В школу ходил мимо драмтеатра, и, кажется, все детство одна из афиш программировала: «Деревья умирают стоя». Вот в трех словах все сказано, именно то, что надо в этой жизни, что имеет смысл. Деревья — чем не идеал? Они стойкие и прямые, воплощенная воля, каждое — как произведение искусства. Людям то ли повезло, то ли нет, с мелкой моторикой пальцев, с речью, но они такие же, из того же мира, что камни, деревья, звери.
А потом, спустя много лет, разговорился с товарищем из красноярского Академгородка. Тот участвовал в проекте расшифровки генома лиственницы. От него узнал, что деревья — одни из самых старших жителей планеты, первые из семенных растений, они гораздо старше даже травы, и их геномы в десятки раз больше человечьих. Для чего больше?
Мой ответ глубоко ненаучный и вполне мракобесный. Но это мой ответ, мне его достаточно. Вот что думаю: души в нас появились в те времена, когда еще ничего одноразового не было. Так что и души — многоразовые. Они переселяются. И конкретно наши, грешные, — в деревья. Древесный мир — это во многом мы, это из нас.
Все это воинство, весь лес, собравшийся воедино и тянущийся в небо, к Нему. Это мы. Это наша мольба о прощении.
Отчего еще мы так привязаны к этой местности, а она к нам? Мы тождественны, нашли друг друга. Дантов ад, круг седьмой, второй пояс: лес, гнезда гарпий с ликом девьим и пернатым животом, тоскливо кличущих по деревьям.
Грешим, дабы души зернышком прорастали в деревья. Так рациональнее прочих вариантов. Так лучше. Вопрос о бездушности глуп. Глуп втройне вот в этих наших городах в тайге. Так и не ставших ничем, кроме изначальных острогов. Душ в городах здесь — на тот острог, на факторию, на железнодорожный полустанок, не больше. Это очевидно. Человечество плодится, а душ — передающихся, как инфекция, блуждающих — явно на всех присутствующих не хватает. Где они?
Уходят в тайгу, в темнохвойную, в тот самый лапник, на который опускают гробы. Какие из нас березы. Какой терновник. И нами не гарпии кормятся, не их климат. Это для невидимых многоярусных джунглей Евросоюза. Когтистый евростандарт. У нас разве что лосиха с губами Анджелины Джоли. «Что стоишь, качаясь,/Тонкая рябина…». Рябина. Осинка. И, разумеется, листвяга, ельник, кедрач, пихтовник — в них мы инвестируем свои корявые души, как и все поколения, жившие до нас.
И потом — они ведь единственные такие, кто вгрызается в землю и втягивает в себя ее силы и ее воды лишь для достижения неба. Деревья взыскуют его бескомпромиссно. Не разменивают себя на земные страсти, не подчиняются земному притяжению. И если люди к старости все больше гнутся к земле, то для деревьев сила тяготения не существует вовсе. Что та против воли к небу? Вся ненасытность деревьев обращена к нему и происходит от неудержимого, заостренного стремления ввысь. Они являют пример неколебимой стойкости перед лицом рока, ничего к тому не прилагая, не ноя и не моля о компенсации. И в своей непреклонности, необоримости деревья дают пример любой другой форме жизни. Кто ближе к небу и кто стойче — человек на двух ногах или любая одноногая куцая сосенка?
Столь же похожие друг на друга и непохожие — как люди. Все — разные и все — одно. Стволы хвойных уходят вверх и выше с северной строгостью, тогда как лиственным хватает одного ощущения близости к кромке небесной. Само же проникновение в небо для них избыточно. Они лишь обозначают усилие, а сами тем временем уже расправляют крону, осваиваются, обживаются. Все эти набухающие почки, шелестение листвы, финальное ее разноцветие выдают страсти и жизнелюбие. Плоды гнут ветви к земле. Лиственные и хвойные — все равно что купола на храмах: взяв византийские округлые за основу, русские заострили их в самую высь.
Впрочем, зимами голые березы и осины выглядят куда аскетичнее сосен и пихт. А по ночам ветви берез не заметны вообще, в небо возносятся стволы, прозрачные и белые. Колонны, кости…
Деревья хороши всем, забота о них идеально может сплотить самых разных людей, она дает силы жить — проверено — даже тем, кому весь свет не мил. Та мизантропия, что описываема расхожей фразой о любви к собакам — тем большей, чем больше узнаются люди, смешна, это детский сад, но можно любить деревья. Собаки самим своим существованием напоминают о присутствии здесь людей, деревья — нет.
Они единственные здесь из живых, кто никуда отсюда и дальше не бежит. Они стоят. Они молятся всегда — языком фотосинтеза, их рост, сама жизнь для них есть молитва, живая связь с солнцем, небом, водой. Люди лишь в детстве растут вверх, как только могут, потом жизнь их портит; жизнь все портит. И смогут ли когда-нибудь люди стать теми, кем и как их задумали, хватит ли у них решимости и сил, не знает никто.
Но это же неспроста — такое взаимопонимание у нас с деревьями. Они безропотно даются нам, защищают нас — стенами и крышами, отдают весь накопленный ими жар солнца, когда сжигаем их. Кедрушкой был жив человек в самые сложные времена. Всех стариков, хлебнувших отечественной истории, прошедших ГУЛАГ, всех детей «врагов народа» и спецпоселенцев, с кем когда-либо говорил, отличало нежное отношение к «кедре»: это дерево помогало выжить. На Енисее, Ангаре, Оби, Томи, поминая жертв массовых репрессий, в воду опускают траурные венки из еловых, пихтовых, березовых ветвей. Немцы, литовцы, латыши, эстонцы добавляют, как напоминание о родине, ветви дуба, не растущего здесь. И всегда, все, непременно — несколько веточек кедрушки. Такие же венки опускают раз в год, на Троицу, жители затопленных гидростроителями деревень — в темные воды над отчими домами и могилами. Староверы из Уймонской долины на Алтае рассказывали, что в нарымской ссылке, в Васюганском болоте, «жили под елкой, стелили елку и одевались елкой; пили болотную воду, в ней хоронили, маленько легче стало, когда догадались варить в этой воде хвою».
Мы в долгу перед деревьями. Перед кедрушками, что стоят на земле и под небом, как свечечки перед иконой, некоторые наклонясь. Рядом с ними, живыми, всегда теплее. И пахнет под ними, как в церкви, — сложно и понятно: горячим воском, вымытыми полами, землей, чем-то неизбывным и молчаливым.
И слава Творцу, что мы здесь не одни, что деревья — с нами. Что они приподнимают небо, стоят в снегах чистые, прямые, теплые, шепчутся под солнцем и темнеют от его жара, и светлеют от холода, и не гнутся под ветрами, каменеют.
На Байкале огнем пройдено полтора миллиона гектаров леса. Государство, если и озаботится лесовосстановлением, то не скоро: 30 сентября со ссылкой на министра природных ресурсов и экологии Сергея Донского нам сообщили, что высаживать деревья начнут в следующем году. И на землях Лесного фонда. В заповедниках запрещено искусственно высаживать лес, там будут лишь способствовать естественному лесовосстановлению.
Зачем ждать? Кедры растут медленнее наших детей. Надо сейчас, осенью, в зиму, в золу — лучший вариант. Да и глубоко зимние посадки тоже хороши — если, конечно, место доступно.
Друг «Новой» и наш проводник на Байкале Петрович — иркутянин Алексей Никифоров — сказал: «Произошла катастрофа. Я буду собирать деньги на саженцы. И с каждого своего марафонца (компания Никифорова «Абсолютная Сибирь» организует традиционный международный ледовый марафон на Байкале «За сохранение чистых вод»—А. Т.) также по 350—400 рублей буду на саженцы для Байкала оставлять».
Группа иркутских и красноярских предпринимателей, с кем «Новая» поговорила, готова уже сейчас организовать лесовосстановление. Главное же — за это дело берется ставший легендарным «Отряд 15.08» — добровольческое движение, спонтанно сформировавшееся для тушения пожаров на побережье Байкала.
У «Новой» есть опыт: в 2013‑м, на 20‑летие газеты, при поддержке Всемирного фонда дикой природы мы высадили десять гектаров леса на Алтае. Хоть мы и используем для производства бумажного номера только вторсырье, посчитали правильным сделать себе и планете такой подарок.
Но 10 га — не 1,5 млн. Байкалу и сибирякам нужно помочь. В ближайшее время «Новая» сообщит, чем и как.
