет выиграть, и выборы президента в 2018 году, в которых Владимир Путин, скорее всего, будет принимать участие. Поэтому решение о начале с 1 января 2016 года повышения пенсионного возраста — удар власти под дых. Такая мера вызвала бы крайнее недовольство среди населения.
— Вся новейшая социальная статистика — от количества бедных россиян до уровня смертности — выглядит довольно мрачно. Как далеко в прошлое по качеству жизни будет отброшена Россия?
— Есть понятие «уровень жизни» — это конкретные параметры доходов и потребления. А есть понятие «качество жизни» — это немножко другое. Бывает, что все вроде бы хорошо, а счастья нет. У наших людей интуитивно плохие ожидания будущего. Вот сейчас за чертой бедности живут уже 16% населения, но социальных бедствий не видно даже в провинции: голодные люди по улицам не ходят. Но у подавляющего большинства населения настрой пессимистичный. Все ожидают ухудшения ситуации, безработица выходит на первые места среди негативных ожиданий.
Очень тревожный синдром — это деградация населения. Когда люди начинают сами себя ограничивать в своих претензиях на эту жизнь, то они фактически перестают себя уважать. Да, будут ходить в ватнике, картошкой с водкой питаться, да и черт с ним. Это такая форма маргинализации, которая очень сильно распространена в России, особенно в провинции. Эти люди точно никуда не пойдут. Если кто-то вдруг начнет громить все вокруг, то они в крайнем случае побегут в магазины вытаскивать еду, но кто-то ведь должен первый начать. Но деградация, снижение качества жизни — изъятие будущего из нашей страны.
— Какие варианты действий есть у власти? Перед прогрессивными реформами она испытывает патологический страх. С другой стороны, реакционный сценарий, «глазьевщина» с государственным регулированием цен и тотальной изоляцией, пока что «не соответствует официальной позиции Кремля»…
— Власть боится любых реформ — и глазьевских, и условно либеральных. Реформы — это риски. Начав их, ты всегда входишь в некое море неопределенности. И чтобы в этом море пройти между рифами, нужен достаточно большой профессионализм, которого у нашего государства нет. Ведь маргинализация людей, о которой я говорил, происходит не только в народе, но и во власти. Сейчас даже на федеральном уровне качество госуправления — ниже плинтуса. Я уже не говорю про воровство, коррупцию — это само собой.
Возьмите, например, переход на однолетний федеральный бюджет. Люди ведь просто расписались в своей беспомощности: они не могут управлять экономическими процессами, не могут влиять на них. Они могут только влезть внутрь, схватить три копейки и вылезти обратно. Власть будет до последнего консервировать ситуацию, опираясь на очень большой потенциал терпения людей. Ситуацию может изменить только какой-то форс-мажор.
— Если не случится форс-мажор, мы увидим неспешный транзит России в ряды стран-аутсайдеров?
— Сегодня в мире есть три сверхдержавы: США, Китай и Евросоюз. Они имеют глобальные интересы и могут влиять на события в любой точке мира. Есть региональные державы: Индия, Бразилия, Нигерия, Индонезия, Япония, пока еще Россия. Есть страны более низкого, третьего уровня: например, Аргентина, Венесуэла, Египет. Несмотря на свой размер и потенциал, они находятся в перманентном социально-экономическом кризисе, не имея сколько-нибудь серьезного влияния даже на развитие событий в своем регионе. Есть еще failed-state вроде Сомали или Сирии, где государства нет вообще. Мы рискуем вылететь на третий уровень, а потом, если так пойдет, то и ниже. Единственное, что нас пока удерживает в нынешнем статусе, — ядерное оружие, право вето в Совбезе ООН. Но процесс спуска вниз в мировой иерархии все равно идет, и пока прогноз негативный. Даже не с точки зрения цифровых параметров, а с точки зрения качества жизни, качества человеческого капитала.
Такая ситуация требует системных, глубинных изменений. Не уверен, что сейчас для этого в стране есть ресурсы. Народ безмолвствует, все ложится на элиты. Но и там люди заинтересованы прежде всего в том, чтобы и дальше продолжать контролировать финансовые потоки. Это очень тяжелая историческая ловушка, выхода из которой я пока что не вижу.
